Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Сеть | Периодика | Литература | Кино | Выставки | Музыка | Театр | Образование | Оппозиция | Идеологии | Медиа: Россия | Юстиция и право | Политическая мысль
/ Обзоры / Литература < Вы здесь
В провинции у моря
Лев Усыскин. "Там, огни за рекой..." - "Урал", #2

Дата публикации:  10 Марта 2004

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

Неожиданная (и в общем-то - долгожданная) в потоке новейшей нашей литературы повесть. Экзотичный вроде бы для молодого, чуткого к интенциям сегодняшней литературы, писателя выбор материала: рубеж 70-80-х годов. И абсолютно закономерный подход к нему - изображение брежневской эпохи не в традициях социально-психологического бытописательства с обличительной или, напротив, ностальгической по ушедшему советскому раю подкладкой, а - в традиции жесткой экзистенциальной прозы. В художественном исследовании неких универсальных понятий, не зависящих от оппозиции "советский - антисоветский", даже при наличии этой оппозиции, как сюжетообразующей.

...Знаком отделенности от "центра", знаком легитимизации частной жизни советского гражданина Усыскин делает не жизнь "в провинции у моря" , а - жизнь у пограничной реки. Но смысловое наполнение образа окраинного глухого городка, с бытом, подсвеченным изнутри близостью другого (во всех отношениях) за-граничного мира, отчасти сопоставимо со знаменитыми строчками - география и история у Бродского - никуда не денешься - воспринимались нами когда-то еще и как язык аллюзий. Река в повести Усыскина - это край советского мира. Мост, пограничные столбы с колючей проволокой, одинокая фигура топтуна на набережной, и совсем близко от героя, на том берегу, - материализованная идея свободы. То, чем была заграница для советского человека, сегодня уже не объяснишь. Ничего похожего на ту Турцию или Францию, куда сегодня едут мои сограждане отдыхать и развлекаться. Париж или Стамбул были для нас не именами городов, а - вестью из другого мира, на фоне которого наше советское мироощущение воспринималось почти клинической формой социально-психологической инфантильности.

Можно сказать, что материалом повести стала маята советского человека, тоскующего по другой жизни, огни которой светят герою с той стороны реки. Точнее - тоскующего по себе - другому. Вот, скажем, герой становится обладателем контрабандного винилового диска, и, хотя у него нет еще проигрывателя, он счастлив - в конце концов, дело не в музыке, достаточно уже изучения текстов и фотографий на конверте пластинки, то есть достаточно материального подтверждения реальности того мира.

И таким же материалом повести следует считать саму ее литературную форму - автор работает с болванкой "молодежной повести" шестидесятых годов "про физиков". Повествование от первого лица. Молодой герой (Николай, Николенька), закончив институт, получает распределение в режимный пограничный городок и начинает свою трудовую деятельность в оборонном НИИ, описываются старшие товарищи и коллеги по науке, атмосфера жизни приграничного городка на излете брежневской эпохи, тогдашние "молодежные компании" со своим жаргоном и стилем жизни и т.д., ну и, разумеется, опыт первой, молодой и порывистой любви.

Отслеживая опорные для хорошо знакомого сюжета точки, можно почувствовать, насколько отличается повествование Усыскина от тогдашнего канона, даже если в качестве такового мы возьмем не гладилинского "Виктора Подгурского", а Маканина с "Прямой линией". "Там, огни за рекой" пишет сегодняшний писатель и пишет из сегодня. Притом что в конечном счете Усыскин отрабатывает каноническую схему истово и всерьез, художественная отработка этого канона включает, тем не менее, авторскую рефлексию по поводу отраженного в этом каноне мифа 60-х годов. Так было уже - не сравнивая масштабов, напомню, как резко отличаются первые семь глав "Дон Кихота" от последующего повествования, когда, размазав про стенкам стереотипы рыцарского романа, писатель, тем не менее, продолжает повествование в традиции именно этого жанра. Только вот мир, казалось бы обжитый литературой в тех давних повестях и романах, предстает в неожиданном виде. Ни о каком романтическом горении молодого ученого ("Иду на грозу") речи нет и в помине - институтские будни представлены как рутинное отбывание трудовой повинности. Поначалу герой как бы даже увлекается, но слишком быстро чувствует, насколько странен он со своим горением на фоне сонной и в общем-то никому не нужной "научной деятельности". Скука и неподвижность институтской жизни продолжается такой же неподвижностью и за стенами института. Самым громким событием в жизни городка неизбежно становится захват спецподразделением укрывшегося в соседнем с институтом здании вооруженного дезертира - зрителями штурма стали чуть ли не все сотрудники института, радостно покинувшие рабочие места, чтобы поглазеть на жизнь. И даже то, что уж точно должно было бы встряхнуть героя - первое приглашение в компанию местной институтской молодежи, - оборачивается для него тусклой бытовухой. Собрались, выпили, забили косячок, потом девушки начали танцевать, сбрасывая одежды, и т.д. - вплоть до похмельного пробуждения утром в комнатке полузнакомого приятеля с серым ноябрьским небом в окне. Но вот тут-то для героя происходит действительно событие - в обшарпанной кухоньке приятеля он обнаруживает старинный морской бинокль. Бинокль берут с собой на прогулку по пустой угрюмой набережной, и герой, повернувшись к реке, подносит бинокль к глазам - уничтоженное оптикой пространство впускает героя в закордонный мир, он видит какие-то их домики, автобус, таможенника, зачем-то стоящего задумчиво на той набережной, покатые крыши их вагонов, он пытается представить, как сидят в этих вагонах люди, что делают, что чувствуют, о чем думают и т.д. Это действительно сильное переживание - еще раз убедиться в реальности другого мира.

Вот в потоке этой вымороченной обескровленной для героя жизни и происходит с ним то главное, что, собственно, и образует сюжет повести - ничем внешне вроде как не мотивированное созревание и возмужание души. Рождение личности. Это при том, повторяю, что мир вокруг героя почти неподвижен. Взволновать по-настоящему его может очень немногое. Ну, например, снег. Всегда разный, всегда в каждом обличии незнакомый и абсолютно живой. Снег как весть оттуда - периферийный как бы мотив, отработан в повести почти с чеховской ("Дама с собачкой") пронзительностью.

Или явление женщины. Герой, естественно, влюблен. В подругу своего приятеля Юлю. Ему до поры до времени ничего не мешает прозревать в ней и переживать сокрушительную силу женственности. Ему в голову не приходит, что по человеческим своим качествам девушка, воплощающая для него образ вот этой вечной жизнетворящей энергии, может оказаться неизмеримо мельче и беднее того, от чего представительствует. Тем сокрушительнее в финале переживаемый героем облом.

Сюжет с любовью героя пересекается в повести со специфической вариацией сюжета свободы. Реально свобода, близость другого мира, волнующая героя, так сказать, платонически, явлена ему еще и полуподпольной жизнью городка. Контрабандой. Это сладкое слово, связанное для героя поначалу с тем же, например, рассматриванием конверта виниловой пластинки, возникает вдруг в совершенно другом контексте - арест приятеля, обыск в его комнате, на котором в качестве понятого присутствует герой, допросом в ОБХСС. Романтическое, становясь бытовым, ведет героя в неожиданном для него направлении - во время обыска он видит перед собой груду упакованных в целлофан кроссовок, джинсов, аудиокассет, сигарет и т.д., которые в данном случае предстают перед ним товаром. Он видит пачки денег - вот так разом - четыре тысячи рублей. Деньги, немыслимые в той жизни, эквивалент трехлетней зарплаты (и жизни) целой семьи, особого достоинства, особой независимости человека от социалистического социума. И вот к этой специфической материализации свободы, капиталу, герой не может не чувствовать невольного уважения.

Естественным продолжением этого сюжета становится его первый после ареста приятеля разговор с Юлей, от которой он, похолодев от неожиданности, услышал следующее:

"...Как же так... ведь Валерий Арнольдович... ведь с ним поделились тоже.. сука... суки ненасытные... шакалье... яйца бы оторвать им всем..."

Но герой еще не понял до конца, что ему показывают, с чем он столкнулся.

Понадобился еще один жесткий, но необходимый урок: приняв приглашение поехать за город для уединенного купания и тем вдохновив героя на объяснение (так сказать, деятельное) в любви, Юля отрезвляет героя самым радикальным образом - она пытается утопить его:

"...Ты с ума сошла, что ли?... я же мог утонуть" - "...Было бы хорошо, если б ты утонул <...> потому что тебе хорошо сейчас, Коля, а Валера мой... из-за твоих показаний... на зоне... понял теперь?... Иуда".

Для героя наконец-то все встает на свои места - он познает уже не только умом, но и, так сказать, нутром, что такое свобода. Он узнает, что оттенков в этом слове бездна. Что свобода может быть прекрасной настолько же, насколько и ужасной. И самое главное: свобода необходима только взрослому, распростившемуся с инфантильными мечтаниями о мире. Для инфантильного человека свобода - бич божий.

...Мне легко представить, как разочарованы будут читатели, по привычке изготовившиеся в процессе чтения включиться в сопереживание с героем его "будней молодого ученого", его молодого томления и любовного трепета и т.д. Но нет - "знобящая новость миров в изголовье", явленная в искрящемся новизной "молодежном письме" новейшей "молодежной прозы", здесь отсутствует. Это действительно другая проза, мужественная, взрослая - без тинейджерской пикантности и мелодраматичных молодежных напрягов.

Нет здесь также и историко-социальной публицистичности, попыток написать "последнюю правду о прошлом". Проблематика повести экзистенциальная. Перед нами хроника молодости и созревания героя. Созревания вполне как бы бессмысленного (это когда смысл за кадром). Созревания не вопреки, а как бы благодаря противоречивому сочетанию почти физически ощутимого удушья от отсутствия жизни и непонятно откуда подпирающим ощущением ее полноты. И предложенный вариант инициации героя, как бы вырастающий из специфичной социо-психологической ситуации советских 70-80-х годов, на самом деле универсален.


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Ян Левченко, Быстрым глазом и речистым языком /09.03/
Жвачка, производимая "Плейбоем" - это честный, четко ориентированный продукт, в отличие от столь же модной, но более претенциозной болтовни, из которой состоит сборник Зары Абдуллаевой "Реальное кино".
Константин Мильчин, По прозвищу "Проститутка" /05.03/
Тема романа Нормана Мейлера "Призрак Проститутки" - ЦРУ, тайные операции и повседневная жизнь, курс молодого цээрушника и страдания цээрушника старого, оставшегося не у дел. Цээрушники любить умеют? О, да. Своих жен, чужих жен и даже своих коллег, причем того же пола, что и они сами.
Алена Благова, Морфология городского Эроса /04.03/
Мир прозы Смирновой - это мир Эроса. Он вдохновляем дыханием этого древнего злого бога, и все ее герои и героини живут, снедаемые вечным порывом-поиском своего настоящего и самого главного, что в классические времена называли идеалом.
Михаил Завалов, Хотят ли русские войны? /03.03/
"Политическое православие" Александра Верховского. Православные фундаменталисты всегда опираются на парадигму войны, причем скорее оборонительной, чем наступательной. Позитивная программа достаточно утопична: главное - уничтожить врага, и тогда Россия сама по себе возродится.
Александр Ливергант, "Уэльбек мирит противоположные направления интересов нашего журнала" /02.03/
Журнал должен давать что-то из классики ХХ века, из современной классики и нечто неапробированное. Ведь "Иностранка" - единственный журнал, знакомящий русского читателя с зарубежными произведениями. Если бы таких изданий было несколько, мы разошлись бы по идеологическим квартирам.
предыдущая в начало следующая
Сергей Костырко
Сергей
КОСТЫРКО
sk@russ.ru

Поиск
 
 искать:

архив колонки:





Рассылка раздела 'Литература' на Subscribe.ru