Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Сеть | Периодика | Литература | Кино | Выставки | Музыка | Театр | Образование | Оппозиция | Идеологии | Медиа: Россия | Юстиция и право | Политическая мысль
/ Обзоры / Литература < Вы здесь
Круговорот графа в природе
Фабрио Н. Смерть Вронского. - СПб.: Амфора, 2004. - 258 с. Тираж 1000 эк. ISBN 5-94278-440-Х

Дата публикации:  24 Марта 2004

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

Как раз в тот день, когда я дочитал роман "Смерть Вронского", по телевизору передали, что Сергей Соловьев начал снимать "Анну Каренину". Жаль, что перевод книги Н.Фабрио вышел уже сейчас: фильм сделал бы ему дополнительную рекламу, ибо имя Алексея Кирилловича Вронского оказалось бы в светлом поле народного сознания (как после теле-"Идиота" каждый младенец стал в курсе про князя Мышкина). Но кто ж знал!

Вронский у Н.Фабрио - тот самый. При чтении этой книги главное - ничему не удивляться. В ней граф Алексей Кириллович после смерти своей любовницы Анны Карениной отправляется воевать на Балканы, в Югославию - причем в 1991 (не опечатка!) году. Продолжая киношные ассоциации, могу сказать, что это отчасти напомнило прошумевший недавно фильм "Лига выдающихся джентльменов"; правда, в "Смерти Вронского" литературные герои заимствованы лишь у одного классика, а не у нескольких, и обстоятельства, в которых они действуют, больше смахивают не на триллер, а на символическую мелодраму.

Справедливости ради надо отметить, что идея отправить Вронского на Балканы изначально родилась у самого автора "Анны Карениной": в конце толстовского романа Вронский, провожаемый матерью, отправляется добровольцем на русско-турецкую войну. Тут-то его и "подхватывает" Н.Фабрио. Начинается все, естественно, с поезда - который влечет графа на Балканы, где он, как водится, намерен "помогать сербам". Через сто двадцать лет эта идея не померкла - с той разницей, что противниками сербов теперь оказываются не турки, а хорваты, и война идет не национально-освободительная, а гражданская - хотя и под националистическими лозунгами. Короче говоря, имеет место геноцид хорватского народа на территории Хорватии (автор романа - хорват и не скрывает этого), осуществлять который как раз и помогают русские добровольцы. Сербы же в "Смерти Вронского" представлены если не на сто процентов вероломными убийцами, то как минимум беспринципными и корыстными демагогами. Допустим, некий "университетский профессор", чокаясь с Вронским и произнося тост: "Я счастлив, что с нами вместе единоверцы из нашей великой матушки-России, - наклоняется к его уху и тихо произносит: - Ваша светлость, знаете, dom ja sebe otgrohal - bud zdorov!" Почему-то написано именно так - латиницей; вероятно, для Н.Фабрио это означает предел падения. Интересно, как это выглядело в оригинале: ведь хорваты, насколько я знаю, пользуются именно латиницей (в отличие от сербов).

Разумеется, сражаясь за неправое дело, герой постепенно это осознает и оказывается в тупике - не только экзистенциальном (Анна "оттуда" постоянно напоминает о себе), но и мировоззренческом. Вронский-2 склонен к философствованиям не хуже какого-нибудь толстовского Левина; но штука в том, что Н.Фабрио - это все-таки не Л.Толстой, и предложить своим героям (если иметь в виду идею) ему, в общем, нечего. Можно поудивляться смелости (назовем это так) автора, который вознамерился "адаптировать" мотивы "Анны Карениной" к реальностям современной ему действительности. Однако колоссальный идейный потенциал толстовского романа оказался не "освоен" и на десятую часть. Перед нами конгломерат из очерковых военных зарисовок, лекций на историческую тему, мистических вкраплений (за плечами у персонажей появляются языческие славянские боги, вокруг Вронского плавают фантомообразные туманы и т.п.), лирических монологов героя, патетических рассуждений повествователя... Но как только дело доходит до Толстого - впечатление такое, будто колют орехи большой королевской печатью. Совершенно очевидно, что Н.Фабрио любит русскую литературу; но любовь - любовью, а тут, боюсь, случай особый: автор "Смерти Вронского" оказался подавлен Толстым - да так и не сумел выбраться. И временами Н.Фабрио, "показываясь" из-за своих персонажей, жалуется на нелегкую писательскую жизнь:

Стоит граф Алексей Кириллович Вронский перед Вуковаром, стою я над Вронским. Он - дитя войны, я - его второй отец, он как проклятый целую неделю мается перед Вуковаром, я на этом проклятом месте стою уже месяца два.

Да, удел приемного отца, конечно, нелегок; но, с другой стороны, - кто же заставлял усыновлять графа Вронского и пересаживать его куда не след? Кто заставлял отправлять его в качестве командира конногвардейского эскадрона в наступление на Вуковар осенью 1991 года? Причем наступают они, "держась поблизости от танковой колонны из тридцати машин". На чем сидит наступающий эскадрон вкупе с командиром - не сказано; зато сказано, что одет Вронский в мундир с эполетами. Неясно также, чем он вооружен - то ли саблей, то ли АК (имею в виду не Анну Каренину, а автомат Калашникова), но чем-то явно вооружен. В общем, обстановочка неуловимо напоминает сюжет Виктора Пелевина или что-то в этом роде.

После взятия Вуковара, массовых казней, уничтожения хорватского госпиталя и прочих прелестей сербской оккупации эскадрон Вронского расформирован (видимо, за ненадобностью); герой "понимает, что на его военной карьере можно поставить крест и что его пребывание в Сербии и прежде всего то, каким образом он попал на эту войну, оставят его в том же звании, с которого он и начал эту кампанию, то есть в чине конногвардейского капитана". Одним словом, карьера не сложилась.

Затем Вронский с Петрицким (вроде бы денщик, но какие-то у них подозрительные отношения) принимаются двигаться по Хорватии в неизвестном направлении. Окончательный апофеоз наступает, когда они попадают в разгромленный и всеми покинутый приют для неполноценных детей-уродов, за которыми присматривает в одиночку некая украинская красавица (и бывшая проститутка из Загреба) по имени Соня. Признаюсь, наткнувшись на это имя, дальше читал со страхом, постоянно ожидая, что она вот-вот назовет свою фамилию и окажется если не прямо Мармеладовой, то как минимум Джемовой или Конфитюровой. Слава Богу, до этого не дошло; но в интимные отношения с бесфамильной Соней Вронский все же вступает (вернее, пытается). А пока герои тянутся друг к другу губами, автор через их головы виновато вещает:

Не ужасайся, граф Лев Николаевич, перед этой возможной любовной сценой между твоим героем и моей бедной Соней. Ничто более не унизит ни величия твоего пера, ни целостности созданного тобой образа. Продолжай покоиться на лаврах.

Не знаю, как Лев Николаевич с величием его пера, но читателю не ужаснуться трудно: ибо в то время как Вронский и "бедная Соня" вступают в эти самые отношения, все воспитанники Сони - то бишь дети-уроды - по воле Н.Фабрио сползаются снаружи к окну и предаются созерцанию через стекло. За неимением места (и щадя чувства слабонервных пользователей) не стану приводить обширный пассаж, в котором описывается внешний вид "созерцателей"; но не могу умолчать о том, чем кончается дело. В кульминационный момент Вронский вдруг осознает, что Соня - это не Анна, а потому решает увильнуть - и увиливает. Вот тут-то он и замечает за стеклом кучу свидетелей:

...Глянув в сторону окна, граф увидел пожирающих его взглядами уродцев, роскошно разукрашенных листвой и репьями, и поразился тому, что все их лица, обезображенные непоправимым несчастьем и наказанием, обрушенным на них непостижимой для людского разума Божьей волей, светятся счастьем...

Герой и сам до крайности счастлив, что в стране, охваченной всеобщей ненавистью и враждой, хотя бы уроды, влачащие почти растительное существование и оттого близкие к природе и к Богу, способны испытать незамутненные и искренние добрые чувства. Однако, умиляя героя и стараясь заодно умилить читателя, Н.Фабрио избирает, пожалуй, не самый лучший способ. Соня, приглядевшись к несостоявшемуся любовнику, "пока он, глядя в окно, стоял над ней, вдруг увидела, что на самом деле Вронский - это усталый, истерзанный страданиями мужчина, все черты лица которого свидетельствуют о первых, но необратимых признаках старости". (Да и пора бы: ведь, как-никак, полупартнеру стукнуло чуть ли не сто пятьдесят.) А тот выскакивает в сад в чем был - и тут Соня уже обнаруживает, что граф Вронский - "обнаженный, коренастый, хорошо сложенный, темноволосый мужчина с первой проседью в волосах ("как же он красив, очень красив!" - снова подумала она)". Затем этот обнаженный коренастый, "взявшись за руки с несколькими малолетними уродцами, кружится с ними в хороводе, а другие подбегают к нему и стараются обнять, поцеловать, украсить листьями и травинками, урча и повизгивая от счастья, а он кричит от радости в пустое небо, на котором уже появились первые яркие зимние звезды:

- Милые мои! Единственные мои!"

Представили? Вот так-с. Воля ваша, а все же со вкусом у автора как-то не того...

Под конец Вронский начинает все чаще задумываться и на этой почве пишет матушке обширное (на десяти страницах) письмо - по-русски, но зачем-то вставляя ни к селу ни к городу французские фразы и слова. В этом послании он намекает на свою скорую кончину, сопровождая письмо рассуждениями, элементарно списанными из "Войны и мира":

События, в ходе которых миллионы людей убивали друг друга и убили полмиллиона, не могут быть вызваны волей одного человека: так же как человек не может один подрыть гору, он не может отправить на свет пятьсот тысяч человек. Но в чем же тогда причины?

Пытаясь с подачи автора ответить на этот вопрос, Вронский информирует матушку (и нас заодно): "зло возникает тогда, когда личность оправдывает историю, а трагедия тогда, когда весь народ верит в свою историческую роль и в свои вытекающие из этого права. Государства, так же как и личности, начинают гнить тогда, когда становятся нетерпимы к чужому счастью".

Глубокомысленно, но не очень внятно. Толстой, помнится, выражался куда определенней (может, оттого, что мыслил яснее?). Впрочем, частности не имеют значения, ибо герой Н.Фабрио до того заморочился на суицид, что его не остановить. То, что Вронский, как говорится, не жилец, явствовало уже из названия книги; но любопытно было, каким именно способом автор с ним покончит. Я, грешным делом, думал, что где-нибудь вблизи героя по воле Н.Фабрио проляжет железная дорога, по которой в нужный момент пройдет традиционный паровоз - под него-то граф и пристроится. Но, как выяснилось, автор презрел расчлененку во имя более продуктивной идеи вознесения. Поэтому его Вронский, уже окончательно переходя на рельсы "Войны и мира", пытается погибнуть в духе князя Андрея, отважно (и вполне сознательно) наступая на противопехотную мину. Та не срабатывает - но Вронский-Болконский продолжает бежать по полю в поисках чего-нибудь подходящего. В конце концов дееспособная мина отыскалась, и с ее помощью граф воссоединился-таки с Анной Аркадьевной - а заодно с природой и космическим Целым. Само собой разумеется, что в нужный момент взору читателя предстает большое толстовское небо (см. сцену ранения князя Андрея при Аустерлице), на котором во всю ширь помещается "солнце искупления и справедливости". Вот к нему-то многострадальный герой и отбывает.

Сказать по правде, окололитературное ерничество кажется не вполне уместным - ибо исторический фон, на котором в романе происходят все эти игрушечные события, вовсе не располагает к шуткам. Но что ж поделать, коли подобные интонации провоцирует сам автор своими постмодернистскими штучками. Вполне верю, что Н.Фабрио и по сю пору глубоко переживает трагедию гражданской войны десятилетней давности (и, кстати, "ужасы войны" в его исполнении действительно производят впечатление). Однако вульгарное "употребление" толстовских мотивов, по-моему, не только не способствует привлечению читателя к действительно актуальным политическим и нравственным проблемам, но, напротив, отвлекает и раздражает. А черный юмор на современные темы (например, в духе Эмира Кустурицы) - жанр особый и, при внешней грубоватости, требует тонкости и чувства меры; это не каждому по плечу.

Помимо собственно романа, в книге имеется Послесловие, в котором скромный автор, во-первых, сообщает, что его произведения награждены многими литературными премиями, а во-вторых, отважно заявляет, что не ждет аплодисментов от российских читателей. Судя по всему, г-н Фабрио хотел намекнуть, что его взгляд на югославские события первой половины 1990-х годов слишком резко расходится с общепринятым в России (которая, как ни крути, в том конфликте больше сочувствовала сербам, чем хорватам). Я вовсе не считаю себя специалистом в югославском вопросе и потому о политике спорить не стану. Но в смысле литературы - и впрямь: аплодировать, пожалуй, нечему.

И напоследок - только одно приватное словечко соотечественнице Ларисе Савельевой, переводившей книгу Н.Фабрио. Уважаемая Лариса! "Цитата" из Тютчева, которая зачем-то дана Вами в обратном переводе с хорватского: "Сияй, свет прощальный, любовь последняя, заря вечерняя!" (с. 232), - взята из стихотворения "Последняя любовь", входящего во все тютчевские сборники. В оригинале эти строки звучат так: "Сияй, сияй, прощальный свет / Любви последней, зари вечерней!" Нелишне было бы заглянуть и проверить.

P.S.

Случается, что вносить дополнения в текст заставляет сама жизнь. Так получилось и на этот раз. Передав уже готовую рецензию в редакцию РЖ, буквально на следующий день я услышал по радио о событиях в Косове. И хотя в рецензии писал, что не намерен касаться политики, однако всякие мысли на эту тему неминуемо стали возникать. И - под свежим впечатлением от книги Н.Фабрио - первая из них была такая: не дожил граф Алексей Кириллович, не дожил...


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Павел Проценко, Еще раз о "духах революции" /22.03/
Подозреваю, что протоиерея Георгия Митрофанова, в своей работе "Россия XX века - "Восток Ксеркса" или "Восток Христа" прикоснувшегося к обоюдоострой теме коммунистического соблазна, обуяли духи русской революции.
Михаил Майков, Проект умер. Да здравствует проект /22.03/
В новом романе Маринина решает дать бой обступившим ее призракам, обнажить теневую сторону нечистоплотной издательской политики.
Михаил Сорин, Успешно преодоленная "Zawist" /19.03/
Сюжет "Успеха" Мартина Эмиса совершенно олешинский, завистливый сюжет. Мрачное повествование, оказавшееся на поверку шуткой почвенника.
Иван Григорьев, Несколько похорон с последующей свадьбой /18.03/
Местами чуть ли не физически ощущаешь, как творческие "ипостаси" Дэна Брауна - детективщик-развлекатель, знаток истории культуры и социально мыслящий журналист - сходятся в непримиримой схватке за право определять жанр "Ангелов и демонов".
Аркадий Блюмбаум, Религия как политика, политика как религия /17.03/
О неустанном возвращении библейского символического чудища, вечной борьбе и неизбежном единстве автономной политики и теологии и написана новая работа Михаила Ямпольского "Физиология символического".
предыдущая в начало следующая
Петр Павлов
Петр
ПАВЛОВ

Поиск
 
 искать:

архив колонки:





Рассылка раздела 'Литература' на Subscribe.ru