...два умных человека
сидели за бутылкой хорошего вина

Александр Аронов

Бывший вице-премьер российского правительства Альфред Кох и известный журналист Игорь Свинаренко написали одну книгу на двоих. То есть, если верить соавторам, не написали, а наболтали, наговорили на магнитофон в промежутках между выпивкой и закуской. Но в любом случае вышло здорово.

Хотя сделан "Ящик водки" очень просто. Сидят два приятеля, занимаются тем самым, о чем говорится в названии. Естественно, вспоминают молодость: кто где работал, кто что читал, кто с кем спал, кто как пил. Попутно на всякие исторические события отвлекаются - ну там, похороны Брежнева, приход Андропова, взлет Горбачева. Дальше Горбачева процесс пока не зашел - перед нами только первый том, охватывающий промежуток с 1982 по 1986 годы. Нетрудно рассчитать, что если соавторы и дальше намерены продвигаться такими темпами, меньше чем в четыре тома они никак не уложатся. Не исключено, что через некоторое время дети в школе будут изучать эту "Войну и мир" как учебное пособие по отечественной истории - повседневная жизнь советского человека, нечто в духе "Анналов".

Хотя нет, к школьникам Коха и его подельника, пожалуй, не пустят. Потому что матерятся много и многоженство проповедуют. Ну и название опять же. А жаль. Потому что получилось очень смешно. Видно, что людям в кайф было друг с другом трепаться, и своя порция удовольствия от текста перепала и читателям.

Цитировать "Ящик водки" - занятие трудное и неблагодарное. Каждый эпизод соавторы обсуждают подолгу, со вкусом, смакуя детали. Это именно тот случай, когда нарезка не дает адекватного представления о целом - атмосфера теряется.

Свинаренко: Еще я вспомнил важное событие 85-го года: одна девушка мне не дала. Это случилось 10 июля.
Кох: Что, такое с тобой в первый раз случилось? Ты даже дату запомнил...
С.: Да нет, не в первый, конечно. А дату совершенно случайно запомнил, так вышло. И еще, может, потому, что сделала она это с особым цинизмом. После прошли годы, и эта девушка мне звонит.
К.: Ой, батюшки!
С.: Звонит - хочет устроиться на работу! Приходит...
К.: А ты ей говоришь: "Помнишь, ты мне не дала?"
С.: "Нет, я сказал: "Какие ж вы, бабы, корыстные люди! Только материальной выгоды для! А когда я был молодым, подающим надежды, бедным..." Не взял я ее на работу. И еще пристыдил.
К.: "И всю тебя мне тоже не надо".
С.: Не надо. А что, значит, еще у нас было в 85-м?
К.: Да больше и ничего.

Для разнообразия все это разбавляется вставными новеллами, анекдотами, публицистическими эссе, лирическими и философскими отступлениями. Которые основному тексту - тому, где про баб и водку, - практически ни в чем не уступают. События, изменившие ход российской истории, интерпретируются в простых и доступных массовому сознанию образах:

С.: Я, кстати, сейчас понял, что такое капитализм и приватизация. Вот смотри: у нас с тобой были две рыбки, маленькая и большая. Ты мне сразу сказал, что маленькая - круче. Я стал ее есть, думая еще кусок большой у тебя отъесть. Но ты большую сожрал быстрей, чем я маленькую.
К.: Нет.
С.: Я уж вижу.
К.: Вот кушай еще. (Кох достал из-под газетки еще одну маленькую рыбку.) Вот кушай. Две маленьких - это почти одна большая.
С.: А, то есть ты хочешь сказать, что приватизацию ты провел честно... Ну-ну...

Не хочет. Вовсе не хочет Кох сказать, что провел приватизацию честно. Он вообще на эту тему говорить не особо хочет, и не потому что боится или сказать нечего, а просто потому, что неохота. Неинтересно. В том-то и секрет обаяния этой книги, что ее авторам-героям ничего не надо. Политическая карьера Коха, после бездарно проваленной предвыборной кампании СПС, видимо, закончена. Бизнесом, по его словам, заниматься ему тоже надоело. Свинаренко - ну, тот вообще достиг практически всего, о чем только может мечтать репортер. Вот люди и говорят то, что думают, тем языком, каким обычно беседуют в присутствии водки и воблы.

И когда Кох бросает: "Мне плевать, что про меня пишут... Мне интересно мнение обо мне очень ограниченного числа близких людей", - веришь, что это "не рисовка, не поза". Как веришь, что он упоминает о своих детских занятиях дзюдо не для того, чтобы примазаться сами знаете к кому. Тем более что и о первом лице государства Кох-которому-ничего-не-надо и его собеседник позволяют себе рассуждать все в той же водочно-вобельной манере:

С.: Смысл 1983 года такой: это был первый приход чекиста во власть.
К.: Да... Это был как бы Иоанн Креститель.
С.: Я хотел сказать "Креститель", но смолчал. А ты не подумавши ляпнул.
К.: Почему не подумавши?
С.: Ну какой из чекиста креститель?
К.: Ну не будешь же ты отрицать, что В.В.Путин - это Христос русской земли? Или ты против? В глаза, в глаза смотреть!
С.: Эк вас, ссыльных, колбасит...
К.: Просто, типа, спаситель...
С.: Ты, может быть, сравнивая Путина с Христом, хочешь сказать, что оба непонятно чем занимались большую часть жизни?
К.: А потом сразу - оп, и вход в Иерусалим.
С.: Допустим... А кто у нас тогда сыграл роль осла, на котором произошел въезд?
К.: Паша Бородин! Ха-ха-ха!..

И дальше, развивая все то же сравнение генсека и президента:

К.: Гораздо хуже и опаснее для нации в целом, особенно для такой незаконопослушной нации, как русские, когда твердая рука не является твердой. И в глубине души, сам перед собой, человек это понимает.
С.: Это ты про Андропова?
К.: Я сейчас говорю о другом человеке.
С.: А, есть такой человек, и вы его знаете.
К.: Да-да. И наверняка он в глубине души понимает, что никакая он не твердая рука. Что это свита играет твердую руку. А свитою он не управляет.
С.: Твердая рука - типа рукопожатие твердое, как никогда.
К.: А в свите есть твердые люди. Пускай они не шибко умные, но твердые... И тогда, чтобы не упасть лицом в грязь перед свитой, нетвердая рука начинает играть твердую руку. И обычно переигрывает. Как тот прокурор у Войновича, который боялся, что все узнают, что он добрый, - и, чтоб не узнали, всем выносил смертные приговоры. А сильный человек, который точно знает, что он сильный, - ему не нужно казаться сильным. Понимаешь?
С.: Это как пидорас, который демонстративно ходит по блядям.
К.: Ну, это латентный пидорас. А настоящие пидорасы не скрывают, что они пидорасы.

Размявшись на Путине и спецслужбах, собеседники добираются до вопросов религиозных. Взгляды православного Коха на эти проблемы настолько неортодоксальны, что спорить начинает даже атеист Свинаренко:

С.: Чревоугодие - смертный грех!
К.: Где это написано? Это монахи написали! Господь об этом не говорил.
С.: Да ладно! Тебя послушать, Господь вообще только имел в виду, чтоб ты пил, курил, по бабам бегал и вообще ни в чем себе не отказывал.
К.: Про курение он точно нигде ничего не говорил.
С.: Ну да, вот, по-твоему, так делай что хочешь, стой на голове...
К.: ...только люби людей - и все. И Господа своего не забывай. И все!
С.: Ну-ну...

Дальше в списке мишеней - политкорректная Америка, вороватая Россия, Голливуд с неграми-ковбоями, поклонники Чумака, которых Кох предлагает ограничивать в избирательных правах, и т.д. Пробежавшись по всему скорбному перечню, понимаешь еще одну особенность этой книги: "Ящик водки" - это диалог нормальных людей. Они различают черное и белое, знают, что такое хорошо и что такое плохо, понимают разницу между совком и свободой. Короче говоря, не спорят о тех вещах, с которыми все и так ясно - редкое, надо сказать, качество, особенно в последнее время.

Не случайно в беседе Коха и Свинаренко в конце концов всплывает имя персонажа, который в русской литературе XX века как раз и выступает олицетворением понятия нормы, в том числе и бытовой:

К.: Стол, за которым я написал свою кандидатскую, представлял из себя промежуток между книжным шкафом и подоконником - я заполнил его дном от детской кроватки и великолепно себя там чувствовал! Клееночка лежит, бумажки разложены, печатная машинка стоит, лампочка светит...
С.: После того, как мы узнали, что Набоков писал свои бессмертные сочинения, сидя на биде в совмещенном санузле (мне его сын Дмитрий рассказывал), - какое ж мы право имеем жаловаться на наши бытовые трудности?
К.: А в коммунальной квартире нельзя последовать примеру Набокова по двум причинам: во-первых, там не бывает биде.
С.: Ага. "Не стреляли, потому что, во-первых, не было снарядов".
К.: Но есть и другая причина, и она тоже веская: соседи могли пиз...лей отвесить. За то, что санузел занял на всю ночь.
С.: А сейчас у тебя сколько тут на даче биде?
К.: Здесь у меня биде два. Так что одно биде я, как писатель, могу смело занимать. А могу и на унитазе сидеть.
С.: Унитазов в настоящий момент сколько у тебя?
К.: Сейчас я посчитаю... Раз, два, три... Четыре, пять, шесть...
С.: Но пишешь ты не на них, а на кухне.
К.: Нет, должен тебя разочаровать: я в кабинете пишу. Я, знаешь ли, пишу в кабинете, оперирую в операционной, а обедаю в столовой.
С.: Ха-ха-ха. Чисто профессор, б..., Преображенский!
К.: Да, я вернулся к этому идеалу, к этой вот примитивной старомодной схеме. Велосипед я не изобрел и изобретать не желаю. Срать стараюсь на унитазе, спать в спальне, тренироваться в спортзале, а плавать в бассейне.
С.: Вот только у профессора Преображенского, в отличие от тебя, не было своего бассейна...

Кох и Свинаренко - эталонные правые либералы. Главная проблема российского либерализма в том, что его адепты не умеют говорить своим языком: то ли стесняются, то ли боятся, что народ не поймет. Отсюда их любовь - у кого по обязанности, а у кого и искренняя - к разного рода монструозным погремушкам: "социальная справедливость", "почетный долг", "сильное государство". В этом отношении "Ящик водки" - пример адекватности. Книга задает язык для самоопределения либералов, очерчивая границы и обнажая структуру либерального дискурса применительно к сегодняшней российской действительности.

Для того, чтобы убедиться в этом, достаточно прочитать заключающее книгу эссе Альфреда Коха "Демобилизация", забавно рифмующееся с циклом "юнгерианских" размышлений известного "консервативного" публициста Егора Холмогорова "Тотальная мобилизация". Тут вся разница между государственниками и либералами как на ладони, и она оказывается предельно проста, не надо ни умных слов, ни сложных теорий.

Одни считают, что все люди с рождения находятся в их безраздельном распоряжении и только и ждут, как бы их кто-нибудь построил в стройные ряды и послал на сборный пункт. "Для самопрояснения России следовало бы выдумать войну", - меланхолически роняет Холмогоров. Простая мысль, что у меня могут быть несколько иные планы на будущее, в которые война за рожденные воспаленным воображением кухонного спецназовца фантомы не вписывается, просто не приходит мыслителю в голову.

Вторые... "Вы никому ничего не должны", - твердит Кох. Вас обманывали, вам лгали, расходитесь по домам, самостоятельно, по своему личному проекту стройте будущее для себя и своих детей.

Не расходятся. Не строят. По-прежнему топчутся на призывных пунктах, выдумывая себе все новых и новых врагов и шаря по сторонам глазами в поисках дота, на который можно упасть.

Лучшее описание этой ситуации было дано еще в 60-е годы писателем Борисом Балтером, автором замечательной повести "До свидания, мальчики!":

В армии мне часто приходилось приносить личные желания в жертву требованиям службы. Это постепенно вошло в привычку. Мне со временем стало нравиться подчинять свою жизнь присяге и долгу: каждый раз при этом я острее чувствовал свою нужность и значительность. Когда через много лет я был уволен из армии и спросил полковника, в чье распоряжение меня отправляют, полковник ответил: "В ваше собственное". Ничего страшнее этих слов я не слышал.

Холмогоров утверждает, что "Россия остается вот уже почти 10 лет воюющим государством". Увы, это и впрямь так. В стране идет холодная гражданская война между теми, кто смотрит на людей, как на оловянных солдатиков, и теми, кто говорит им: "Проснитесь. Вы свободны. Свободны, свободны, свободны наконец". Между теми, кто кричит "Да, смерть!" и теми, кто, приходя с работы, ставит компакт: "На хрена нам война, пошла она на! - Дома жена и бутылка вина..."

Книга Коха и Свинаренко - рассказ о людях, научившихся жить без войны. О нашем будущем?

P.S.

Представляя Коха читателям, Свинаренко пишет:

Пока говорили, я все волновался: вдруг сорвусь и скажу ему все, что стал о нем думать весной 2001-го - когда давили НТВ. Я не сорвался. На все мои вопросы про тот скандал он ответил исчерпывающе. Он эти мои вопросы, как это ни странно, снял.

А мои нет. Тем более, что вопрос, собственно говоря, и тогда, и сейчас у меня к Альфреду Рейнгольдовичу всего один. Тот самый, что, согласно легенде, задал Владимир Кара-Мурза Олегу Добродееву той ночью в останкинском коридоре: "Скажи, ты хоть понимаешь, что ты на козлов работаешь?" Не знаю, был ли такой эпизод на самом деле. Но Коха мне хочется спросить именно об этом.