Работы Михаила Вайскопфа получили известность десять лет назад, когда в Москве вышла его монография "Сюжет Гоголя" (недавно она была переиздана). Значительная часть статей, составивших новую книгу, тоже связана с "гоголевской" темой, так что они могут рассматриваться как "приложение" к монографии, концептуально дополняющее и развивающее ее. Тематика этих "дополнительных" фрагментов разнообразна: речь идет о поэтике "петербургских повестей" (в которых, как показывает автор, важную роль играет принцип зеркальности), о масонском коде в произведениях Гоголя, о роли египетской архитектуры (в частности, образа треугольника) в "Вии", о влиянии философии Платона на гоголевское мировоззрение (название статьи на эту тему стало заглавием всей книги), о времени и вечности в творчестве Гоголя и еще о множестве вопросов, связанных с этим писателем. Тексты М.Вайскопфа не только глубоки, но и, так сказать, "широки" - весьма познавательны в фактологическом отношении; их автор отличается изрядной эрудицией.

Несколько работ посвящено творчеству Пушкина. Например, в статье "Вещий Олег и Медный всадник" М.Вайскопф стремится показать, что "Песнь о вещем Олеге", которая обычно воспринимается лишь как красивая трагическая баллада и объект "детского" чтения, на самом деле играет в художественной биографии поэта принципиальную роль; в этом произведении возникает один из важнейших сюжетов позднего пушкинского творчества - сюжет о карающем мертвеце (вспомним, например, активно действующие у Пушкина "статуи" - от Медного всадника до Золотого петушка). Статья "Вот эвхаристия другая..." посвящена религиозной эротике в творчестве Пушкина; здесь говорится о произведениях, в которых поэт игриво (а подчас кощунственно) "материализует" символы божественной Любви, переводя мистику во вполне конкретные фабульные ситуации и создавая "синкретическую религию эроса".

Впрочем, Пушкин и Гоголь фигурируют в книге не только "по отдельности", но и в творческом взаимодействии. Так, в статье "Зачем так звучно он поет?" анализируются высказывания Гоголя и Белинского о значении творчества Пушкина и "перспективности" открытых им путей. Оба - и Гоголь, и Белинский - воспринимают Пушкина "как олицетворение чистой, самодостаточной поэзии и в положительном, и в потенциально отрицательном значении этого слова". А "всеотзывчивость" поэта и его "протеизм" понимаются двумя критиками как "утрата личности", не позволяющая достаточно определенно выражать общественную позицию. Иными словами, традиция относиться к Пушкину как к поэту "чистого искусства" была заложена еще в 1830-х годах; и немаловажную роль в этом сыграло, по формулировке М.Вайскопфа, "пресловутое базарное двуединство "Белинского и Гоголя".

Не проходит автор книги и мимо "национального вопроса"; ему посвящена, например, большая статья "Семья без урода: Образ еврея в литературе русского романтизма"; вполне естественно, что израильского ученого волнует эта проблема. Как показано в статье, основная установка антисемитской литературы пореформенной эпохи (начиная с 1860-1870-х годов и до рубежа XIX-XX вв.) об "исключении" евреев из состава общечеловеческой "семьи" и объявлении их "врагами рода человеческого" восходила "к романтической или околоромантической литературе 1820-1840-х годов, наметившей все основные негативные параметры еврейского образа". М.Вайскопф выстраивает своего рода "свод" пороков, которые в литературе той эпохи приписывались еврею. Между прочим, "уже в 1820-е годы в русской прозе проступает <...> идея "тайного еврейского правительства", участвующего, обычно вместе с другими злокозненными силами, в заговоре против всего человечества, - тема заимствованная антинигилистическим романом и доведенная до тотального завершения в "Сионских протоколах"". Юдофобскими настроениями определялись и чисто внешние атрибуты соответствующих персонажей: "за вычетом восхитительных жидовок, провожатых и полезных колдунов-врачевателей - а также безобидно шаржированных бытовых фигур <...> еврейство en masse в текстах 1820-1840-х годов утрачивает элементарные антропологические приметы, набирая взамен свойства сатанинских рептилий и хтонических монстров". Конечно, отдельные писатели-романтики (например, гуманный и в меру либеральный Лажечников) старались "переключить еврейскую проблему в положительный регистр"; но "отрицательная" тенденция все же возобладала.

Одна из немногих работ, посвященных литературе второй половины XIX в., -статья "Солнцев дом" Веры Павловны": речь, естественно, идет о романе "Что делать?". Здесь анализируются литературные источники хрестоматийного Четвертого сна - в котором героиня романа видит, в частности, картины свободной любви в социалистическом обществе (попросту - "бордель", как определил эту сцену Герцен). Многие мотивы Четвертого сна, в том числе и знаменитый образ Хрустального дворца, возникли под влиянием довольно неожиданного текста - сочинения Державина (состоящего их стихотворных и прозаических фрагментов) "Описание торжества в доме князя Потемкина по случаю взятия Измаила"; при этом "светлая царица" Чернышевского типологически близка главной героине изображаемых Державиным торжеств - то есть Екатерине II. "Сочиняя в одиночке Петропавловской крепости свой роман, Чернышевский вернулся к стародавним литературным впечатлениям, точнее, к тем "роскошным" картинам, которые, по-видимому, когда-то завораживали его отроческое воображение, взлелеянное на уроках словесности в саратовской гимназии".

Научные интересы М.Вайскопфа весьма разносторонни и далеко не ограничиваются "пушкинско-гоголевским" временем. Вторая половина книги посвящена проблемам русской литературы XX в. В частности, в состав тома вошла монография "Во весь логос", посвященная творчеству В.Маяковского, - в полном виде и, насколько я понял, без изменений. Может быть, автор счел за лучшее переиздать ее потому, что первое издание (1997 г.) появилось скорее в Иерусалиме, чем в Москве (на самой книге было указано два места издания) и в России распространилось не очень широко. Теперешнее издание не только повторяет предыдущее, но и выгодно отличается от него, по крайней мере - в одном пункте: текст здесь сверстан по-человечески, без оформительских изысков - которые в московско-иерусалимской книжке 1997 г., может, и радовали глаз до начала чтения, но в процессе чтения только отвлекали. Нынче же дизайн строгий, без помех, так что книгу можно спокойно читать и перечитывать. Должен сказать, что при перечитывании она показалась столь же занимательной, как и шесть лет назад. Творчество Маяковского рассматривается здесь в специфически мифотворческом аспекте - как "модернизированное" воплощение средневековой мистической образности. Основной вывод книги в виде исходного тезиса утверждается уже в самом начале: "Гениальный новатор Маяковский по своему миросозерцанию, по всему складу своего мышления, всей своей личности - поэт глубоко архаический". Чтение не легковесное, но интересное

К книге "Во весь логос" тематически примыкает статья "Маяковский глазами Якобсона", где проанализированы основные аспекты, затрагивавшиеся знаменитым филологом в письменных и устных текстах, посвященных творчеству поэта. Одна из ключевых проблем - вопрос о целостности творческого пути Маяковского, по каковому поводу Якобсон на рубеже 1920-1930-х годов полемизировал с Ю.Тыняновым. Следующий этап в развитии якобсоновских взглядов наметился через четверть века: в рецензии на книгу В.Шкловского "Достоевский: за и против" развивается тезис о полифонизме поэзии Маяковского. Вместе с тем, прослеживая динамику идеологических критериев, которые Якобсон высказывал на протяжении своей долгой жизни, М.Вайскопф замечает, что "изощренная динамика оценок может послужить добавочным комментарием к протеичности самого исследователя".

Литературе XX в. посвящено в книге еще несколько работ. Одна из них - написанная в середине 1980-х годов статья "Машинистка Лизочка Каплан", о романе Ю.Олеши "Зависть", - посвящена доказательству того, что своеобразным "прототипом" братьев Бабичевых явился вождь мирового пролетариата В.Ленин. Внешность, мимика и пантомимика, биографические и семейные обстоятельства, многие цитаты из всевозможных (публицистических, мемуарных и т.п.) текстов 1920-х годов, "откликающиеся" в романе Олеши, убеждают в правоте автора. Но дело не только в аллюзиях как таковых. Как известно, братья Бабичевы в "Зависти" - взаимные антагонисты; и М.Вайскопф показывает, что их противостояние и итоговая победа "волевика" Андрея над "гуманистом" Николаем символизирует уход со сцены "человечного" (хотя и мифологизированного) Ленина и наступление новой эпохи; такой подтекст существенно углубляет восприятие "Зависти".

Интересна статья "Черный плащ с красным подбоем: Булгаков и Загоскин". Многие помнят, что персонажа булгаковской пьесы "Блаженство" (а также куда более известной комедии "Иван Васильевич") зовут Жоржем Милославским; но далеко не все читали роман Загоскина "Юрий Милославский" (разве что со школьной скамьи знают слова гоголевского Хлестакова, который хвастается, что это он-де написал "Юрия Милославского"). А уж роман Загоскина "Искуситель" и по названию-то мало кто знает. Между тем, внимательный исследователь обнаруживает в нем массу деталей и словесных оборотов, которые доказывают, что Булгаков эту книгу не только читал, но и неплохо помнил. Собственно, одного "черного плаща с кровавым подбоем" (который дважды возникает в "Искусителе") достаточно, чтобы любители (а тем более исследователи) булгаковского творчества отнеслись к роману Загоскина с повышенным вниманием.

Парадоксальна по содержанию статья о легендарной "Морфологии сказки" В.Проппа. Начав с тезиса о том, что "стилистика научного текста может многое прояснить в самом его генезисе и структуре", М.Вайскопф рассматривает эту книгу "на фоне" эпохи конца 1920-х годов, когда она была создана. И обнаруживает, что те разделы "Морфологии сказки", где говорится о сказочном антагонисте (у Проппа он называется вредителем), "изобилуют чисто юридической терминологией". В статье приводятся и анализируются соответствующие обороты: "пытается произвести разведку", "пытается обмануть свою жертву, чтобы овладеть ею или ее имуществом", "жертва поддается обману и тем самым невольно поддается врагу" и пр. Цитаты из книги Проппа автор сопоставляет с фрагментами тогдашнего Уголовного Кодекса - и, как оказывается, сходство впрямь немалое. Хотя на первый взгляд проблематика "Морфологии сказки" весьма далека от актуальной политической ситуации, однако, как замечает М.Вайскопф, эта дистанция - лишь кажущаяся: "приведенные аналогии между УК и функциями волшебной сказки показывают, что партийно-криминальное мышление, включая казенные сказки о вредителях, само коренится в фольклорной магии".

Однако сугубо научными текстами состав книги не исчерпывается. В финале читателя ожидает еще небольшой раздел "На обороте". Наскучивши должностью аналитика, замысливши побег от самого себя и решив сменить образ, усталый раб филологии, так и не смогший избавиться от обременительного груза прочитанных книг, прибегает к "оборотничеству" и сочиняет стилизации под прозу конца XVIII - первой трети XIX вв. Одна из затей носит заглавие "Прекрасная Елиза" - в духе Карамзина, но с явной оглядкой и на первичную Элоизу, выскользнувшую, если кто помнит, из-под пера Ивана Яковлевича Руссо. Французский философ поименован здесь именно так; поэтому, напитавшись гоголевскими штудиями и аналитическим азартом М.Вайскопфа, автор этих строк ненароком задумался: а не является ли "носорез" Иван Яковлевич у Гоголя пародией на французского философа? А поскольку он русский, цирюльник-то, то и "Руссо", стало быть. В общем, сочинение будит мысль. Второй подобный текст - "Сколопендра", с подзаголовком "Рукопись, найденная в полуштофе" (где же еще-то? истина помещается все там же, где и раньше). Человеку с архаическим мышлением это литературное членистоногое, пожалуй, напомнит полушутливые повести Александра Чаянова; а для вполне современного читателя покажется, вероятно, чем-то акунинообразным. Третий "наоборотный" экзерсис - "Страшная ночь, или Экзекутор" - представляет собой всего лишь девятую повесть "Вечеров на хуторе близ Диканьки", с посвящением "Лене Т. ко дню рождения". Завидую Лене Т. - цитаты из Гоголя нанизаны одна на другую столь затейливо и чудно, что прямо прелесть.

Одним словом, М.Вайскопф и тут не оплошал. Не знаю, имело ли смысл пристегивать к "серьезным" филологическим работам тексты "для домашнего употребления", но дело хозяйское. Кроме того, присовокупленные как бы прикольные "маргиналии" придают книге статус не просто сборника, но некоего Собрания сочинений. Может быть, автор этого и добивался?