Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Сеть | Периодика | Литература | Кино | Выставки | Музыка | Театр | Образование | Оппозиция | Идеологии | Медиа: Россия | Юстиция и право | Политическая мысль
/ Обзоры / Литература < Вы здесь
О сегодняшнем и современном
Александр Мелихов. Чума. - М.: Вагриус, 2004

Дата публикации:  5 Апреля 2004

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

а Камю не похоже, похоже на Мелихова", - отрекомендовал Андрей Немзер новый роман Александра Мелихова, в журнальном варианте опубликованный в "Новом мире" (2003, # 9-10). Если это оценочное высказывание (а мы знаем, что Немзер прозу Мелихова не жалует), то выходит, что "Чума" Камю - замечательная вещь. На самом деле - огромная, неподвижная, стилистически скудная, построенная как череда присоединений однообразно страшных случаев по принципу открытой системы. Может быть, кому-то такое и нравится... Для тех, кто многословным и однообразным считает Мелихова, сообщаю: похоже на Камю.

И действительно непохоже - для тех, кто прозу Мелихова любит. Например для меня. Мне трудно понять, как можно не считать этого прозаика первоклассным. Последние романы Александра Мелихова - редчайший сегодня образец высшего уровня психологической прозы. Пристальный интерес к человеку здесь соединен с изощренной писательской оптикой и, в отличие от его ранних романов, текучих и свободных, - четкой структурой романной формы, отчего заметно выиграло полученное целое.

Эта проза очень цепкая, не пропускающая ни бугорка фактуры мира, поэтому очень чувственная, заставляющая видеть воочию, ощущать собственной кожей то, о чем ведется речь. И очень точная - без стилистических перехлестов, без сдвигов в форме или содержании - то есть традиционная. "Уровневость" ее заключается в том, что выглядит она очень современно благодаря органически присущему ей артистизму: на каждый абзац текста приходится такая россыпь драгоценных деталей, метафор и гипербол, что даже странно, почему нет ощущения орнаментальности. А это потому, что, являясь сопряжением тонких и точных наблюдений, вызывающих доверие к тексту, всякая из метафор-гипербол здесь не сама собой красива, а оправдана прозаической логикой - например поиском лаконичной выразительности портрета, передающего сразу и внешность, и отношение героя к увиденному, и отношение автора к герою:

"Но в тот вечер в надмирном зале, подсвеченном белым сиянием колонн, когда на сцену вдруг пролился свет совсем уж неземной, когда по залу прошелестело "Мравинский, Мравинский" и Витя увидел состоящего из одного только профиля устремленного вперед и ввысь вдохновенного старца в грачином фраке, а мгновение спустя по осиянной сцене к черной зорьке рояля, вскинув надменный подбородок и посвечивая нимбиком, который даже наглец из наглецов не осмелился бы назвать лысиной, прошагал в таком же фраке еще один сверхнебожитель с нездешним именем Рихтер и, откинув черные хвосты..."

Обрывать многоточием, наметив мизансцену, - фирменный прием Мелихова. Там, на сцене, само собой, без писателя, продолжается действие - в это время новый абзац занят партером... Оторваться невозможно.

Оторваться невозможно еще и потому, что в тексте Мелихова - кроме всего общеобязательного для хорошей прозы сегодня, когда у нее такой культурный багаж, - работает тот уровень писательского пилотажа, который еще не осознается обязательным качеством прозы. Это - организация прозаического ритма.

Что у прозы тоже есть ритм и что он называется "колон", все грамотные знают, - но вот чем делается колон? На прозе Мелихова это хорошо видно, потому что у него редчайший дар интонации. Мелихов пишет синтагмами: в его абзаце - две-три фразы, в каждой - одно или несколько предложений, но абзац кончается там, где этого требует логический выход, он же рисунок интонационных переливов данного участка текста. Россыпь деталей у него не опадает скучной перечислительной цепочкой, а направленно движется, подхваченная вихрем текстовых жестов: нагнетающих, как в процитированном абзаце, или вопросно-ответных, запинающихся, сталкивающихся...

Интонация, которой в совершенстве владеет этот прозаик, опять же не выхолащивается, а живет в соответствии с целью высказывания - поэтому читатель ощущает текст как собеседника, а не нечто самодостаточное, на что можно отстраненно любоваться, если нечего делать. В том времени, из которого взят процитированный абзац, герой носит в душе "наглеца", вставляющего насмешливый глаз в любую экзальтацию, - а экзальтациями полнится его юношеская душа, поэтому всякое описание двуостро: восторг и смех, очарование и скепсис, проверяющий все на жизнеспособность в земной атмосфере.

Недостаток у "Чумы", на мой взгляд, один: тема романа разворачивается в уже использованные в предыдущем романе сюжетные положения: юноша-студент влюбляется в однокурсницу, воплощающую идеал женской и человеческой высоты, женится на ней и счастливо живет, редко и вяло изменяя своей безупречной жене из присущей человеку артистической потребности мазнуть любое совершенство... жизнью. У них рождаются двое детей, первый - обыкновенный (-ая), второй - одаренный и обаятельный, совершенно особенный и исступленно любимый. С первым все обстоит благополучно, а прекрасный малыш по какому-то непреклонному жизненному закону превращается в морального урода - наркомана. И уезжает в Израиль - даже такая деталь сюжета повторяется в этих романах. Главные герои, их жены и сыновья, хотя и разные на лица, - все из одной ситуации, все - ипостаси повторенных образов. Повторяется даже интонационная основа текста - модуляция от светлой иронии, рисующей внутренний облик главного героя в молодости, к исповедальной трагедийности, спасенной от надрыва только изощренным рацио автора (математика по основной профессии), здесь занятого предметным обеспечением любого рассуждения.

Такая повторяемость складывается в схему и делает новую вещь вариантом предыдущей. Если бы не вариантом, а продолжением, как было раньше, - можно загнать несколько вещей под одну обложку, эпопея получится. Так, предыдущий роман Александра Мелихова "Любовь к отеческим гробам", тоже опубликованный сначала в "Новом мире" и вошедший в букеровский шорт-лист, а в прошлом году изданный в петербургском издательстве "Ретро" под одной обложкой с романом 2000 года, названным здесь "Любовь к родному пепелищу", составили шестисотстраничный эпос на психологической основе (sic!) с общим названием "Нам целый мир чужбина".

А вот когда вариантом... Из вариантов, со всем присущим нынешним экспертам равнодушием к литературе, будет выбран один, самый удобный в обращении, то есть короткий, а остальные забыты. Таковы законы мышления - сокращать множество по общему признаку... Что-то, однако, противится в моей читательской душе такому раскладу: оба романа очень хороши, оба спасены артистизмом, о котором выше...

Может, воспользоваться уроками постмодернизма и продолжить издательскую игру: приведя в равновесие объемы текстов, загнать "Любовь..." (с другим названием, например "Посторонний", в общем-то синонимичным названию "Нам целый мир чужбина") и "Чуму" под одну обложку: в первом романе сюжет разрешается хеппи-эндом: сын в Израиле становится на ноги, берется за ум ради своего маленького сына, - сколько еще готовых формул сыновнего поведения выдаст язык - все верны. Во втором - хулиганистый в подростковом состоянии сын сначала исполняет то же самое родительское упование - но вдруг возвращается из Израиля подсевшим на героин, бросив там жену, сына ему не родившую, тоже ставшую наркоманкой, и становится таким кошмаром для родителей, что отец поступает с ним по пословице "я тебя породил...". Но не в аффекте. Осознанно. Потому что воочию видит, что без, извините, души, которая испарилась под воздействием кайфодобывающих химикалий, это уже не Юрка, а заводная кукла-монстр, которая заводится простым введением химических веществ в организм (органический механизм). Все, что в этой кукле похоже на любимого мальчика, - обман, за который измученные родители изо всех сил цепляются: возят марионетку по памятным прежней безмятежностью местам... Но человек давно умер, его осталось только похоронить. Он еще может говорить взволнованно и искренне - если "пробьет на базар", может бурно веселиться, если "пробьет на шустряк", - им управляют химические реакции. Он выпал из человеческого мира, которым управляют более тонкие процессы. Механического мучителя, готового за порцию "завода" на все, можно механически выключить.

"На каком-то витке сорванной резьбы Юрка наконец пустился в привычный шантаж: поскольку все ножи были предусмотрительно припрятаны, он стал грозить, что выбросится в окно, и даже сел на подоконник, начиная откидываться спиной к синей пустоте. Какой-то остаток прежнего Вити еле слышно вздрогнул, но аллигатор, которым теперь он был, просек одно: не упусти! Не спугнуть, не спугнуть... Мертвея от того, что ему сейчас придется совершить - в глазах разом ударили белые молнии, - Витя подкрадывался с кошачьей мягкостью, приговаривая: осторожнее, не валяй дурака, ты же можешь выпасть, - а Юрка, видя, что победа близка, откидывался все дальше и дальше, держась за оконную коробку одними лишь кончиками пальцев".

Проблема только в том, что в эту заведомую, в еще живом теле, смерть никак не может поверить мать. Такова природа материнства, пока хоть малая надежда теплится... Ее криком роман и кончается.

Писатель исследует то, что его мучит: то в таком изводе, то в этаком - тема у Мелихова всегда одна, и как раз это я недостатком не считаю. Надо бы нам, критикам, понимать, что есть разные типы писателей: одни пишут о том, что их интересует, а другие - о том, что мучит. В первом случае мир интересен и разнообразен, в нем всего много - стало быть, и тема у каждого нового сочинения новая. Во втором - мир прекрасен до защемления судьбы какой-нибудь бедой, разворачивающейся во времени и требующей переоценки ценностей. Метафора чумы у Мелихова неоднозначна, не эмблематична: это и наркомания, вытравливающая из человека человеческое совершенно, и прочие удовольствия, вызывающие привыкание и заставляющие человека совершать безответственные поступки, - такой невеселый ракурс приобретает адюльтер в свете большой беды: человеку высокой культуры свойственно принимать вину на себя, а не валить на обстоятельства и искать в своем прошлом ответа на вопрос: "чем же я заслужил"? Где у таких писателей грань между психотерапией и искусством - понять вовсе не сложно: письмо от третьего лица и стилистическая обработка - уже степень опосредования переживаний, и у Александра Мелихова эта грань соблюдается безупречно.

Но времена нынче такие, что все как-то разом вдруг поняли основную формулу жизни - изменчивость. И стали изо всех сил соответствовать на всех уровнях. Меняться - чтобы идти в ногу с временем - надо постоянно: каждый сезон выходить в новом пальто на новую работу, с новым образом внешности и новым укладом жизни, новой философией и новыми политическими пристрастиями - вот идеал, которому мы, смертные, не можем соответствовать на все сто, - но ведь можем стремиться и приближаться... От литературы тоже этого хотят - вот хотя бы здесь.

В изменчивости есть и истина, и артистическая прелесть - только можно ли противопоставлять ее в оценочных категориях другой истине, другой положительной величине - постоянству? Верность и серьезность, конечно, могут надоедать и утомлять. Но у изменчивости тоже есть обратная сторона - необязательность.

А Мелихов как раз мономан - писатель одной темы, которую исследуют все его романы, - и в этом поклонники верности и серьезности видят оправданность их существования. Это поэзия оправдана сама собой, а у прозы другая природа - если перефразировать известное выражение Пушкина.

Немодный это писатель, не сегодняшний - со всеми невыгодами этого положения. Но безусловно современный - по логике противопоставления сегодняшнего и современного из знаменитой статьи Евгения Замятина, писанной в похожие времена.


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Константин Мильчин, Контра-марка /02.04/
Можно сказать, что в серии "Наша марка" нам представлены почти все жанры, которые может предложить сегодня некоммерческая отечественная литература. Каждой твари в одном экземпляре: Смирнов, Аксёнов, Шуляк и Останин.
Давид Гарт, Разочарованные странники /01.04/
Тему сборника "Три еврейских путешественника" задает так называемая Книга Эльдада Данита. Фальсифицированное или нет, данное сочинение стало источником, в том числе, и для последнего романа Умберто Эко "Баудолино".
Ян Левченко, Из Орегона в Орегон /31.03/
Сборник рассказов Кена Кизи "Демон Максвелла" - это мемуары, которые не получились, потому что автор не может не смотреть на себя со стороны без искреннего скепсиса и грубого юмора.
Дмитрий Ольшанский, Писатель прежних газет /29.03/
Своим степенным штилем, архивно-цитатными образами, житейской философией, уходящей в тот вымышленный 1913 год, что существовал только в советской статистике, Максим Соколов стремится уверить нас в реальности, которой нет.
Ирина Роднянская, Двумя разговорами больше, или Удержи попробуй /29.03/
Не имея, при превосходных данных, перспективы стать ни властителем дум толпы, ни советником царей, Максим Соколов учит независимости и внешне эфемерной работе впрок.
предыдущая в начало следующая
Анна Кузнецова
Анна
КУЗНЕЦОВА
kuznecova@znamlit.ru
URL

Поиск
 
 искать:

архив колонки:





Рассылка раздела 'Литература' на Subscribe.ru