Многажды упоминаемый в контексте великой литературы Возрождения английский гражданин Вильям Шакспер рожден был 23 апреля - и 23 же апреля и помер спустя пятьдесят два года. Само как-то так получилось. Биография Юкио Мисимы объявилась в наших пенатах куда раньше самих произведений, и теперь бельмом на глазу или клеймом на текстах факт его преднамеренного самоубийства 25 ноября, спустя ровно 45 лет со дня рождения. Конкуренция.

Дух, если он добрый, живет не по углам и отечества не выбирает. Дух воинственности - дух яркий, но не добрый. Усмирившим его - лицезреть отблески и блики до скончания времен. В дизайне ли сверхскоростных авто и мотоциклов или в декоре новейших акустических систем. "Внутренняя Япония" - умозрительное средоточие духовных травм рода, исток всевозможных сублиматов искалеченного самурайства, находящих пристанище в царапающем небо хай-теке. Хай, Хиро Ямагато! Ненавистное Юкио Мисиме расслабляющее "время" смягчает, между тем, историческую теле-картинку, заменяя свирепого Тосиро Мифуне лукавым Такеши. Японские школьницы шьют тряпичные и меховые чехольчики для своих мобильных телефонов, дабы убаюкать вызывающих эхо языческих богов и родительские страхи. Эклектичный Джармуш вручает "Хагакуре" добродушному темнокожему увальню Уитакеру, и он становится хладнокровным киллером по кличке "Пес-призрак". Великий насмешник Тарантино, "Убивая Билла", устраивает полную обструкцию отношениям слуги и господина в заброшенном баре Окинавы. Но все, что тут забавно, то Мисиме - смерть. "В ситуации "или-или" без колебаний выбирай смерть" - любимая его фраза из Ямамото. Автор "Хагакуре", настольной книги Мисимы, отказывает будущему в его толерантном "и-и".

"В Японии нет такого понятия, как любовь к родине. В Японии также нет такого понятия, как любовь к женщине. В основе духовного мира японцев эрос и агапе соединены воедино. Когда любовь к женщине или молодому человеку чиста и целомудренна, она ничем не отличается от преданности самурая его господину. Это представление о любви без различия между эросом и агапе в конце эпохи Токугава было названо "любовью к императорской семье" (рэнкэцу-но дзе) и положено в основу поклонения императору".

Так, вторя Ямамото, мыслит Юкио Мисима - последний император японской литературы. Император-трудоголик. "Море изобилия" - грандиознейшее его четырехкнижие и по объему текста, и по сложности замысла. По сложности, которую он замышлял, и сложности, представшей читающему европейцу. Четыре романа - конгломерат мотивов японского мифа, замешанных на синтоистской мистике, философии дзен и этике конфуцианства. Четыре истории с одним сквозным персонажем-"свидетелем" по имени Хонда, где каждая книга - приключение японского духа, возрожденного всякий раз в иной ипостаси, в новом теле очередного главного героя. Четыре романа, задуманные как круг(?) перевоплощений. Один из мотивов - растягивающееся на целый роман узнавание провидцем Хондой перерожденного духом. С нашим опытом чтения детективов герой вычисляется с первых же страниц по трем родинкам на теле (с чего бы вообще о них упоминать, если не..?). Однако для Мисимы фатум поважнее дедукции будет - и потому автор не суетится, наслаждаясь поэтической обстоятельностью и мистической значимостью текущих событий. "Несущие кони" - история юноши Исао, возглавившего неудавшийся антиправительственный заговор и покончившего с собой после милостивого решения суда. Истоки его мотивов столь же темны, сколь темна для нас Япония, ее история 30-х годов прошлого века:

Великая цель обновления Мэйдзи состояла в том, чтобы возвратить императору всю полноту политической и военной власти. Главная цель нынешнего обновления... заключается в том, чтобы подчинить непосредственно императору финансовый рынок и производство, вырвать из сознания людей идеи западноевропейского, потребительского капитализма и коммунизма, спасти народ от нищеты и добиться воцарения лидера, исповедующего монархизм. Для возмущения спокойствия мы прежде всего взорвем во всех районах электрические подстанции, убьем под покровом ночи финансовых и промышленных воротил... захватим и подожжем Японский банк...

Столь же загадочны, ибо оснащены поэтическими воззрениями Japan на природу:

Можно сказать, испорченность политиков и предпринимателей, хотя они находились далеко, ощущалась как запах падали, доносившейся откуда-то с цветущего летом поля, а зловоние аристократии смешивалось с присущим ей ароматом благовоний.

Столь же пугающи, ибо Исао, этакий homme fatal, обладает прямой мистической интуицией бергсоновского толка, напоминающей раннего Вознесенского: "Думайте поступками - это мысли жизни". Здесь Мисима являет особое, архаическое понимание индивидуальности - путь героя. Так объясняется Исао на суде:

Я хотел воплотить философский принцип школы Ван Янмина -"Знание без действия не есть знание". Если я знаю об упадке нынешней Японии, о темных тучах, скрывающих ее будущее, о нищенской жизни крестьян и страданиях бедняков, знаю, что все это следствие прогнившей политики финансовых олигархов, повернувших на пользу себе политику и преградивших дорогу свету милосердия нашего великого императора, то мне ясно, что "зная, я должен действовать".

Читателю, поверившему в необходимость "революционных" перемен, не позавидуешь, ибо Мисима, не выдерживая техники ведения античного повествования, пытается детально актуализировать события, вызывая массу недоумений. Бедному Исао так и хочется подсказать, как на детских новогодних праздниках, - туда не ходи, ходи сюда! Но эти подсказки не нужны ни Исао, ни Мисиме, выстроившему для своего героя целую сеть искусственных препятствий, дабы в очередной раз осуществить свой самурайский миф патриотизма. Традиционно ориентированного отечественного читателя слегка "покачивает" от этой психологической недостоверности то в сторону романа "Мать" Горького, то "Овода" Войнич. Вспоминаются и декабристы, Павка Корчагин, Софья Перовская... и Маугли.

Читателей женского пола покоробит такое пренебрежение к их испостасям:

В этой полемике, предпринятой для собственного утешения, для того, чтобы утешить души товарищей, да и в подтексте таилась невыразимая боль, но в конце Огата буквально двумя словами выразил страстное желание партии заговорщиков, поверил подлинные чувства воинов: "...то не было поведением грациозных женщин".

Юкио Мисима идет тут напролом, отказывая тем, кто успел полюбить неспешное и ироничное повествование Сей-Сенагон, ведущей своей дневник, поскольку ей "подарили кипу превосходной бумаги", или реалистические сценки придворной жизни "великого Гэндзи". Направляясь туда, где гулко аукается хлопок одной ладони, в конце концов проламывается он к какой-то дремучей и завораживающей смертоносной поэзии, рассыпая ее по тексту подобно жемчугу: "...Хонда бессознательно ощущал, что в преступлении скрывается нечто, к нему побудившее, - это пробивалось свежим ароматом лимона, сок которого глубоко въелся в кожу испачканных рук". Либо: "Когда из-под моего плеча брызнет моя кровь, лилия в утренней росе раскроет лепестки навстречу встающему солнцу и своим ароматом очистит запах крови".

Академик Ф.И.Щербатской, авторитетнейший российский буддолог, аккуратно вводя в науку понятие "буддийская логика", противопоставлял ее логике реалистической, статичной. Мисима, литературный представитель динамической, японской версии буддизма, отнюдь не "динамит" читателя противоречивостью своих взглядов. Его убежденность столь же глубока, сколь и инакова нам в своем представлении. Нам же - понимать "другого" в поэтической его правоте, а не в автобиографических фактах.

Тихо ползи, Сизиф, улиткой по склону Фудзи, вверх до самых высот.