Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Сеть | Периодика | Литература | Кино | Выставки | Музыка | Театр | Образование | Оппозиция | Идеологии | Медиа: Россия | Юстиция и право | Политическая мысль
/ Обзоры / Литература < Вы здесь
Морфология городского Эроса
Наталья Смирнова. Женская азбука. М.: "Футурум БМ", 2003. - 286 с. Тираж 1000. ISBN 5-98126-006-8

Дата публикации:  4 Марта 2004

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

Блажен бессмертный идеал...
Стократ блажен, кто нам внушал
Не много рифм и много прозы.

А.Пушкин

Искусство рассказывания историй относится к числу древнейших. Хотя первоначально, полагают ученые, в мировой литературе застолбила свои позиции поэзия (лирические песни, исторические песни, Сапфо-Катулл и проч. и проч.). Потому что проза уж очень близка к нашей обычной речи, недаром мольеровский г-н Журден так восхитился открытию, что он, оказывается, говорит прозой. А чтобы отойти от обыденности и обрести себя, литературе пришлось изобретать искусственный язык - поэтический - и придумывать соответствующие правила построения высказывания. Поэтому традиция писания прозы в любой национальной литературе сложилась после и на основании поэзии. Но, надо полагать, истории рассказывали прежде, чем начали говорить стихами. Недаром П.Рикер замечал: "...Мы не в состоянии представить себе культуру, где люди больше не знали бы, что значит рассказывать" ("Время и рассказ". Т. 2). Быть может, по своей любви к историям мы сегодня приблизились к прародителям, появилась даже такая наука - нарратология, на не очень понятном языке описывающая правила повествования и разные отношения тех, кто рассказывает, и тех, кто только записывает, или делает вид, что записывает, или притворяется собирателем и издателем, а сам как раз и является самым настоящим автором сочиненных им или услышанных где-то и рассказанных по-своему историй. Кстати, история - слово хитрое: это и рассказ, нечто то ли придуманное, то ли реально бывшее, и история как наше прошедшее, которое, в свою очередь, описывает наука "история". Поди-ка, разберись...

Истории, представленные в последнем разделе книги Натальи Смирновой, который и дал название всей ее книжке, - "Женская азбука", это именно и в своем изначальном смысле истории (stоries). Ибо они были записаны ею от разных женщин - "веселых, молодых, удачливых, образованных, замужних, а также печальных, немолодых, одиноких". Хотя в некоторых из них автор сама выступает в роли рассказчицы, но где, в каких - понять трудно: сочинитель прячет "уши", как и положено по традиции. У всех рассказов Натальи Смирновой есть единый писательский почерк, свое письмо; в чем оно состоит, я попытаюсь сказать позже.

В женских историях, составивших "азбуку", этот почерк тоже ощущается, он представляет как бы тканую основу, на которой ее разнообразные рассказчицы вышивают свои узоры. Создается впечатление некоего двухголосия, потому что все истории в совокупности пересказала, введя в книгу, писательница и все они обладают единой тональностью - скорее веселой, чем грустной, хотя не все они кончаются хорошо и ко всеобщей радости; во всех есть некая острота - пряный запах поединка, который героини-рассказчицы Смирновой, по воле автора, постоянно ведут с ближними и дальними, с бытием и сущим, ибо без этого поединка и жизнь не сладка. А если учесть немалое количество отдельных "субъектов речи", то получается почти полифония, почти руководство по писанию полифонического романа a la Бахтин/Достоевский (почему "почти"? да потому что автор такой задачи себе явно не ставил - не учебник по литературе писал, а, скорее, памятки жизни).

Как определить "азбучные" истории этой книжки? Иные из них, и таких большая часть, строятся по типу анекдотов, иные - коротких и неожиданных в своем стремительном развертывании новелл, иные складываются как эпические драмы, есть драмы лирические, есть завязки романов, есть притчеобразные рассуждения, есть сны-фантазии... Вот, например, картинка, в которой найдется все вышеперечисленное и которая могла бы составить начало романа в духе Л.Толстого ("Все счастливые семьи..."). Называется этот впечатляющий "крик души" "Старухи":

Девушки цветут, украшают собой окружающую среду и ищут мужей.
Женщины работают, растят детей, любят мужчин и укрепляют гнездо.
Но вот что делают старухи, непонятно.

Они вечно на подхвате - погладить сарафан внучке, приготовить обед зятю, посолить огурцы, убрать квартиру. Из личной жизни у старухи - сериал, огород, да старый, как она, пенек. Ой, что делать-то, господи?

Недаром книга Смирновой вышла в серии "Новая проза". Скажем, в историографии есть просто история и есть "другая история", которая заинтересована в воссоздании всей конкретики, всей плоти прошлой жизни людей - того, как они любили, ели, спали, одевались, с кем и почему ссорились, во что верили, что видели во снах. От официоза - к интимному и частному: таков поворот "других" историков французской школы "Анналов".

Литература в ином положении - все последние века она живет частным, родным, семейным и не очень заботится об отражении большой политики или большого исторического времени. Трудно однозначно определить новизну прозы Натальи Смирновой. Быть может, это ее пограничность между модернизмом (включая его разновидность с приставкой пост-) и неореализмом, вбирание в себя всех и разных родов и жанров литературы. Эта проза производит впечатление абсолютно достоверной, исходящей из личного опыта писателя - и в то же время уходящей за грань реальности - к душе человеческой и мировой, которая у всех одна и едина; она-то и позволяет людям понимать друг друга, несмотря на многочисленные сбои в общении, постоянно происходящие в мире Смирновой.

Мир ее рассказов густо населен. Все элементы, его составляющие, и все люди, его населяющие, пребывают в постоянном вихревом движении: они вечно куда-то стремятся, бегут, кого-то любят, теряют, страдают, плачут и радуются. Это очень эмоциональный, даже страстный мир человеческих переживаний, вовлекающих в свое пространство и деревья, и вещи, и создаваемые людьми предметы.

В рассказе "Жара" есть образ манеры письма художницы - возможно, он лейтмотивен для того ощущения, что возникает при чтении рассказов Смирновой:

"Понемногу все начинало разъезжаться, как в моих картинах. Вначале я рисую прямо, но потом возникает ветер, метель, вода, дождь, жара - и конец... Все шатается, едет, расплывается в разные стороны... Меня закручивало, как в воронке".

Это мир тотальной коммуникации, даже если она не состоялась, и коммуникации, напряженно порывающейся выразить себя в речи. В рассказе "Хорхе" главным собеседником и наставником девушки Саши, работающей в кафе, является испанец Хорхе, который буквально прицепился к ней во время поездки с любимым человеком в Испанию. Когда его посредничество в общении с миром переходит все границы, Саша с доктором Сташевским изничтожает Хорхе, сжигая его образ в пепельнице. Понятно, что на этом все не заканчивается - ее спутником и тенью становится теперь доктор. (Поневоле хочется задать вопрос "наивного реалиста": а что же стало с доктором?) Закручивает, "как в воронке", едва не всех персонажей этой "новой" прозы.

Ведьмоискатель по имени Джонатан Свифт из одноименного рассказа составляет реестр ведьм - современную версию древнего жанра святейшей инквизиции, кладет его в папку, переживает встречу с живыми ведьмами в автобусе. Напоследок в рассказе звучит вопрос, который задает себе сам герой, из автора трактата о ведьмах и объекта авторского описания ставший летописцем происходящих с ним событий: "Интересно, что окажется в папке - вставная челюсть, водка, чужие документы?". Финал неожидан - как pointe в новелле, и таковы концовки многих произведений этой книги.

В "Собачьем переулке" реальность еще сильнее плывет и смещается: герой отыскивает женщину, которая ссадила его с поезда, действуя "методом исключения", исключающим все, что угодно, и в первую очередь здравый смысл:

"- Здравствуй. Как ты меня нашел? - Методом исключения. Было всего три города на этой ветке: Киров, Пермь, Ярославль, в одном из них - Собачий переулок. В Собачьем переулке семь домов".

Он приходит в дом к Альфинур, где, пока мама топчется со старухами на танцплощадке, девочка с безжизненным голосом то ли мальчика, то ли девочки большими ножницами режет книжки. И на Покров моет пол первым снегом, упавшим с небес, и спит с Альфинур, а утром, устроив ее жизнь на неких новых основаниях, уходит, ибо "В чем еще кайф быть мужиком? Бросить все и выйти за порог".

Вот оно! Мир прозы Смирновой - это мир Эроса, именно так, торжественно и высокопарно. Он вдохновляем дыханием этого древнего злого бога, и все ее герои и героини живут, снедаемые вечным порывом-поиском своего настоящего и самого главного, что в классические времена называли идеалом. Героиня, "Обманувшая смерть", потеряла его - он умер, осталась только бесконечная бодяга разговоров, запоздалых прощаний и выяснений, кто и когда был виноват. Круговерть тусовки, которая никогда не кончится, потому что даже смерть ушла, прибрав самое дорогое.

"Почему от водки начинаешь думать, что все люди братья? На самом деле все люди сестры, а братья нам не люди. Они нам воры и обидчики".

Это не значит, что в прозе Смирновой творится сугубо женский миф (когда-то давно нечто похожее писал Олег Дарк), но если мужчины уходят, а те, что являются им на смену, "не тянут", то остаются сестры. Сестры, ибо братья таковы - их всегда сорок тысяч, а нужен-то лишь один!

Мир общения, воссозданный в рассказах Смирновой, порой напоминает гигантскую коммуналку; понятно, что жизнью в ней заправляют прежде всего женщины, вокруг которых роятся дети, мужчины, существа с неотличимыми голосами и именами (как, например, ребенок Плют из рассказа "Мундир"), еще женщины и мужчины этих женщин. Их несметное количество фантасмагорически дополняют "внефабульные персонажи" - люди, кошки, собаки, городские лестницы, стены и свалки, встающие с фотографий Дениса Симонова: они не то что украшают книгу, но составляют ее неотъемлемый атрибут, как материю (это мы когда-то проходили в философии) необходимо атрибутируют пространство и время. Книга воспринимается как настоящее Произведение - ни отнять ни прибавить, она из тех, что, отражая и означивая культуру Города, ее творят, воплощают и отдают потомкам. А уж они рассказанный документ превращают в памятник.

Еще о языке - манере письма Смирновой, на особость которой в предисловии указала издатель книги Анна Бердичевская. Именно авторское письмо Натальи Смирновой, вторящее ее манере рассказывания историй, собирает вместе разношерстных обитателей коммуналки и придает гармонию и благозвучие этому странному миру, где все говорят про свое, а слышат тоже свое, не чужое. Письмо - это космос, столь совершенный, что иногда хочется кричать от бессилия. Вот рассказ "Шкуры барабанные" - классическая история о детстве, передающая шум и цвет растущей, меняющейся жизни девочки, которая танцует:

"Следующей осенью старуха-костюмерша, беспримерно бранясь, выдала Ире малиновый бархатный жилет, высокие сапоги, розовую юбку с тремя накрахмаленными подъюбниками и прозрачную блузку для чардаша. Ира заглянула в сапог, зачеркнула внутри фамилию владелицы и надписала свою. На генеральной репетиции заливались скрипки, ах, какой это был танец, прохладный и горький, как подмороженные ягоды, самый лучший, долгожданный. Лучший, потому что последний, или последний, потому что лучший? Как всегда, она не могла выпустить руку партнера, и в первый раз почувствовала, как удивительно и нежно отозвались его пальцы".

Язык автора этой прозы бережно огибает предмет и образует вокруг него воздушный кокон, внутрь которого вместе с предметом затягивает сознание читателя:

"Она читала, как менялись настроения на его лице. Сейчас оно напряглось заботой, рот изогнулся болезненной дугой, как рыба перед смертью";

"На пригорках цвела красная в белый горох земляника, а в темных местах, как балерины среди кулис, обнажали бледные ноги сыроежки";

"Бровастый пес заигрывал с бархатной плессированной сучкой, а сеттер размышлял, кому вернуть палку, не замечая, что хозяйка кокетливо прячется за стволом. Земля была цвета беж. Сведения о том, что галактика цвета аквамарина с лазурью, оказались неверны: галактика цвета беж. ... Беж спокойно розовый, колюче соломенный, серо-песочный? Какого же она цвета, гадала Стелла".

Но довольно писать о прозе Натальи Смирновой. Нужно эту прозу читать.


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Михаил Завалов, Хотят ли русские войны? /03.03/
"Политическое православие" Александра Верховского. Православные фундаменталисты всегда опираются на парадигму войны, причем скорее оборонительной, чем наступательной. Позитивная программа достаточно утопична: главное - уничтожить врага, и тогда Россия сама по себе возродится.
Александр Ливергант, "Уэльбек мирит противоположные направления интересов нашего журнала" /02.03/
Журнал должен давать что-то из классики ХХ века, из современной классики и нечто неапробированное. Ведь "Иностранка" - единственный журнал, знакомящий русского читателя с зарубежными произведениями. Если бы таких изданий было несколько, мы разошлись бы по идеологическим квартирам.
Инна Булкина, Краткий курс альтернативной истории литературы /02.03/
"Двенадцать обручей" Юрия Андруховича - роман о смерти, за ним стоит несколько близких автору смертей, в том числе жуткая история с обезглавленным журналистом и весь политический фарс, за ней воспоследовавший.
Михаил Эдельштейн, Рыжее Чубайса /01.03/
Кох и Свинаренко написали абсолютно постмодернистскую книгу. Оба уже вышедших тома "Ящика водки" представляют собой лингвополитический эксперимент.
Ян Левченко, Зона включенного наблюдения, или Ленинградский лимб /27.02/
Сдержанно удовлетворенные комментарии, которыми Финн Сиверт Нильсен снабдил русское издание "Глаза бури" в свете произошедших в России перемен, сейчас стремительно устаревают. Бесы продолжают крутить нас по лабиринтам опостылевшего лимба.
предыдущая в начало следующая
Алена Благова
Алена
БЛАГОВА

Поиск
 
 искать:

архив колонки:





Рассылка раздела 'Литература' на Subscribe.ru