Русский Журнал / Обзоры / Литература
www.russ.ru/culture/literature/20040412_ak.html

То, что вы хотели знать о Мураками, но боялись спросить
Харуки Мураками. Мой любимый sputnik. Перевод с японского Натальи Куниковой. - М.: Эксмо, 2004. - Тираж 5000 экз., ISBN 5-89091-267-4

Анна Кузнецова

Дата публикации:  12 Апреля 2004

Однажды Александр Агеев доходчиво объяснил, почему он не читает Акунина. Примерно в том же духе высказываются и другие очень смелые люди по поводу самых разных писателей, которых читают в общественном транспорте и хорошо раскупают в больших магазинах. А более осторожные предпочитают не признаваться, что интеллектуалы модных книг не читают - разве только по профессиональной надобности, скажем, "глянцевого" обозревателя. Такую репутацию создает мода предметам искусства в интеллектуальной среде, что кажется, будто все понятно и так, и можно высказываться о Мураками, Коэльо, Уэльбеке на основании общего представления о том, что сегодня "читать модно".

С японцами, однако, скажу я осторожным - поскольку смелым с моих подсказок навару никакого, - не все так просто. Уж очень древняя культура. И очень уж культурно насыщенная у них письменность сама по себе. Причем насыщенная не понятиями, а образами, которые не могут выхолащиваться из нарисованных понятий, как это происходит со словами языков с фонетическим принципом фиксации значений. Помните, по Потебне, как поэзия из слов уходит? Забывается этимологический посыл - образ, давший начало звучанию. А звук ведь абстрактен - и память человечества теряет его первоначальную, эмоциональную связь со смыслом...

И сразу успокою: Мураками действительно можно не читать. С ним не особенно прибудет у вас интеллектуального багажа, без него - не особенно убудет. Но считать его плохим писателем только на том основании, что он модный, не стоит. Это хороший писатель. Наблюдательный, по-японски - акварельно - живописный, с тонкой прорисовкой образов. Я узнала об этом себе на удивление, когда один из его романов попался мне в долгий день конца прошлого лета, во время автомобильного пробега с югов до Москвы - в положении лежа на заднем сидении можно было либо спать, либо читать. Книжка - точно такая же, с той же обложкой Андрея Рыбакова - валялась в бардачке. Чтение оказалось приятным. Вот только названия книжки - не помню. Может, потому, что у них у всех обложки одинаковые? А может, потому, что это всегда длинные названия, связанные с происходящим в романе ассоциативно...

Там описывалась ситуация детства, когда мальчик морально страдал от того, что был в семье единственным ребенком. Но не потому страдал, как это может представиться нам, - не от скуки и отсутствия в семье малышей, с которыми можно было бы играть. А потому, что почти у всех его сверстников был брат или сестра, так было принято, а единственные дети считались эгоистами - общественное мнение ищет прямой логической связи между бытием и сознанием. Его подружка-одноклассница тоже была единственным ребенком в семье. От предвзятого мнения окружающих и страдали эти "only children" ...

Но я не об этом романе собиралась рассказать.

Новый роман чем-то напоминает "НРЗБ" Сергея Гандлевского. Герои здесь - литераторы, они и знакомятся из-за книжки, которую парень на остановке общественного транспорта держит в руках:

"Стоявшая рядом миниатюрная девушка, привстав на цыпочки, заглянула в мою книгу и спросила: "А чего ради читать сегодня какого-то Низана?" Вопрос был задан весьма враждебным тоном. Казалось, девушку распирало желание садануть ногой по какому-нибудь предмету, но за неимением чего-либо подходящего пришлось ограничиться вопросом".

Несовременная книжка в руках незнакомого юноши так взволновала девушку в современной Японии.

Они учатся в институте, чем-то похожем на наш Литературный, и очень серьезно относятся к литературе, особенно современной: он страстный читатель, настолько преданный чтению, что не хочет писать; она, читающая не меньше его, мечтает написать роман, и не простой:

"Только бы найти правильный выход - хотя бы один - для раскаленных идей и мыслей. Тогда они лавой прорвутся наружу, и, несомненно, одно за другим на свет родятся исключительно оригинальные, интеллектуальные произведения. Люди наверняка вытаращат от изумления глаза, когда на литературной арене внезапно появится "новый масштабный автор, обладающий редким талантом". В газетных колонках культуры появятся фотографии Сумирэ с ее классной - "cool" - улыбкой, редакторы будут обивать ее порог.

Однако, к сожалению, ничего подобного не произошло. Дело в том, что Сумирэ так и не смогла заставить себя написать произведение, в котором были бы и начало, и конец".

У меня такое же впечатление недописанности, и даже ненаписанности, от романов Мураками - как мы уже выяснили, не плохих. Мне почему-то очень мало того, что там происходит, ради чего они написаны. Меня все это почему-то совершенно не волнует, и я не таращу глаза от изумления на масштаб и интеллект писателя, а думаю: в чем дело? Может быть, в том, что эти романы не хорошие, а средние, как подсказал мне кто-то из коллег? Но кто мне внятно скажет, что это такое - среднее, - избегая разнообразно окрашенных синонимов, подразумевающих, что всем и так все понятно? Мне бы очень хотелось, чтобы критики, у которых это определение не сходит с языка, прежде всего объяснили, где кончается "плохое" и начинается "среднее", потом - где кончается "среднее" и начинается "хорошее" - ну и т.д. А я выучу.

Потому что под эту вместительную категорию попадают вещи очень разные, которые по линейке не строятся - именно поэтому и попадают. Это, похоже, и есть их общий признак - и невозможность однозначно оценить заставляет критику сбрасывать их со счетов. А в художественном творчестве как раз среднего и не дано. Это ведь не спорт, где все ясно: вот старт, вот финиш, этот пришел первым, этот последним, и даже бегущим посередине проставят личные достижения: кто из них шестнадцатый, а кто тридцать второй.

В художественном пространстве, которое многомерно - и ничего с этим не поделаешь, не впадая в пошлость упрощения и уплощения, - все гораздо сложнее, и среднее здесь - конструкт, симулякр, оболочка без наполнения, значащее без означаемого. Индивидуальное видение мира, выраженное на общепонятном (по возможности) языке, как судить? Чей мир лучше: мой или твой, его или ее, английский или японский? И можно ли назвать средним роман, изобилующий сравнениями вроде этого: "В общем, я вернулся домой чудовищно уставшим и напоминал себе старую железнодорожную шпалу"? Я на такие сравнения таращу от изумления глаза. Уж очень неожиданны. Как и на диалоги вроде этого:

- Как это легко - рассуждать о других людях! - воскликнула Сумирэ. - тем более тебе. Сам-то ни одной затяжки в жизни не сделал.

- Если ты не можешь вот "так легко рассуждать о других людях", это значит, что мир вокруг тебя превратился в очень мрачное и опасное место. Вспомни лучше про Иосифа Сталина - что он творил.

На том конце провода Сумирэ погрузилась в бесконечную паузу. Тяжкое молчание - словно души погибших на Восточном фронте принесли его с собой.

Дался им наш Сталин, когда девушка просто пытается бросить курить и жалуется на дискомфорт, сопровождающий воздержание от сигарет...

Нет, дело не в том, что романы эти плохи или средни. Дело в том, что перед нами другая культура. И ее надо полюбить, чтобы читать книги Мураками. И у людей, не отягощенных излишним интеллектом, но с достаточно тонкой душевной организацией, не чуждых бытового эстетизма, во всяком случае, это хорошо получается - вот почему Мураками хорошо покупают. Я наблюдала это чтение: красиво одетая девушка полулежала с книгой на диване, затягиваясь мятной сигаретой, после двух-трех страниц вставала и выходила на балкон посозерцать Лосиный остров. Я спросила, кого она читает. "Японца" - был ответ. "Оэ, Абэ? Мисиму?" - "Нет, посовременней". Эта же девушка шесть раз смотрела французский фильм "Амели". На мой вопрос, что там есть такого, чтобы шесть раз смотреть, ответила: "Красота и музыкальность".

Это культура не сильных, но утонченных чувств, которые писатель старается выдать за сильные просто потому, что сильных не знает. Герои интенсивно чувствуют, размеренно обсуждая на одной интонации свое половое влечение, прохождение месячных, дырки в зубах, умение водить машину и знание языков. Все это вещи одного порядка в характеристике личности. Герои чаще всего с высшим образованием, часто артистическим, но проза жизни заставила их заниматься каким-нибудь бизнесом. Обязательно любят европейскую классическую музыку - целые абзацы в разных романах посвящены обсуждению того или иного произведения в том или ином исполнении, в данном романе это фортепьянная музыка: Моцарт, Шопен, Ванда Ландовска, Вальтер Гизекинг... Интересно, любители прозы Мураками поддались рекламе? Раскупили диски и слушают?

Это культура, в которой человек равен муравью, никакой иерархии живых существ, равноудаленных от солнца, здесь нет. Поэтому значимым явлением, вполне, по мнению японского писателя, достаточным для движения сюжета, будет человек, идущий по улице или сидящий за столиком в кафе. Человек этот может не просто сидеть, а крутить в рюмке вино. Потому что и у этой культуры есть психологическая проза. Она же философская - буддийские мотивы прочитываются в таком, например, размышлении:

...Так что же мы знаем о себе?

Чем больше я задумывался над этим вопросом, тем с большими оговорками мне хотелось рассказывать о себе - когда это приходилось делать, то есть. Гораздо сильнее меня интересовало то, что за пределами моего "я": хотелось хоть чуточку глубже понять объективную сущность окружающего мира. Я размышлял над тем, какое место во мне занимают определенные обстоятельства, люди, а также старался обрести равновесие, прийти к гармоничному состоянию, "вобрав" их в себя, вместе с ними. Так, мне казалось, я смогу прийти к самому объективному - насколько это вообще возможно - пониманию своего "я".

В общем, мода на романы Мураками - не худшая мода, писатель этот ничем не хуже Кобо Абэ, Кэндзабуро Оэ... Японские прозаики внимательны к быту и социальности, психологии и философии; материал у них экзотический, сам по себе интересный, а если еще и перевод хороший... Кстати, с первой же фразы роман "Мой любимый sputnik" пугает словосочетанием "сумасшедшая любовь". На кого грешить, на писателя или на переводчицу?

Потому что дальше эта любовь сравнивается со смерчем, и сравнение разворачивается в неожиданных - географических - деталях, благодаря которым эмпирический мир, взятый для сравнения, перевешивает ту реалию (чувство), которую должен всего лишь объяснить, и оказывается реальнее:

"...все, что имеет хоть какую-то форму и попадается на пути, он сметает под корень, без разбору швыряет в небо, ни за что ни про что кромсает в клочья и корежит до неузнаваемости, после чего, нимало не утратив мощи, уносится к Тихому океану, безжалостно рушит Ангкор Ват, по пути, в индийских лесах, испепеляет семейство несчастных тигров, в персидской пустыне превращается в самум и хоронит в песке целый экзотический город-крепость".

А теперь представьте, как это выглядит в иероглифах: ни за что ни про что, кромсает, Ангкор Ват, испепеленное семейство несчастных тигров? А может, на рисунчатом языке вообще нельзя писать нехудожественно?

Ступенчатая система сравнений что-то очень напоминает... Вот одна фраза из "Мертвых душ", приведенная А.П.Чудаковым в книге "Слово - вещь - мир" (М.: "Современный писатель", 1992) с нумерацией ступеней сравнения, уводящих читателя все дальше от определяемого предмета: "Подъезжая к крыльцу, заметил он выглянувшие из окна почти в одно время два лица: женское, в чепце, узкое, длинное, как огурец, и мужское, круглое и широкое, (1) как молдаванские тыквы, (2) называемые горлянками, (3) из которых делают на Руси балалайки, (4) двухструнные легкие балалайки, красу и потеху (5) ухватливого двадцатилетнего парня, (6) мигача и щеголя, и подмигивающего и посвистывающего на (7) белогрудых и белошейных (8) девиц, (9) собравшихся послушать (10) его тихострунного треньканья. Выглянувши, оба лица в ту же минуту спрятались". То есть не прошло и минуты между тем, как показались и спрятались в окне физиономии, - развернулась и схлопнулась художественная Вселенная...

Но мы читаем Мураками.

"Мюу улыбнулась. Словно выдвинули ящик, к которому не прикасались целую вечность, и вытащили из его глубины на свет божий эту улыбку - милую улыбку близкого и родного человека".

Помните, у Толстого, избегающего метафор, пережившая горе Наташа Ростова улыбнулась, будто дверь открывалась со скрипом?

Но мы читаем Мураками.

Заглянуть теперь, что ли, в Коэльо?

Да, забыла сказать: роман был про неразделенную лесбийскую любовь: Сумирэ испытывает к Мюу "половое влечение". Только это совершенно не важно в ряду всех прочих вещей и явлений, которыми изобилует мир. Трагедии на буддийском подзоле не вырастишь.