Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Сеть | Периодика | Литература | Кино | Выставки | Музыка | Театр | Образование | Оппозиция | Идеологии | Медиа: Россия | Юстиция и право | Политическая мысль
/ Обзоры / Литература < Вы здесь
"А жизнь все тычется в азы"
65 лет со дня рождения ленинградского поэта Леонида Аронзона

Дата публикации:  24 Марта 2004

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

24 марта 2004 года исполняется 65 лет со дня рождения ленинградского поэта Леонида Аронзона, погибшего в 70-м году. Его имя я впервые услышала не в России, а в Лондоне от английского переводчика Ричарда Маккейна. По всему было видно, что Маккейн влюблен в поэзию Аронзона: он то и дело цитировал его строки и упоминал его имя в разговоре. Ричард переводил стихи Аронзона более двадцати лет - с тех самых пор, как узнал о нем от своих друзей - Аркадия Ровнера и Виктории Андреевой. При жизни Аронзон не напечатал ни строки. В новые времена вышли три его сборника - в 90-м, 94-м и 98-м. Последняя книга "Смерть бабочки" с параллельными переводами на английский Ричарда Маккейна, пожалуй, самое полное собрание стихотворений поэта.

Леонид Аронзон - "пограничник": он существует "на границе счастья и беды", тоски и праздника. Он будто сидит у костра, чувствуя жар лицом и холод спиной. Слова "счастье, рай, праздник, свет, красота" звучат в его стихах несметное количество раз, но почти всегда в паре с антонимами:

На груди моей тоски
зреют радости соски...

Чересчур, увы, печальный,
Я и в радости угрюм...

Хандра ли, радость - все одно:
кругом красивая погода!

Аронзон - "пограничник" еще и потому, что живет на границе бытия и небытия, и близость второго ощущает постоянно (не отсюда ли такое острое чувство жизни?).

Напротив звезд, лицом к небытию,
обняв себя, я медленно стою.

Жить, умереть - все в эту ночь хотелось!
Но ночь прошла, и с ней ее краса.

Если в августовскую ночь 67-го года, когда были написаны эти строки, поэт выбрал жизнь, то в октябрьскую ночь 70-го выбрал смерть (или она его выбрала). Произошло это в горах под Ташкентом, куда он уехал отдыхать и путешествовать. Уехал не один, а с женой, которой посвящены все его стихи о любви: "Красавица, богиня, ангел мой, / исток и устье всех моих раздумий...". В ту роковую ночь жены рядом с ним не было. В одиночестве бродя по горам, он наткнулся на избушку пастуха, где обнаружил охотничье ружье. Выйдя из избы, Аронзон застрелился либо стал жертвой неосторожного обращения с ружьем. "Просто в тот день в горах было очень красиво", - вспоминает подруга жены Аронзона Ирина Орлова.

Боже мой, как все красиво!
Всякий раз, как никогда.
Нет в прекрасном перерыва,
отвернуться б, но куда?

Не найдя, куда бы отвернуться, поэт выстрелил, перейдя границу, которая всегда его гипнотизировала.

Как хорошо в покинутых местах!
Покинутых людьми, но не богами.
И дождь идет, и мокнет красота
старинной рощи, поднятой холмами.

.........................................................

Кто наградил нас, друг, такими снами?
Или себя мы наградили сами?
Чтоб застрелиться тут не надо ни черта:
ни тяготы в душе, ни пороха в нагане.
Ни самого нагана. Видит Бог,
чтоб застрелиться тут, не надо ничего.

Кажется, поэт просто спутал мгновенье и вечность, сон и явь, жизнь и смерть: "Жизнь... представляется болезнью небытия... О, если бы Господь Бог изобразил на крыльях бабочек жанровые сцены из нашей жизни!" ("Стихи в прозе"). Бабочки, стрекозы и всякая прочая живность великолепно себя чувствуют на страницах его книги. И этим, как, впрочем, и интонацией, Аронзон напоминает Заболоцкого: "Где кончаются заводы, / начинаются природы. / Всюду бабочки лесные - / неба легкие кусочки - / так трепещут эти дочки... / что обычная тоска / неприлична и низка". Аронзон не боится ни своих обэриутских интонаций, ни ветра Хлебникова, который временами залетает в его стихи. Он окликает старших поэтов, но не подражает им. Что бы Аронзон ни писал - рифмованные стихи, верлибры, стихи в прозе, - он всегда узнаваем, самобытен и абсолютно самостоятелен.

О чем его стихи? О первых и последних вещах, о первоэлементах бытия, об азбучных истинах - этом неисчерпаемом источнике вдохновения, фантазии, новизны. "А жизнь все тычется в азы", - пишет поэт. Как бы ни усложнялся мир, жизнь все равно "тычется в азы", справляться с которыми сложней всего:

И бьется слабый человек,
Роняя маленькие перья.
Двадцатый век, последний век,
Венок безумного творенья.

Но если слабый человек роняет перья, значит у него есть крылья, и он способен подниматься к небесам, отношения с которыми у поэта весьма короткие, почти домашние. Он даже свою любимую способен увидеть, глядя в небо: "От тех небес, не отрывая глаз, / любуясь ими, я смотрел на Вас". У Аронзона и с Богом особые отношения: "боксировать с небом (Богом)", - читаем мы в его "Записных книжках". Поэт постоянно чувствует Его присутствие и пишет под Его диктовку ("Придется записывать за Богом, раз это не делают другие"). А записывать - занятие трудоемкое: надо напряженно вслушиваться и все ловить на лету. Иногда хочется передышки, паузы. Не отсюда ли запись: "Где-то Ты не должен быть, Господи". Но когда пауза наступает, когда Бог молчит, вернее, когда поэт перестает Его слышать, наступает мертвая тишина, которая, кажется, будет длиться вечность. Вот откуда этот образ качелей, к которому поэт то и дело возвращается в своих записных книжках: "Качели... возносили меня и до высочайшей радости и роняли до предельного отчаяния... но всякий раз крайнее состояние казалось мне окончательным". А вот одна из последних записей: "Качели оборвались - перетерлись веревки". Наконец самые последние строки: "Я хотел бы отвернуться. Катастрофа - закрытые глаза". Поэт не выдержал нестерпимого света, нестерпимого жара жизни, не выдержал взлета, за которым непременно следует спад.

И все же не спад и не тоска - лейтмотив его поэзии. "Материалом моей литературы будет изображение рая", - нарочито казенным языком сообщил Аронзон в своих записных книжках. Так он и сделал: поэт живописал рай на земле: "Знойный день. Ледниковые камни. / Бык понурый. Жуки и слепни. / Можжевельника черные капли. / Вид с обрыва. И Ева в тени". Перевожу взгляд направо (в двуязычной книге "Смерть бабочки") и читаю ту же строфу по-английски. Все сохранено: и мысль, и чувство, и размер. Но нет рифмы. Впрочем, рифмы нет не только в переводах Маккейна. Если она еще где-то и существует, то, наверное, только в русской поэзии. И есть ли у нее будущее - неизвестно. Во всяком случае, Ричард Маккейн перевел стихи Леонида Аронзона бережно и любовно, за что ему спасибо.


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Петр Павлов, Круговорот графа в природе /24.03/
При чтении романа Н.Фабрио "Смерть Вронского" главное - ничему не удивляться.
Павел Проценко, Еще раз о "духах революции" /22.03/
Подозреваю, что протоиерея Георгия Митрофанова, в своей работе "Россия XX века - "Восток Ксеркса" или "Восток Христа" прикоснувшегося к обоюдоострой теме коммунистического соблазна, обуяли духи русской революции.
Михаил Майков, Проект умер. Да здравствует проект /22.03/
В новом романе Маринина решает дать бой обступившим ее призракам, обнажить теневую сторону нечистоплотной издательской политики.
Михаил Сорин, Успешно преодоленная "Zawist" /19.03/
Сюжет "Успеха" Мартина Эмиса совершенно олешинский, завистливый сюжет. Мрачное повествование, оказавшееся на поверку шуткой почвенника.
Иван Григорьев, Несколько похорон с последующей свадьбой /18.03/
Местами чуть ли не физически ощущаешь, как творческие "ипостаси" Дэна Брауна - детективщик-развлекатель, знаток истории культуры и социально мыслящий журналист - сходятся в непримиримой схватке за право определять жанр "Ангелов и демонов".
предыдущая в начало следующая
Лариса Миллер
Лариса
МИЛЛЕР
URL

Поиск
 
 искать:

архив колонки:





Рассылка раздела 'Литература' на Subscribe.ru