Русский Журнал / Обзоры / Литература
www.russ.ru/culture/literature/20040421_ab.html

"Самообладание" Мишеля Фуко
Мишель Фуко. Использование удовольствий. История сексуальности. Т. 2/ Пер. с франц. В.Каплуна. - СПб.: Академический проект, 2004 - 432 с.

Аркадий Блюмбаум

Дата публикации:  21 Апреля 2004

Почти каждый читатель, ознакомившийся с "La Volonte de savoir", с "Волей к знанию", первым томом "Истории сексуальности" Мишеля Фуко, испытывал некоторое удивление (а подчас и разочарование) - обратившись к "L'Usage des plaisirs", второму тому последнего (и, кажется, наиболее масштабного) проекта философа. Невозможно было не почувствовать, что за восемь долгих лет, разделявших выход первого тома и публикацию двух следующих (1976-1984), с Фуко что-то случилось. Вместо традиционного для него европейского материала от Средних веков до девятнадцатого столетия, исследователь с головой ушел в хитросплетения античных теорий и практик (во втором томе - только древняя Греция, в третьем, "Le Souci de soi", "Забота о себе" - еще и Рим). А вместо намеченного в "Воле к знанию" анализа совместной работы религии, науки и власти по выработке такого дискурсивного объекта, как сексуальность, появился, казалось бы, давно изгнанный мыслителем, уничтоженный Субъект.

Начатая в конце девяностых публикация лекций философа, читавшихся на протяжении почти десяти лет в Коллеж де Франс, лишь подтвердила догадку: солидный "кирпич", озаглавленный "Герменевтика субъекта" (лекционный курс 1981-1982 гг.), недвусмысленно засвидетельствовал, что поздний Фуко был захвачен историей формирования, генеалогией субъекта европейской философии. Фуко в очередной раз проявил человеческое и исследовательское мужество - не будучи профессиональным классиком, он обратился к материалу, работа с которым требовала огромного количества, так сказать, институционализированных знаний. Неслучайно, что и второй и третий тома "Истории сексуальности" подчас вызывают весьма сдержанное (если не сказать больше) отношение академических специалистов по античной культуре, полагающих тексты философа не заслуживающими серьезного рассмотрения вполне дилетантскими экзерсисами. И это при том, что данные работы Фуко бесспорно учитываются целым рядом крупных ученых, профессионально занимающихся античностью и признанных в качестве авторитетных специалистов в рамках научных институций (из очевидных и хорошо известных примеров сошлюсь на труды видного американского историка Питера Брауна).

Определенную роль в таком отношении к Фуко со стороны специалистов играет, как кажется, не только традиционно-настороженное отношение к набегам чужака, но и редко приобретающее осмысленно-отрефлексированный характер отношение ученого, с его четким и конкретным материалом и проверенными методиками, к философу, который вдруг видит в хорошо знакомом неизвестное, иное в данном. Как тут не отмахнуться от претендующего на революционность легкомысленного невежи, чья риторика лишь порождает интеллектуальные фантомы, бесконечных подпоручиков Киже! Воздадим, впрочем, должное - без какой-либо иронии - знаниям и навыкам профессионалов (автор рецензии и сам по мере сил более или менее профессионально занимается одной из наук) и оставим в стороне этот извечный "спор факультетов" (который при обоюдной заинтересованности может оказаться и весьма плодотворным). Перейдем к собственно книжке.

Наметив программу будущих исследований в "Воле к знанию" и посвятив немало усилий анализу моральных предписаний и практик христианства, Фуко понял, что, ему необходимо двигаться вглубь истории, к структурам дохристианской морали. Античность оказалась для философа подлинным открытием. Весьма критически относившийся к "репрессивной гипотезе", касающейся функционирования сексуальности в западном обществе, дотошно подвергавший аналитической вивисекции системы запретов, способов говорения и предписаний, относящихся к знанию о поле, он нашел в античности новый для себя мир.

С точки зрения Фуко, греческое общество (прежде всего - афинский полис) не знает морали в смысле упорядоченного, авторитарного, четкого кодекса этических предписаний, каковым обладал христианский социум. Греки, естественно, имели определенные этические предпочтения и проблематизировали этику. Однако, в отличие от христианского мира, для греческого полиса более релевантным оказывается не свод жестких правил и следование ему в повседневной жизни, не интериоризация вины, не напряженная герменевтика себя и своего желания, не дешифровка того зла, которое буквально пронизывает падшую природу человека в христианстве.

Этическая проблематика в греческом полисе обращена к свободному гражданину (не к женщине и не к рабу), и соответственно, вопросы морали и этики оказываются неразрывно связанными с превращением свободным человеком самого себя в субъект своего собственного желания, с выработкой определенного отношения к себе, с постоянным индивидуальным экзистенциальным творчеством. Иначе говоря, свободный гражданин должен стать господином самого себя; его этическая рефлексия направлена на превращение себя в субъекта, хозяина своих страстей, владеющего своими вожделениями и удовольствиями, а не в объект чужих предписаний.

Античная ситуация стала, насколько я понимаю, настоящим испытанием для Фуко. Отсутствие в греческом мире жестких дисциплинарных практик, направленных на оформление, приручение или наказание, и соответственно, недвусмысленным образом коррелирующих с ними, артикулирующих их безсубъектных дискурсов, с которыми и привык работать Фуко, оказалось принципиально новым материалом, своеобразным вызовом, поскольку гражданин полиса, то есть член общества, сам являлся субъектом власти и должен был себя к этому особым образом готовить.

Парадоксальности этой ситуации добавляет и то, что, отнюдь не рассматривая сексуальные отношения как зло и допуская разнообразие сексуального опыта, античный мир тем не менее ценит сексуальную "воздержность", хотя и совсем не в том виде и смысле, в каком превозносит аскезу христианская мораль. Сексуальность и власть естественно опять пересеклись, оказались в общем проблемном поле, однако иным образом, чем на это намекал первый том "Истории сексуальности".

Греческий субъект желания, будучи свободным гражданином полиса, оказывается одновременно субъектом политическим, тем, кто по статусу должен осуществлять власть, действовать на благо государства, то есть управлять другими (стоит отметить, что один из томов "Истории сексуальности" первоначально должен был называться "Le Gouvernement de soi et des autres", "Управление собой и другими"; Didier Eribon. Michel Foucault. Cambridge (Mass.), 1991, P. 293).

Основной этической задачей, решение которой и конституирует субъект желания - как и субъект власти, - оказывается "maitrise de soi", то "владение собой", своими страстями и порывами, то разумное, осмысленное, "экономичное", "хозяйственное" "использование удовольствий", которое делает человека приспособленным, пригодным для истинных, подлинных и справедливых отношений с самим собой и с другими. Субъектом этики оказывается не тот, кто подчиняется определенным предписаниям, а тот, кто в принципе, по праву рождения, предназначен отдавать распоряжения.

Именно эта ситуация и становится проблемной в мире полиса: научись подчинять себя себе самому, овладей собой, стань подлинным субъектом своего желания - и тогда ты сможешь стать субъектом власти. Однако и это еще не все: субъект желания и власти оказывается одновременно и субъектом истины. На пересечении сексуальности, политики и знания и возникает то проблемное поле, состоящее из четырех зон, вокруг которых выстраивается "Использование удовольствий".

Зоны проблематизации греческой этики имеют отношение, как уже было сказано, только к свободному мужчине, только он является в мире полиса тем, кто обладает возможностью стать хозяином своего желания, тем, кто свободен и волен вырабатывать стиль своего повседневного существования. Соответственно, предложенные Фуко четыре оси проблематизации пересекаются в фигуре того, кто стоит в центре этического разговора греческого мира. Этими четырьмя осями мысли являются отношение к собственному телу и соответственно античная диетика и медицина, институт брака и отношение к супруге, отношения между мужчинами, то есть проблематика греческого гомосексуализма, и, наконец, отношение к истине.

От практик, посвященных заботе о теле и здоровом образе жизни, через устройство семьи, Фуко в конце концов доходит до мышления, до античной заботы о душе и знании. Фуко думает не книгами, не проектами, а скорее силовыми линиями мысли, которые пересекаются, вступают во все новые и новые комбинации и порождают все новые и новые объекты анализа. Его тексты взаимодополнительны, поскольку всегда договаривают друг за друга и всегда говорят больше, чем заявлено изначально. Все это имеет самое непосредственное отношение и ко второму тому "Истории сексуальности", где о политике или знании сказано не меньше (а может быть, и больше), чем о практиках, регулирующих использование телесных удовольствий.

Перевод "Истории сексуальности" на русский язык закончен, три томика в наличии. Здесь, впрочем, не обошлось без некоторой экстравагантности. Особый русский путь в издании последних работ Фуко заключается в том, что все три книжки вышли в разных издательствах (это не шутка), а переводчики, естественно, придерживались разных принципов в своей работе. Переводческий разнобой, вне всякого сомнения, усложнит задачу читателя, который попытается изучить все три тома и составить общее представление о мышлении автора. Тем более жаль, что по независящим ни от кого обстоятельствам предисловие Виктора Каплуна, переводчика второго тома, посвященное как раз принципам перевода, не вошло в "Использование удовольствий". А между тем без этого текста, который был любезно предоставлен мне переводчиком, возникает несколько вопросов к тексту. Приведу всего один пример. Так, Каплун везде переводит ключевой для Фуко термин temperance словом "воздержность". "Воздержность" вполне употребительное слово, хотя на мой вкус и несколько архаичное. Тем не менее, у переводчика были определенные и вполне основательные, как мне кажется, резоны предпочесть его "воздержанию" и "воздержанности". Именно это слово традиционно использовалось в переводах греческих текстов (с которыми и работал Фуко) на русский, с одной стороны, а с другой, греческую "воздержность" необходимо было каким-то языковым образом отграничить от христианского "воздержания", чья семантика связана не с "владением собой", не с чувством меры и функциональностью греческих телесных практик, а с отказом от телесных удовольствий, понятых как воплощение онтологического зла, падшей природы человека.

Если, однако, от смысловых тонкостей, внимательно продумывавшихся переводчиком, перейти к стилю перевода в целом, нельзя не заметить нескольких языковых шероховатостей. Так, например, на сс. 270-271 сказано: "Привлекательность, задействованная в отношениях между супругами, должна быть точно такой же..." etc. etc. "Задействованная привлекательность" представляется мне все-таки языковым монстром, которого можно было бы без труда избежать. Сомнения (возможно, и необоснованные) вызывает у меня и оборот "осуществлять начало над работниками" (например, на с. 255), в смысле "начальствовать", "руководить". Академический словарь указывает на выражение "быть под началом", но не фиксирует "осуществлять начало". Может быть, в данном случае это тоже оборот, взятый из какого-нибудь старого перевода античного текста? Но в оригинале все просто, ясно и вполне в рамках узуса - "diriger les ouvriers" (Michel Foucault. L'Usage des plaisirs. Paris, 1984, P. 169); нет никаких сюрпризов и в английском переводе Роберта Харли - "supervising the workers" (Michel Foucault. The Use of Pleasure. New York, 1990, P. 152). То есть никаких оснований вводить оборот, который привлекает внимание читателя, не было.

Можно было бы привести еще несколько примеров, однако все это совсем не так уж страшно. Читатель получил хорошую книгу, над переводом которой - что, увы, встречается совсем не часто в современной российской переводческой практике - работали. А значит - ее можно читать.