Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Сеть | Периодика | Литература | Кино | Выставки | Музыка | Театр | Образование | Оппозиция | Идеологии | Медиа: Россия | Юстиция и право | Политическая мысль
/ Обзоры / Литература < Вы здесь
Краткий курс альтернативной истории литературы
Юр╗й Андрухович. Дванадцять обруч╗в. Роман. - Ки©в: "Критика", 2003

Дата публикации:  2 Марта 2004

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

Новый - четвертый - роман Юрия Андруховича называется "Двенадцать обручей", киевская "Критика" издала его в начале осени 2003, едва поспев к "Львовскому форуму книгоиздателей". Затем там же, во Львове, за два дня была продана едва ли не большая часть первого тиража, то есть все, что привезли (и это, в общем, не удивительно: Андрухович - писатель культовый, нового романа ждали семь лет, автор подписывал экземпляры итд.). Гораздо удивительнее то, что произошло после: некоторая часть "свидомой" львовской общественности публично возмутилась - как выяснилось, Андрухович "хамски оскорбил" память другого украинского поэта - Богдана-Игоря Антонича "та ос╗б з його оточення, як╗ не заслужили соб╗ ницого шаржування на догоду амб╗ц╗ям дос╗ шанованого л╗тератора", последовал скандал (типично львовская история) и "Укра©нська книгарня" громогласно отказалась продавать "антиукраинскую книжку". По словам издателей, имел место шантаж: "свидомая" общественность грозилась побить витрины "несвидомим" книгопродавцам, и, кажется, это было всего лишь прелюдией к последовавшей затем провокации с львовским магазином "Русская книга". Я вовсе не думаю, что "Русскую книгу" "громили" те же, кто угрожал книгопродавцам Андруховича, просто любой шантаж есть провокация, и - какая-никакая, она, в конечном счете, оказывается на руку профессиональным провокаторам.

Между тем Андрухович получил очередную порцию скандального пиара и вряд ли остался в накладе: что-то в этом роде сопровождало его в начале, похожим образом были встречены "Рекреации" и, отчасти, "Московиада". К третьему роману все как-то устаканилось, Андрухович стал "шанованим лiтератором" и едва ли не "классиком". Живому и "аутентичному" писателю это как-то не к лицу (в одном из последних интервью Андрухович заявил, что писатель "должен обладать силой, энергетическим драйвом", и что примером для него в этом смысле служит... Эдуард Лимонов: "Его можно ненавидеть за политические убеждения, но... он удивительно аутентичный, при всей его тенденциозности").

Если "аутентичность" не более чем составляющая "литературной репутации", если "аутентичный писатель" (я, в самом деле, не вполне понимаю, что это такое) - тот, всего лишь, кого неизменно сопровождает скандал, то цель достигнута и вес взят. Правда, иные скандалы забываются быстрее, чем расходится тираж, но, к счастью, у Андруховича другой случай.

Надо думать, окололитературный скандал не был единственной целью этой книги (да и не был он целью, скорее всего). Однако по причинам внелитературным или окололитературным в центре внимания оказался лишь один из сюжетов романа - собственно, вставная глава об Антониче, попытка "альтернативной истории литературы". Здесь речь именно об "альтернативной истории", то есть о такой, которой нет, но которая могла бы быть, если бы... и тогда это была бы другая литература, другая история и другая страна. И Андрухович вовсе не виновен в том, в чем его обвиняет "свидомая" общественность, привычно "поставив в ряд" заведомых нарушителей культурного спокойствия: он не демистифицировал литературный канон, как гарвардский профессор Грабович, и не "опускал" классика, как вульгарный киевский журналист Олесь Бузина. Он даже не выдавал желаемое за действительное, поскольку "Двенадцать обручей" - откровенная fiction. Но движителем сюжета там становится некий поэт, его зовут Богдан-Игорь Антонич, он написал именно те стихи, которые написал, и одно из его четверостиший стало эпиграфом:

Самотн╗й друже, мов у ноч╗ пояс,
Ти в та╨мниц╗ св╗ту оповитий.
В цей веч╗р весняний ходи з╗ мною
В корчм╗ на м╗сяц╗ гор╗лку пити.

Имя настоящее и стихи настоящие, но литературные до последней степени, и "гор╗лка" здесь такая же условность, как "корчма на м╗сяц╗". Дело в том, что у реального и очень книжного поэта Антонича практически нет биографии: отец его был сельским священником, он жил у тетки во Львове, он учился на философа, он был пугливым и болезненным, он не успел жениться, он умер 27 лет от воспаления легких.

Андрухович "переписывает" настоящую биографию Антонича: книжный юноша в этой версии превращается в "проклятого поэта", такой себе Артюр Рембо во Львове 1930-х, анахронизм, конечно, но почему нет? Чем львовские обыватели хуже парижских, в конце концов? Почему их нельзя скандализовать? Вероятно, потому и нельзя, - реакция "галицкого театра" на безобидную литературную альтернативу Андруховича сегодня оказалась такова, какой она могла быть во времена Антонича, будь Антонич в самом деле буйным визионером, а не скромным книжником. Иными словами, "проклятый поэт" во Львове накануне Второй мировой войны - анахронизм в той же степени, в какой анахроничен нынешний "галицкий театр". И этот сегодняшний анахронизм - следствие реальной культурной истории, не исключено, что именно потому ее стоит задним числом "переписать".

И все же это был лишь один из сюжетов романа, остальные не менее увлекательны, но оказались в тени - опять-таки в силу культурного "смещения": "выдуманный" Антонич заслонил собою всех прочих, кажется, в гораздо меньшей степени "выдуманных" персонажей. Притом что остальные сюжеты и персонажи "Двенадцати обручей" имеют непосредственное отношение к актуальной (неальтернативной) литературной истории: они явились из прежних романов Андруховича, они - плоть от плоти автора, они - узнаваемые двойники чертопольского Мартофляка, Стаха Перфецького и украинского поэта Отто фон Ф., но прежде всего они суть воплощения другого мифологического поэта - первого поэта и поэта поэтов Орфея. На этом настаивает сам автор в пространном автокомментарии, договаривая едва ли не все, раскрывая цитаты, расшифровывая анаграммы и отнимая хлеб у жадных до постмодернистских реконструкций университетских славистов.

Итак, ключом к роману следует считать миф об Орфее, точнее, сюжет о его смерти: Орфея, сына Аполлона (или - по другой версии - сына речного бога), растерзали менады, и голову его река Гебр принесла к острову Лесбос. Река Гебр, полагает Андрухович, протекает где-то в Тракии или Скифии, то есть где-то в чертопольских окрестностях. История о воде и мертвом теле - очень красивая сама по себе, своего рода эстетизация смерти, как в "Сатириконе" Феллини, - здесь она призвана объяснить происхождение одного из главных персонажей романа - австрийца Карла-Йозефа Цумбруннена (фамилия заведомо "литературная", как все "речные" фамилии, Brunnen (нем.) - ключ, источник, но в русской версии этот австриец был бы даже не Ручьев, а к-Ручьев, фатальное "направление" задано именем. - "Как все мои герои, - сообщает Андрухович в начале, - Карл-Йозеф Цумбруннен очень любил воду").

Австриец и в самом деле похож на всех героев Андруховича, но сходство в органике, зато разность бросается в глаза. Этот австриец - зеркальное отражение эссеистического Андруховича последних лет, он без конца пересекает украинскую границу, но в направлении, прямо противоположном тому, которое привычно для автора. Цумбруннен - "хронический" путешественник, но не из Украины в Европу, а наоборот. Своего рода "курс nach Osten", неизбежное следствие "европейской ревизии". Если же обратиться к навязчивым авторским "подсказкам", этот Цумбруннен возвращается "к истокам", он без конца фотографирует старые кладбища для выставки "Memento", это его прадед засадил лесами предгорья Карпат, ему кажется, он ищет здесь самое себя и... напрашивается point - он находит здесь свою смерть.

Смерть настигла австрийца самым вульгарным образом: "поплавок" на 13-м километре, водка ("weil ich die unglückliche Liebe habe"), бумажник, удар бутылкой по многострадальной голове, и наконец: "воды Потока приняли в себя большую дунайскую рыбу с ее последней тайной мыслью больше не возвращаться".

Эта смерть каким-то не вполне прозрачным, однако не лишенным логики образом увязывается самим Андруховичем с другой абсолютно нероманической, скорее злободневно-политической историей. "Двенадцать обручей" вообще роман о смерти, за ним стоит несколько близких автору смертей, в том числе жуткая история с обезглавленным журналистом и весь политический фарс, за ней воспоследовавший. Помнится, в американских газетах "Кучмагейт" 2001 проходил под гарднеровского порядка заголовками вроде: "Дело безголового трупа". Андрухович сводит несводимые, казалось бы, вещи, и в конечном счете из этой мутной воды всплывает все та же ... голова Орфея: "Про голову Орфея известно, что ее похоронили на Лесбосе, откуда она еще некоторое время пророчила. Про голову Гии ничего не известно", - читаем в автокомментарии.

Во всем этом безобразии есть что-то дьявольское, и от романа с его банальным вроде бы любовным треугольником и вполне литературным "нехорошим" карпатским замком, и от персонажей - лукавого клипмейкера, чудаковатого Доктора, но более всего - от ни разу не воплотившегося таинственного "хозяина" идет отчетливый серный дух. Проще всего сказать, что, мол, "Орфей спускается в ад", однако скорее уж... поднимается. Направление движения: снизу вверх, в гору - от завязки до кульминации, и затем сверху вниз - но это уже после развязки, то есть после того, как смерть произошла. Кстати, это, кажется, единственный роман Андруховича, где смерть происходит в самом деле, окончательным и бесповоротным образом. Прежде авторские персонажи, опять-таки подобно Орфею, пересекали эту черту, но неизменно возвращались - в новом обличье, под новым именем, в новом романе. Карл-Йозеф Цумбруннен никогда не возвратится, чего нельзя сказать о его романном двойнике и счастливом сопернике. Тот называется Артур Пепа, и надо думать, он и есть настоящий "львовский Рембо", только изрядно постаревший, не слишком преуспевший и переживающий пресловутый "кризис среднего возраста".

Есть совершенно отдельный сюжет, назовем его "приключения протагониста", он совершается во всех романах Андруховича, и об этом уже доводилось писать. Некий герой под разными именами переходит из романа в роман, меняются географические подробности (топография, кстати, меняется мало), наш герой одолевает некий путь, достигает высшей метафизической точки, после чего исчезает - переходит в инобытие. Это не смерть в обычном смысле, это похоже на то, что произошло с мифологическим Орфеем, и Андрухович более чем убедительно объясняет сам себя. В последнем романе случается нечто другое: авторский персонаж как бы раздваивается, две его половинки вступают в заведомо неравный поединок, и победивший - выбывает. Проигравший победил. Так бывает.

И эта развязка (она же - мораль) невольно возвращает нас к скандальному сюжету об "альтернативной истории литературы", напомнив недавние стихи того же автора под названием "Bad Company" с подзаголовком: "краткий курс истории украинской литературы". Там шли - в столбик - имена и диагнозы, а в заключение:

Л╗тература могла бути ╗ншою,
казав м╗й приятель, але дивися, дивися: хто це робив!
Виключно жив╗ люди: невдахи, пристосуванц╗, мученики.
Сам╗ тоб╗ зболен╗, хвор╗, скулен╗,
саме тоб╗ обскубане птаство, п╗дбите, нел╗таюче, б╗дне.
Л╗тература не могла бути ╗ншою.
Слава Богу, що дав нам саме таку - небораками писану.


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Михаил Эдельштейн, Рыжее Чубайса /01.03/
Кох и Свинаренко написали абсолютно постмодернистскую книгу. Оба уже вышедших тома "Ящика водки" представляют собой лингвополитический эксперимент.
Ян Левченко, Зона включенного наблюдения, или Ленинградский лимб /27.02/
Сдержанно удовлетворенные комментарии, которыми Финн Сиверт Нильсен снабдил русское издание "Глаза бури" в свете произошедших в России перемен, сейчас стремительно устаревают. Бесы продолжают крутить нас по лабиринтам опостылевшего лимба.
Ольга Рогинская, Сто пудов реальности на газетной бумаге /26.02/
Сборник "Документальный театр. Пьесы" - очередной шаг в развитии проекта ТЕАТР.DOC, своего рода первое подведение итогов.
Алена Благова, Условности жанра /25.02/
Поль Вен успел поместиться между Фуко и Уайтом, и поистине его работа "Как пишут историю. Опыт эпистемологии" - работа "между".
Михаил Эдельштейн, Пять смертей Ивана Петровича /24.02/
Несколько лет назад Александр Генис констатировал: "Иван Петрович умер". "И не один раз", - хочется добавить по прочтении пяти вошедших в короткий список белкинской премии повестей.
предыдущая в начало следующая
Инна Булкина
Инна
БУЛКИНА
inna@inna.kiev.ua

Поиск
 
 искать:

архив колонки:





Рассылка раздела 'Литература' на Subscribe.ru