По американским стандартам Кизи был и остался автором одного произведения, которое он сам, естественно, недолюбливал. В 1962 г. меньше всего можно было уповать на то, что нагло опубликованное задание по курсу писательского мастерства в Стэнфорде, куда умудрился попасть амбициозный выпускник журфака из провинциального Орегона, станет символом поколения. Казалось, Кизи ничего такого не хотел. Живший тогда в богемном Сан-Франциско, но при этом обремененный семьей, он подрядился санитаром в госпиталь "Менло Парк". Участие в опытах с мескалином, ЛСД, амфетамином и псилоцибином было добровольным и неоплачиваемым, но в итоге именно оно принесло желаемые дивиденды: полет над кукушкиным гнездом начался, что называется, под впечатлением.

Растасканный на цитаты роман, чье название произошло от детской считалки, восславил блаженных с исконной библейской силой. Происхождение книги дало очередной повод считать, что под кайфом писательство осваивается куда резвее, чем на трезвую голову. Оглушительный успех книги, знакомство с битником Нилом Кэссади, образование группы "Веселых проказников" (Merry Pranksters), покупка дома в Ла Хонда, эксперименты с кислотой (acid tests - термин Кизи), дружба с байкерами, в промежутках - написание второго романа, покупка и художественное оформление старого школьного автобуса, наконец - головокружительный тур с юго-запада на северо-восток США, начавшийся в июне 1964 года и описанный штурманом экипажа Томом Вулфом в "Электропрохладительном кислотном тесте". Новая культура, новое сознание, vita nova. Как выразился - по другому, впрочем, поводу - Николай Васильевич Гоголь, "вдруг стало видимо далеко во все стороны света".

Уже через десять лет видимость ухудшится. "Двери восприятия" будут открываться только для того, чтобы захлопнуться навсегда. Те, кто уже ничего не сможет изменить, останутся "подлинными" героями своей эпохи, другие успеют лечь на дно, подзаработав денег, но не избавившись от демонов прошлого, третьи останутся не при делах и будут изредка навещать вторых, вселяя в них ужас и уверенность в материализации духов. Кизи окажется в немногочисленной второй группе - "Пролетая над гнездом кукушки" будет безостановочно переиздаваться в карманном формате, об успехе экранизации и говорить нечего. С конца 1960-х и в течение тридцати лет до самой смерти автору останется размышлять о своем времени и его людях. Нет ни борьбы, ни истории. Есть тотальный распад - об этом Кизи сложит свою потрясающую "Песню Моряка" (1992). В более раннем сборнике "Ящик демона" (1986), вышедшем в "Амфоре" под названием "Демон Максвелла", рассказывается главным образом о произвольном характере времени, о его способности изменять плотность и протяженность, подчинять реальность воображению, настоящее - прошлому. В конечном счете, противостоять энтропии. Отсюда и название, которое в английском варианте отсылает к "ящику Пандоры", а в русском - выковыривает из памяти школьные знания о втором законе термодинамики.

Главного героя этой целиком автобиографической книги с преобладанием вымышленных имен зовут Девлин Дебори. Не знаю, может быть, это общее место "кизеведения", но в журнале "Петербургский календарь" (#7 (36), 2004) уже появилось единственно возможное в своем блеске прочтение этого имени - Devil in Debris, то есть "дьявол в руинах, то, что осталось от дьявола". Выпущенный в первом рассказе из тюрьмы (Кизи сел "за хранение" почти сразу после автобусного путешествия), он утверждается на земле, беспокоится о конфликте ранних заморозков с недозревшими помидорами, сражается с козлом по кличке "Киллер" и пытается выхаживать заблудших оленят, как будто ничего не было. Как будто его жизнь в Орегоне никогда не прерывалась. Может, так оно и есть; у возвращенца достаточно оснований, чтобы презирать в своей прошлой жизни всех, кто не Джон Леннон и не Тимоти Лири. Сам же он справедливо идентифицирует себя с ними, и вся "поливка, кормежка и прочее дерьмо", которым он занят на ферме, - все равно жизнетворчество, опрощение, решение единственной проблемы, а именно - собственного прошлого. Герой обреченно борется с ним, а оно лезет изо всех щелей, приходит по почте в виде писем, из-за холма - в виде непрошеных гостей.

Ничего не помогает, тени и тела обступают вышедшую из игры знаменитость. Внешне сохраняя способность к обороне, знаменитость поддается. Как и всякое преступление, как выход из пределов, стремление к свободе породило специфическую поруку: соскочить нельзя. Реальные и воображаемые визитеры, нарушающие сельское уединение, заставляют его вспоминать о том безумии, с помощью которого он и его друзья пытались расшириться и удержать ускользающий мир. А мир скользил все быстрее и все равно кончался небытием. Узнав о смерти Хулигана, замерзшего на рельсах в пустыне (так умер наглотавшийся таблеток Нил Кэссиди), Дебори говорит: "Если положить руку на сердце, именно в это и превратилась революция. В постоянные утраты!" И важно не признание очевидности, а слово "революция". Они действительно думали, что она происходит, чувствовали себя соратниками в ней - "...да-да, революции, черт бы ее побрал! Точно так же, как были соратниками Фидель и Че в той же самой борьбе против тирании инерции, в партизанской войне, которая ведется "в межклеточном пространстве", как это определил Берроуз".

Их революция, как и та, что взметнулась за океаном, ограничилась преобразованиями в сфере духа, обеспечив интеллектуалов работой, по меньшей мере, до конца столетия. В блестящем интеллектуализме и никуда не годном знании исторических условий - правда того поражения. Благодаря ему западное общество сильно изменилось: взять хотя бы его продолжающуюся инфантилизацию, консенсус, соблюдение прав различных меньшинств, другими словами, идею допущения субкультуры. "Неудачная" революция 1960-х - это антипод "удавшейся" революции в России с ее агрессией против интеллекта и циничной цепкостью в использовании исторического момента. Поэтому для Дебори "поражение идеи" замещается смертью конкретных людей - тех, с кем он был близок, или тех, чей образ восхищал его и давал силы для "партизанской войны". Люди важнее, они живые - такой вот детский гуманизм. В отличие от Че и Фиделя, студенты Сорбонны и Эм-Ай-Ти стремились к реальной власти лишь по инерции - это было частью стихийного протеста против более важных, по их мнению, символических ценностей. Эта наивность, обычно идущая бок о бок с человечностью, и была наказана (акция на Красной площади против танков в Праге - той же природы).

Собственно раздумий о "революции" и ее последствиях в книге наберется едва ли на несколько страниц. Сельская жизнь с ее бранью в адрес телят накладывает своеобразное табу на неприкрытый разговор о прошлом. Кизи избегает прямого высказывания даже в эссе, где публицистика вплетается в автобиографическое повествование с вымышленными именами. Вообще-то никакой видимой разницы между рассказами и эссе у Кизи нет: быть может, это жанровое деление было проделано для того, чтобы отразить разноплановую начинку сборника, претендующего, тем не менее, на целостность.

Это мемуары, которые не получились, потому что автор не может не смотреть на себя со стороны без искреннего скепсиса и грубого юмора. Его тексты о себе могут существовать лишь как чересполосица повествований - по-разному построенных, фаршированных кучей странностей и нелепиц (чего же ждать от "джанка" со стажем). Путевые очерки о поездках в Египет и Китай пестрят обрывками дневников, диалогов, репортажей. Рядом с путевыми заметками и рассказами о сельской жизни - психоделические стихи, корявые и "настоящие", типичное любительство, а также сказки, в которых индейский фольклор сплетается с соответствующими глюками. В одном месте Дебори признается, что его прет от возни по хозяйству, - верится без труда.

Независимо от того, к чему приковано внимание повествователя, распад и ускользание остаются основными механизмами, действие которых Дебори улавливает в природе и в себе самом. В одном месте игра с детьми заканчивается прыжком в пруд с водокачки. Этот долгий полет заставляет пережить пространство, вобрать его в себя, почувствовать ветер и солнце, вдохнуть запах барбекю, распознать композицию, передаваемую по радио. А потом ясно и отчетливо услышать другие звуки - немолчный возрастающий шум.

"Это поистине неземные, ни на что не похожие звуки - леденящее шипение истощающейся энергии и слабые хлопки опустошающегося пространства. Он сказал - не дай себя запугать, расслабься и пой, и я начинаю петь про себя: "О, прислушайся к шипенью энтропии..." И низвергаюсь в воду из-под облаков".

В другом месте интерес к истории презрительно аттестуется как "искусственно раздуваемое любопытство к изнаночной стороне какой-то мелкой исторической интермедии Доктора Времени". Напыщенность присуща Дебори-Кизи в той же мере, что и саморирония. Он убеждает себя в том, что изменился и не подвержен прежним демонам. И в день гибели Джона Леннона помогает очередному никчемному бродяге, потому что... потому что в этот день уже ничего не надо объяснять.

Борьба с энтропией обречена. Но в скорби есть красота и неподдельный пафос, о котором забыло как "разбитое поколение", так и ступающее за ним лицемерное племя "детей цветов". Слепая сумасшедшая из эссе "Демон Максвелла", чьи мотивы напоминают дебютный роман Кизи (психбольница, бунт, переворачивание нормы), озабочена больше всего на свете проблемой исчезновения. Когда она уезжает, Дебори бежит вслед машине, меняясь местами с теми страждущими, которых он выставлял из дома в надежде изгнать приметы прошлого. Когда-то они все вместе хотели изменить себя и мир вокруг. Многих не стало, мир продолжает распадаться, а больница восстанавливает силы. Вот и все.

В качестве постскриптума - о важнейшей культурной константе 1960-х, неотделимой от наркотиков. Музыка, разумеется, пронизывает тексты, вошедшие в "Демон Максвелла". Подлинные имена перемешаны с вымышленными - и те, и другие отсылают к живой истории, галерее конкретных лиц - подобно той, что является Дебори под впечатлением от смерти Хулигана - Ника Кэссади. Для тех, кто еще способен облиться слезами над вымыслами того славного времени, память о котором иной раз одна и предотвращает распад ныне доживающей субкультуры, Кизи - настоящий подарок. "По радио "Дорзы" требовали все переиначить" (быть может, прорваться на другую сторону - Break on through to the other side); "К тому же... приедут "Поющие Брассы" (которые вместе с "Молитвенными птахами" в рассказе "Великая пятница" отвечают за все великие группы спиричуэлс); упоминаются и дружески зашифрованная автором группа "Дрэдфул Грейт", и, конечно, ничем не прикрытые, настоящие "Битлз" - герои отдельного эссе, в котором все соответствует реальности, кроме неизменного alter-ego повествователя.

Впрочем, не все музыканты одинаково прекрасны: по ходу дела выясняется, что у Эрика Клэптона нет души (интересно, что в таком случае Кизи думал о "Лед Зеппелин"?). Все это чрезвычайно трогательно и служит хорошим стимулом для ревизии домашней фонотеки. Вместе с тем, удивительно, что именно музыкальный пласт оказался наименее подвластен переводчику, в остальном блестяще справившемуся с задачей. Так, навряд ли всякий без труда поймет, о чем идет речь в оборотах типа: "Когда мы добираемся до "Яблока", вокруг уже сгущаются холодные серые сумерки" или "Бигима жила с "Благодарными мертвецами" в Марине". Если даже названия битловской студии Apple и группы The Grateful Dead и нуждаются в переводе, то с оговорками, примечаниями и проч.