Хочу продолжить разговор о молодежной прозе, который завела незадолго до того, как ушла в интеллектуальное подполье писать диссертацию. Тогда на примере книги Сергея Сакина я разбиралась в том, что молодые пишут про молодых и для молодых - отчасти чтобы не поднимать терминологической проблемы. Потому что она здесь та же, что и с женской прозой: это то, что пишется о женщинах, для женщин или самими женщинами? Вопросов не возникает, если то, другое и третье сходятся в одном произведении.

Но если в отношении "женской прозы" хотя бы не возникает проблемы идентификации по основному категориальному признаку - то кто, наконец, внятно скажет: до скольких лет прозаика можно считать молодым? Большинству из тех, кого мы не так давно узнали в этом качестве, - Роману Сенчину, Илье Кочергину, Андрею Геласимову, Юрию Горюхину др. - было за тридцать. Когда прозаики немолоды - по данному разряду они, видимо, идут потому, что поднимают специфически молодежные темы и проблемы. Например, тему студенческой жизни. Или проблему самоопределения взрослеющего человека. Отнести к "молодежной прозе" книгу прозаика и переводчика Ирины Лукьяновой "Документ.doc" (СПб: Ультра.Культура, Геликон +) позволяет именно это.

В книге - два романа и перевод дебютной повести американца Эдварда Стритера "Превет, Мейбл" (1918), в которой бравый солдат Билл пишет своей девушке безграмотные, косноязычные, глупые, трогательные письма с Первой мировой войны. Авторское предисловие перекликается со статьей Ирины, опубликованной в РЖ. Но насколько же автору лучше удается выразить все то же самое в художественной форме, чем в форме прямого и пафосного публицистического высказывания!

Названием первого романа озаглавлена книга; оно перекликается с логином "театр.doc" - о методе, который использует литературно-театральная молодежь, создавшая этот театр достоверности, много говорится - ну хоть вот здесь. "Театр у диктофона" переносит на сцену живую жизнь во всей ее неприглядности, почти без стилизации. Аналогичный метод использует прозаик, когда начинает роман таким диалогом:

[JellyFish] *'("%b, o "%'-с+ао..
[DrDooLittle] Govori po russki ili kysh!
[JellyFish] # o/. - "caa*(/&+(-,gb.f,h(-/)?!
[Сцилла] Хай эврибади!
[DrDooLittle] И вам вселенский хай.
[Тома_Гавк] Где ты видишь эврибадей. Сидим вдвоем с доктором :(
[Сцилла] Пиво дуете?
[Репин] Тома, а я? Уйдешь на полчаса - и уже все забыли :-(
[DrDooLittle] Что у тебя с лицом??????????
[Репин] Горькие слезы :- (
[Тома Гавк] Сцилла, где твоя Харибда?
[Сцилла] Подавилась Титаником.
[DrDooLittle] Titanic = very corny.
[Репин] Доктор поделись пивом. У меня кондишн сдох, духотищщща.

Тома_Гавк посылает Репину пива "Золотая бочка"

Перед нами интернетский чат "tra_ta_ta.ру", на котором треплются бездельники со всех концов мира: одному жарко в Австралии, другому скучно в Минске, третий в Москве слышит какой-то взрыв... Читать забавно. Во второй главке - внутренний монолог подростка, собравшегося покончить с собой, тоже как бы документальный. В третьей - сцена из жизни пожилых супругов, прописанная с той же психологической достоверностью: застарелая свара, постоянное "штоб ты пропал" сменяется паническим страхом: вдруг и правда пропал?.. Нет, спит.

Главы коротенькие, приспособленные к "клиповому сознанию", сцены живые, характеры выразительные, текстовых провисаний нет, все время интересно. И в тот самый момент, когда количественное приращение сценок, положений, ситуаций вот-вот начнет вызывать информационную усталость, - автор ставит знаки, включающие механизм стяжения: вдруг ясно, что это роман-полилог с одним сюжетом. Все эти люди имеют то или иное отношение к взрыву жилого дома - помните серию взрывов, после которой опечатали подвалы? "Сцилла", которая чатилась и вдруг отключилась, погибла, подросток только потому и спасся, что сидел в ванне и готовился резать вены, - погибла вся его семья, а у него комплекс неполноценности сменился идеей избранности; молодые супруги и их спящая малышка попали в самый центр взрыва, от них ничего не осталось, а квартиру они снимали без прописки, поэтому - как будто их и не было на свете; погибли и подруги-одноклассницы: одна пришла к другой шить свадебное платье; алкаш спасся потому, что уснул на балконе, и его выбросило взрывной волной - но угорел в новой квартире...

Интернет обладает своей метафизикой: на чате появляется ник "Сцилла". Хакеру пытаются объяснить, что человек, на чьи деньги он сейчас гуляет, погиб - хакер цинично объясняет: человек, может, и погиб - а ник жив. Соседка всех погибших, жившая в уцелевшей части дома (в интервью - Маргарита, на чате - "Читта-Дритта"), сидит на работе, потому что боится идти в новую квартиру, и спрашивает у чатских, как теперь жить. Подруга пишет ей яркую страницу своих прозрений о присутствии Бога в мире. Некто под ником "Скептик Хренов" вмешивается соответствующим образом - на чатах можно быть самим собой настолько, что, бывает, вмешивается модератор...

Это роман в монологах, диалогах, интервью; в противоречивых, а часто просто гнусных, очень узнаваемых характерах, переданных через речь - самовыписыванием, без насильственного авторского вмешательства. Из всех прозаических вещей, написанных по свежим следам внезапных бедствий, эта - самая умная, самая деликатная: нигде не кажет ослиные уши писательское желание использовать беспроигрышный сюжет как опору для своей элоквенции. Сюжет взят для того, чтобы снова поставить вопросы, ответы на которые каждый человек может найти только в самом себе. Так - жестом самоустранения - в этой книге впервые обозначается образ автора.

Если первый роман построен на слишком серьезном материале, второй - "Давно и неправда", с подзаголовком "Повесть о третьем курсе", - тоже решает сложнейшую романную задачу: он написан на материале, который почти невозможно воспринимать всерьез. Сколько таких рукописей об общажном счастье с беспробудным пьянством и повальным блудом пишется студентами! Особенно филологами! А уж литинститутскими-то - в каждом поколении... Многие изданы - и все никуда не годятся.

Дело в том, что обычно такие произведения рисуют замкнутый мирок и интересны только причастным. А у Ирины Лукьяновой получилось невозможное - заинтересовать читателя, не имеющего отношения не только к Новосибирскому университету, но и к студенческой богеме вообще. Например, меня - я училась в вузе с поколением своих пасынков, и меня больше влекла преподавательская среда как круг общения. И в общежитии мне жить не пришлось. Так чем же меня взяла эта "Повесть о третьем курсе"?

Снова образом автора, который делает новый невидимый жест: очень удачно находит утяжеляющую легкомысленный материал подачу - контаминацию времен. "Вот уже несколько лет я здесь не была", - начинает описывать героиня-рассказчица общежитскую комнату с "камышовым котом" на двери: "внутрь комнаты голова, наружу задница с задранным хвостом, кругом камыши" - и свою жизнь в ней. То есть в повести уже две ипостаси героини: та, что действует, и та, что косвенно оценивает ее поступки через несколько лет, уже повзрослевшей - в юности год идет за три. Между ними есть определенный конфликт: на описываемое время пришлось первое оформление личностного начала героини, а на время написания - дальнейшее становление. Героиня вроде бы просто рассказывает, не давая своим ситуациям и поступкам оценок, на самом деле она эти оценки дает - эмоциональными реакциями или действиями: "Оделась и вышла из душа. Все встречные были отвратительны. Дверь гнусно скрипела. В буфете была слишком долгая очередь, слишком нерасторопная буфетчица слишком долго несла мне полстакана сметаны. Сметана оказалась липкая, сопливая, в мелких комочках, дюралевая ложка - плохо помыта. <...> Мир был так мерзок, что меня клонило в панк. Я придумала себе тему "Эстетика безобразного в литературе начала двадцатого века" и ждала начала семестра, чтобы преподнести ее научному руководителю". Это реакция девушки на то, что ее изнасиловали в ситуации, которую она спровоцировала сама.

Это повествование, набранное основным шрифтом, то и дело перебивает курсив: в текст вмешивается третья ипостась героини, перечитывающая повесть через 13 лет, уже профессионалом и преподавателем: "Соблазн править стилистику и возражать себе двадцатилетней очень силен, но буду воздерживаться - за исключением случаев совсем уж вопиющих". Взрослым человеком вернувшись в эпос своей юности, героиня выводит личную историю из узкого контекста в общечеловеческий. Например, она добавляет к дневниковым координатам, которые есть в тексте, информацию о том, что в это время происходило во внешнем мире. И текст начинает выглядеть так:

"Октябрь-ноябрь 1988 года. Председателем Президиума Верховного Совета СССР избран Михаил Сергеевич Горбачев. В Эстонии появился Народный фронт. В руководстве Чехословакии начались перестановки. В Южной Африке прошли первые расово равноправные выборы. На президентских выборах в США Джордж Буш победил Майкла Дукакиса. В Баку из-за антиармянских выступлений введено чрезвычайное положение. По телевизору начали показывать "Рабыню Изауру". Отменили постановление 1946 года о журналах "Звезда и Ленинград". Запущена транспортная ракета "Энергия".

Мы начали уставать от осени. Мы ждали снега. Обычно первый снег прилетает в октябре, и все перестают слушать лекцию и глядят в окно, как он танцует вниз. А к ноябрьским праздникам наступает зима, и на демонстрацию первый раз надевают пальто и шубы. Зима не наступила, было просто холодно и бесснежно. И на земле лежали перемерзшие до буроты листья, пучилась грязь твердыми морожеными валиками. Сверху торчали голые деревья. В этой прозрачности было острое сиротство и даже какое-то неприличие".

Курсивные вставки обосновывают кажущиеся бессодержательными жесты и движения: "он встал", "мы пошли", "Катька отбилась", "Ляльки там не было":

"Какими важными тогда казались эти подробности - кто во сколько ушел, с кем, кто когда что сказал и на кого посмотрел. Тогда казалось, что за плечами уже огромная жизнь, в которой было бесконечно много всего. Теперь от этого гигантского опыта осталась строчка в резюме: 1986-1991 - учеба в университете".

Курсивные вставки добавляют тексту фактуры, которой ему не хватает для жанровой полноценности:

"А вот и вспомним, кстати, что мы носили. Наши бедные мамы пародировали, как умели, увиденное в немецких каталогах и захватанной "Бурде" - еще даже не русской. Были в моде маленькие белые отложные воротнички. Черные колготки - сначала сеточкой, потом плотные, со стразиком или рисунком у щиколотки. Гардероб строился по случайному принципу - что мимо бежало..."

Оценки в курсивных вставках даются уже самые прямые, иногда не просто с сожалением о сказанном или сделанном, а со злостью. Смешно и досадно, например, вспоминать, как привержена юность преувеличениям, наполняющим внутреннюю пустоту искусственным содержанием:

"Говорить ровным серым голосом - это тоже был такой способ страдать. Еще один способ - лежать, отвернувшись к стене. Ни с кем не разговаривать. Часами смотреть в окно. Предполагалось, что все остальные должны проявлять чуткость и выражать солидарность. Остальные вместо чуткости выражали страдание. Одна смотрит часами в окно, другая лежит, гладя в стену, третья ходит по коридору и курит, четвертая раскладывает раз пасьянс, два пасьянс, три пасьянс, десять вечера - пасьянс.

Полночь. Первая продолжает смотреть в окно. Вторая просверлила глазами в стене четыре дырки и сверлит пятую. Третья давится, пускает дым из ушей, но упорно докуривает пачку. Четвертая встает и с тем же ровно-серым выражением на лице аккуратно рвет все карты на кусочки. В идеале кто-нибудь должен спросить, что это она такое делает. Вместо этого страдалица номер один открывает окно и начинает бросать в него молочные бутылки, страдалица номер два бьет кулаком в стену, номер три приходит, обзывает всех истеричками и гасит свет. Номер четыре рыдает в темноте, остальные морщатся: спать мешает. Потом тоже начинают плакать, засыпают в слезах. Чудная картина, как ты мне родна".

Блоки текста органично чередуются, не давая ему увязнуть надолго ни в трепыханиях юного существа, ни в учительском занудстве. Перепады времен и психологическая разница между двумя стадиями юности и зрелой молодостью придают происходящему в тексте голографическую выпуклость. Но дело не только в этом - понимаешь, размышляя о том, почему у Ирины Лукьяновой получилось то, что почти никогда почти ни у кого не получается, - на том же самом материале. И почему это отличный образец не молодежной прозы, но шире - юношеской литературы (градация, вряд ли внятная приверженцам модного сегодня социологического подхода к литературе).

Все дело в том, что у большинства этих текстов нет автора, а есть эпический певец - более или менее одаренный слухом, голосом, памятью акын студенческого быта. А у романа "Давно и неправда" есть автор - развитая личность, способная помочь неразвитой личности конституироваться. Помочь без всякого морализаторства и учительских интенций. И вот это уже не для научно-критического инструментария: что такое личность - объяснить невозможно, личность не объективируется, придется принимать эту категорию на веру (недоказуемое знание) - или, как в нашем случае, на чувство благодарности тексту.

Можно вспомнить Мунье, по которому личность - это несконструированное единство, тотальный объем человека, в котором есть три измерения: телесное, универсальное и направленное вширь - сопричастность. И есть три способа формировать личность: медитация как поиск призвания, активность как поиск успешности и самоотвержение, или жизнь для других (ибо личность проявляется только через других и теряет статус, если общение прекращается).

Почему так скучно с морем разливанным эгоистической литературы, в которой мы сегодня тонем, - будь она сколь угодно талантливой? Потому что человек не достигает статуса личности, если не приобщается к сообществу, а безличное отклика не вызывает... Хотя... Нравятся же нам красивые виды природы, которые никто не создал, и даже в рамку не взял. Иногда нравятся настолько, что отсылают к Образу Автора. Заметьте, закоренелые позитивисты, поборники безличности, обычно не замечают красоты или воюют с ней: помните инвективы Писарева против эстетики?

Если вернуться к вопросу о молодежной прозе и посмотреть на нее не с социологических позиций, игнорирующих качественные градации, становится понятно: и здесь все дело в образе автора. Он в молодежной прозе либо отсутствует, либо отталкивающ. Юношеская графомания связана с тем, что само по себе создание текста (формулирование, стяжение разрозненных моментов памяти) помогает самоконституированию личности на ранних этапах развития, до сопричастности. Но это еще не литература. Это - литературно оформленный материал для социологов и психологов.

Эстетическое же наслаждение всегда отсылает к тому, что "не схватывают" науки, - к Автору. Или автору.

• Предыдущий выпуск