Чувствуете, как звучит: "статьи последних лет" - да еще вкупе с "переменой участи"? Это уже не просто Рок - тут Апокалипсис во всю силу: "Последние времена, матушка Марфа Игнатьевна, последние, по всем приметам последние". И оформлена книга соответственно - фрагментами картины П.Филонова "Человек в мире". На обложке они смотрятся не столь устрашающе, поскольку выполнены в цвете; а вот когда, раскрыв книгу, встречаешь на том месте, где обычно помещают портрет автора, некую асимметричную физиономию - крупным планом, черно-белую и всю разрезанную на квадратики, ромбики и кружочки (да простит меня основатель "аналитического искусства"), то с трудом пересиливаешь себя, заставляя поверить, что сотворил ее тот же Филонов, а не какой-нибудь Сальвадор Дали. Ибо филоновская "аналитика" возводит зрителя к космическому всеединству, а тутошнее анонимное лицо в эстетике лоскутного одеяла выглядит как глобальный символ разброда и шатаний.

Однако это я вовсе не к тому, чтобы упрекнуть автора С.Чупринина или, скажем, художника Е.Поликашина, оформлявшего обложку. Напротив: оформление точное - оно вполне коррелирует с общей атмосферой (вернее, тенденцией) книги. В ней собраны статьи и рецензии последних пятнадцати лет - а эволюцию отечественной литературы за это время С.Чупринин вовсе не склонен оценивать как положительную (и в этом он не одинок). Тексты расставлены в хронологическом порядке, но объединены в три раздела - каждый из которых являет собой "портрет" определенного историко-литературного периода. Подобно заглавию всей книги, названия разделов весьма красноречивы: "Первенцы свободы" - "Расколотое зеркало" - "Нулевые годы". Первый (отхвативший больше половины общего объема) представляет творчество автора с 1988-го по 1993-й, второй включает годы 2000-2002, а последний - это уже абсолютный свежак: 2002-2003. Хотя зияющий пропуск целых семи лет (из пятнадцати) заставляет задуматься. Сам автор никак не мотивирует этот композиционный феномен, поэтому остается заключить, что "пауза" оставлена для сугубого контраста - чтобы скачок от текстов "перестроечного" времени к текстам XXI века выглядел более разительным.

Начальную половину своей книги С.Чупринин характеризует так: "В первом разделе собраны большие и мудрые обзорные статьи 1988-1994 годов, и читатель, надо полагать, ощутит витающий в них дух надежды. На что? На то, что все мы еще увидим небо в алмазах". Не воспринимайте определение "большие и мудрые" как акт самолюбования: это всего лишь обозначение жанровых особенностей того, что выходило из-под пера на заре туманной гласности. Тянуло к обобщениям и философичности - вот и тексты выливались соответствующие. Когда же сладкогласные времена миновали и, говоря по-есенински, юноши запели другие песни, то, поясняет автор, от статей "больших и мудрых" он перешел к статьям "дробным и даже клиповым": они возникли "на излете тысячелетия и излете той литературы, что была для меня своею". Тут-то и наступили "последние" времена - соткалось этакое постлитературное безвременье: "И наконец, третий, сегодняшний уже раздел. Он, хотя надежды до конца еще и не утрачены, рожден, как вы увидите, увы, отчаянием. Литература изменилась. Ушла из фокуса общественного внимания. И перестала быть тем, что составляло смысл моей - и только ли моей? - жизни". Не знаю, как автор мыслит дальнейшую жанровую динамику своих текстов, но, вероятно, вскоре должно явиться что-то в духе "Апокалипсиса нашего времени".

Приведенные цитаты взяты не из собственно статей, а из авторского предисловия к сборнику. Что касается самой книги, то с ее содержанием я в основном был знаком уже довольно давно - ибо имя С.Чупринина в критике появилось не вчера и за его работами (о литературе не только современной, но и второй половины XIX - начала XX вв.) слежу, пожалуй, уже лет двадцать. Да и вся "сюжетная канва", которая протянута в статьях, достаточно хорошо известна - и не только мне, а всякому более-менее прилежному читателю. Как-никак, это же наш с вами родной литературный процесс последних пятнадцати лет; и всем, кто интересуется литературой, кто встретил перестройку в твердом уме и еще сохранил здравую память, основные фигуранты общего дела известны как облупленные. Только разве что некоторые детали подзабылись.

Но согласитесь: даже из "готовых" текстов составить книгу можно по-разному. И любопытно было посмотреть, какую логику выстроит автор, к чему приведет, на какой ноте оборвет рассуждения, с какого обрыва устремит воспаленный взор в туманную даль - в тревожное, так сказать, незнаемое. Поэтому "Перемену участи" я, грешным делом, начал читать с конца (с начала тоже начал, но уже потом). Получилось нечто вроде гадания по книге; и в итоге в сухой остаток выпало - вот что:

"Время само все расставит по своим местам, и я допускаю, что интервенция рынка в поле русской словесности приобретет более цивилизованные, то есть менее разрушительные, формы, что журналы и литературное сообщество научатся наконец разговаривать на языке улицы, а конвергенция массолита и высокой культуры даст результаты, действительно достойные внимания.

Но это будет не завтра.

А мы живем сегодня, в нулевые годы. И я, признаться, временами впадаю в бессильное отчаяние. Литература, когда я тридцать лет тому назад начинал ею заниматься, была одним из главных дел в стране. Нынче же она...

Была вся кровь, вся непримиримость,
А стала, пся крев, стала всетерпимость...
(О.Мандельштам)

Так что без стоицизма не обойтись. Попробуем поэтому, как советовал Гете, "понять постижимое и спокойно принять непостижимое".

И будем жить дальше, делая то, что нам на роду написано".

Неплохо сказано; в смысле - красиво. Но даже вполне сочувствующий этим словам читатель (вроде вашего покорного слуги), пожалуй, может задаться вот каким вопросом. Донкихотство, конечно, вещь почетная; и если нет всепоглощающего тоталитарного государства, то в качестве врага культуры вполне сойдет и "интервенция рынка" (тоже ведь существо не травоядное и отнюдь не эфемерное - это вам не ветряные мельницы). Но все же налицо существенная разница: если тридцать лет назад либеральный критик не только не мог писать, о чем хотел, но даже и прочитать многие книги не мог, то теперь-то ведь никто не мешает читать и писать все, что душа пожелает. И если тест на беременность убеждает, что прекрасного дитяти от "массолита и высокой культуры" пока не предвидится, то почему бы не обратиться к тем эпохам, когда прекрасные дети все же рождались - от других браков? Иными словами: взыскуя подлинного искусства, почему бы не опереться, например, на высокую литературу? Если будущность вызывает боязнь, то не взглянуть ли от тоски в прошлое? Кто, например, может сказать, что перечитал уже все хорошие книги, подаренные нам русской литературой? А мировой (даже из тех, что переведены на русский)? Как говорила тетушка из булгаковских "Записок покойника", адресуясь к главному герою - новоявленному драматургу: "Разве уж и пьес не стало? (...) Какие хорошие пьесы есть. И сколько их! Начнешь играть - в двадцать лет всех не переиграешь. Зачем же вам тревожиться сочинять?" Иначе говоря, читай не хочу...

Но, конечно, такие мысли могут взбрести в голову лишь человеку "нелитературному" - то есть не варящемуся в журнальной полемике и не привыкшему считать борьбу за "правильную" (в хорошем смысле) литературу делом всей своей жизни. А автор "Перемены участи" именно из таких; потому и склонен видеть в литературе прежде всего социальный феномен, общественный институт, поле битвы. И свою задачу видит в том, чтобы представлять литературу не столько в ее "вершинных" достижениях, сколько в виде процесса - как живой поток, в котором "хорошие" и "плохие" не перестают, конечно, быть таковыми, но как части единого целого имеют множество точек сцепления друг с другом, множество общих родимых пятен, которые при "штучном" подходе остались бы незамеченными.

В свое время С.Чупринин написал книгу "Критика - это критики". Думаю, что и литература для него - это прежде всего литераторы. Недаром в "Перемене участи" разборов литературных произведений не так уж много; собственно, их тут вовсе нет. Оно и понятно: не до книг, если литература в опасности. Предметом рассуждений в основном оказывается коммунальный "быт" литературы - который воспринимается как индикатор общественных тенденций. "Злободневное", может, и не важнее "вечного", но занимательнее - именно такое впечатление оставляет большинство статей.

С.Чупринин поясняет: "Критика - архитектор или, скажу менее пафосно, дизайнер литературного пространства, ибо главное ее назначение: понять, освоить, расставить в правильном порядке и тем самым превратить в систему те мириады произведений, что океаническим прибоем безостановочно накатываются на ни в чем не повинных читателей". Немудрено, что положение такой критики сейчас особенно драматично - ибо, во-первых, читатель en masse не нуждается ни в каких "системах"; а во-вторых - откуда ж извлечь критерии "правильного порядка", коли прежнее со свистом рассосалось, а новое еще не возникло, и общество изменилось, и функция литературы в этом обществе сместилась неизвестно куда? За неимением таковых критериев идеалом (или хоть видимостью) порядка становится каталог; и, думается, отнюдь не случайно С.Чупринин выступил недавно как автор-составитель огромного словаря "Новая Россия: мир литературы".

Однако мне всегда казалось, что литература - это книги. Плохой книге можно противопоставить только книгу хорошую, а бороться можно только "за" - никакой иной альтернативы нет. И естественно заинтересовал меня вопрос: в условиях упадка литературы, в нулевые (то есть с двумя нулями) годы - какие проблемы интересовали самого автора "Перемены участи"? Иными словами: о чем С.Чупринин, судя по его книге, болел душой и раздумывал в самое последнее время - ну вот хотя бы в последний год? Берем упомянутый "свежак" - последний раздел - и обнаруживаем статьи: 1) О публикации романа А.Проханова "Господин Гексоген" в издательстве "Ad marginem" и о крысиной возне вокруг да около. Мораль: раскрутка Проханова ничего не прибавила полезного для русской литературы (а мы-то, грешным делом, подозревали, что Проханов - это Данте сегодня). 2) О состоянии дел в литературной критике - которое С.Чупринин, воспользовавшись определением И.Дедкова, характеризует как "простаивание мысли" - и вопрошает: "Неужели мы просим слова (...) лишь затем, чтобы поведать urbi et orbi о вручении той или иной премии (...)" 3) О "стебно"-радикальных настроениях (как лево- так и право-), которые проявляются в общественной жизни и в некоторых литературных произведениях. 4) Об обилии всякого рода литературных премий, которые затеваются деятелями масскульта для того, чтобы окончательно замутить воду и переоценить ценности (в общем, смотри п.2).

Еще бы тут не затосковать! Беспрестанно вращаясь в круге подобных проблем, любой Дон-Кихот ощутит себя юнкером Шмидтом. Ибо пишется-то, оказывается, не о литературе, а в лучшем случае о попсе; и к тому же на "попсовую" квазикультуру переносятся закономерности культуры "прежней", привычной, шестидесятническо-перестроечной. Разумеется, борьба тут совершенно бесполезна. Чтобы убить попсу, ее надо перестать потреблять. А для этого нужны такие средства, которые недоступны ни С.Чупринину, ни мне, ни какому-либо иному доброжелателю. Ну, могут ли писания литературных критиков (или социологов литературы, или публицистов) повлиять на потребление суррогатов? Уж где-где, а в нашей-то стране нельзя не помнить, что никакие антиалкогольные кампании не приведут к желаемому результату.

Что же касается псевдолитературной тусовки, то "победить" ее можно только в себе и только одним способом - неучастием; иначе бессмысленно сетовать на то, что времена изменились и тусовочные правила стеснительны. И опять приходит в голову все та же мысль: если испытываешь дефицит стойкости перед наступающим мутным валом, то не стоит ли поискать поддержки у настоящей литературы, вместо того чтобы месить "текучку"? Ибо бороться можно только за - а за что борется С.Чупринин в течение "последних лет", я, честно говоря, не понял. Но читать его книгу было интересно - говорю без всякой иронии.

И - на десерт - не могу удержаться от ложки дегтя в адрес издательства, по редакторско-корректорской части. В книге раздражает несуразно большое количество опечаток. Неужто так трудно было старательно просмотреть 25 печатных листов текста?