Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Сеть | Периодика | Литература | Кино | Выставки | Музыка | Театр | Образование | Оппозиция | Идеологии | Медиа: Россия | Юстиция и право | Политическая мысль
/ Обзоры / Литература < Вы здесь
Люди и структуры
Водяные знаки. Выпуск 29

Дата публикации:  26 Апреля 2004

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

Вот и собрана коллекция текстов, с 60-х по 80-е бытовавших в ленинградском сам- и зарубежном тамиздате - окончен трехтомник "Коллекция: Петербургская проза (Ленинградский период)", задуманный Борисом Ивановым и осуществленный Иваном Лимбахом. Первый том "1960-е" вышел в 2002-м году, второй "1970-е" - в 2003-м, и в 2004-м - последний: "1980-е". И издано это замечательно, как всегда у Лимбаха, и чтение по большей части увлекательное - талантливые люди не переводились в "культурной столице", - и даже снабжено "аппаратом", о котором стоит поговорить отдельно.

Два первых тома открывались предисловиями, соответственно, Андрея Арьева и Михаила Берга. Последний завершается послесловием автора идеи - Бориса Иванова. Естественно, все три статьи, две эмоциональные и одна концептуальная, относятся ко всему проекту, тем более что некоторые авторы, творившие не одно десятилетие: Борис Иванов, Андрей Битов, Борис Дышленко, Василий Аксенов, - переходят из сборника в сборник.

Концептуальная часть "аппарата" - предисловие Михаила Берга ко второму тому, где автор прежде всего поставил Сергея Довлатова, без которого этот трехтомник легко обошелся, поскольку он был востребован в перестройку "как знак отказа постсоветского общества от радикальных инноваций и выбора в пользу "нового традиционализма", вне питерской "нонконформистской среды, считавшей себя восприемницей отвергаемых официальной советской культурой обэриутов и акмеистов, Джойса и Беккета, Борхеса и Набокова. И ожидания ленинградской "второй культуры" были связаны с другим и другими". Далее Берг стал растолковывать ценность, в том числе и социальную, литературных акта, жеста, проекта и стратегии, оставив где-то в стороне от рассуждения самое литературу и предлагая рассматривать литературное произведение "как совокупность механизмов культурного, социального и психологического самоутверждения, которые оказываются важными для тех или иных читательских групп, имеющих вполне определенное положение в социальном пространстве".

Получается, что цель издания - собрать социально-психологический материал, иллюстрирующий работу безличных механизмов и структур. И предлагаемую коллекцию текстов уместно рассматривать с точки зрения не эстетической, а социологической ценности: тексты тут присутствуют разнообразные и оригинальные - с вежливым поклоном обходит этот момент Михаил Берг, - но гораздо важнее то, что они ориентированы на ценности, поруганные официальной советской культурой, "не научившейся использовать сложное и непонятное в своих идеологических целях". Выходит, что рабочий материал для представителей одной из естественнонаучных фракций - обществоведов - оформляется как дорогое и изящное издание потому, что структуры, пришедшие на смену поруганным советским, умеют использовать сложное в идеологических целях.

Другая версия такой подачи: издание целенаправленно ориентировано на западный рынок, для чего и снабжено необходимыми опознавательными ярлыками. Запад очень поздно разобрался в сути происходящего в Советском Союзе: до Второй мировой войны Франция, тогда культурный центр западного мира, была настроена просоветски. Считалось, что Страна Советов - интересный, черт возьми, эксперимент; на эмигрантов смотрели косо - верили Горькому и Роллану, поэтизировавшим миф об этом эксперименте. А теперь, когда уже активны поколения, не бывшие ни октябрятами, ни пионерами и вообще плохо понимающие, о чем речь, - мы узнаем и еще долго будем узнавать "тампродат" по характерным приметам: неравнозначные по художественным достоинствам, а то и некондиционные (в этом издании таких нет) тексты будут собираться в тома по внелитературному признаку ради участия в старой игре, описанной у Михаила Берга: "Маргинальность таким образом переадресовывалась оппоненту...". Университетские библиотеки непременно закупят, слависты будут изучать и писать диссертации.

Что же до писателей, отыскавших в условиях несвободы слуховые окошки для побега из нее, - они, получается по М.Бергу и Б.Иванову, через эти окошки просто-напросто перелезли в соседнюю камеру, где людьми точно так же управляют структуры, теперь уже альтернативные, из которых нет никакого выхода - тем и объясняется, почему тот автор писал так, а другой - эдак, а что необъяснимо - того нет. Парадоксальным образом выходит, что структуры, пришедшие на смену тоталитарным, ничуть не менее тоталитарны и ничуть не больше оставляют человеку творческой независимости (стоило ли бороться?).

Читая предисловие Михаила Берга и послесловие Бориса Иванова об антисоветской направленности творчества ленинградцев, парадоксальным образом видишь на тыльной стороне век что-то вроде советского кино про советских подпольщиков во вражеском тылу. Писатели выглядят членами разветвленной политической организации, чья героическая деятельность была направлена на борьбу за освобождение трудящихся литературного фронта: Борис Дышленко упорно создавал антисоветскую версию "кафкианского" героя и бросался на амбразуру с оппозицией "маленький человек - беспощадная власть"; Владимир Лапенков вел подрывную деятельность, отсылая своих героев с донесениями к Генри Миллеру, Дос Пассосу и обэриутам... А ведь дух дышит, где хочет. А ведь творчество - это изъявление свободы. Уже свободы. Всегда свободы. А вовсе не коллективная борьба за предстоящее когда-нибудь освобождение - или, как получается у актуальных теоретиков, за смену власти одних структур, управляющих человеческой жизнью, властью других.

"Если же говорить о таких весьма расплывчатых категориях, как "талант" или "мастерство", то их присутствие проявляется в более или менее точной пропорции между близостью к одним традициям и подчеркнутым дистанцированием от других, с обязательным присутствием узнаваемых читателями зон табуирования и манифестацией "новизны" - несколько ворчливо "откупился", как говорит сегодня молодежь, Михаил Берг от "расплывчатых категорий", чем поверг меня в конфуз: зачем браться за объяснения каких-то феноменов с неподходящим для этого инструментарием? Какая, скажите, "пропорция..." и от чего "подчеркнутое дистанцирование" в этом прелестном фрагменте:

"У самого лица по тонкой нежно-изумрудной травинке полз крохотный красный жучок с желтыми пятнами.

Борис Тимофеевич вытолкнул из легких застоявшийся воздух, и жучок, молитвенно сложив лапки на блестящем черном брюшке, свалился в обморок" (Игорь Адамацкий. "Сокращение")?

Или в таком мгновенном - дух захватывает - расширении пространства-времени, когда герой сидит в комнате и разговаривает с другим героем, пожимая плечами:

"Черенков пожал плечами... Лопатки и плечи колола дранка, он лежал на крыше сарая, а свет на веранде уже погасили. "Дима, где ты?" Сквозь ветви рябины проступал Млечный Путь... Ветви шевелятся.

- Ты брось. Ты не спи. Так мы не договаривались". (Сергей Носов. "Архитектурные излишества")?

Давать определения таким "началам", как талант и мастерство, представителей актуальной науки заставляет то обстоятельство, что перед ними - художественный материал, который еще исторически не обработан, не отстоялся - а уже изучается. Поэтому "актуальная наука" испытывает терминологические трудности, которых не испытывает просто наука. Никому же не приходит в голову разбираться, что значит "талант" и "мастерство", когда речь идет о Толстом или Достоевском. Или о Грибоедове - остановимся на фигуре, более соотносимой с большинством представителей питерского андеграунда: написано мало, лучшее ходило в списках и отличалось оппозиционной направленностью, то есть вещь была андеграундной... Только кого теперь интересует это привходящее обстоятельство, если театры пьесу охотно ставят, а язык обогатился массой авторских находок, с естественностью фольклора вошедших в разговорную речь?

Но не будем затрагивать больной вопрос, разойдется ли на пословицы и поговорки хоть одно из представленных в трехтомнике произведений: тексты здесь в большинстве своем "уровневые" - то есть подходящие под "расплывчатую категорию "мастерство". Примерно половина из них подходят под "расплывчатую категорию "талант" - оставим это утверждение без доказательств, раз уж ученый не справился с определением "расплывчатых категорий". Обойдемся свидетельствами.

Свидетельствами того, например, насколько долговечнее и действеннее социальных стратегий - критика, например, соцреализма в живописи естественными средствами самой литературы: "Задний план - фиолетовая драпировка, цветущая ветка березы в молочной бутылке, оплывшая свеча в стакане и полупустая пачка "Авроры" - был еще не прописан до оттенков, набросан в основном цвете, но рыба на широком блюде и глиняная кружка были выполнены настолько осязаемо реально, что ничего не оставалось, как протянуть руку. На ощупь рыба была теплой, а на вкус хорошо прожаренной. "Где он, проходимец, треску достает", - машинально подумал Борис Тимофеевич и взял с картины глиняную кружку" - Игорь Адамацкий, который "бурно реагировал на венгерские события, на выставку Пикассо в Эрмитаже <...>; вошел в студенческую подпольную организацию Револьта Пименова, главная задача которой состояла в гражданско-политическом просвещении соотечественников" (Б.Иванов) - мастер прятать в тексте улыбки.

Насколько долговечнее и действеннее акта, жеста и проекта такая критика архаических социальных форм в прелестной фантасмагорической повести Николая Исаева "Почетная Шуба, или Сон в летнюю ночь на Гоголевском бульваре, с тем чтобы он совершеънно (так - А.К.) находился между Фонтанкою и Мойкой", в которой происходит наводнение в Петербурге Пушкинской поры, отчего смешались все вещи:

"Журналист Гай-юнь-тунь-пхинь-хой-бу-бо-ла есть, как известно, мандарин третьей степени и член Хинь-линя <...>. И как только зажглись китайские фонарики, он, в доказательство того, что все знает и имеет право на доверие китайской публики, представил собранию золотой шарик своей мандариновой шляпы, четыре жалованные ему павлиньи пера и двенадцать больших пуговиц с изображением живого дракона.

Дело приняло резкий оборот. Китайская журналистика китайской журналистикой, но оскорбление золотого шарика есть оскорбление золотого шарика на шляпе мандарина.

- Четырех павлиньих перьев и двенадцати больших пуговиц, - напомнило Блюдо Щучины.

- С изображением живого дракона... Будь точно в деталях, - добавила Осетриная Спина".

Свидетельствую как незаинтересованный читатель, что в талантливых рассказах Сергея Федорова, который "описал горький духовный итог социальной деградации" (Б.Иванов), так же трудно расставить полюса притяжения и отталкивания, которые ввел в определение таланта Михаил Берг. Рассказы эти соотносимы с сегодняшней прозой Евгения Шкловского, которую Александр Агеев трактует как исследование вариантов нормы - а вовсе не социальной деградации. "Куда идем мы с пятачком" - рассказ о разлуке двух друзей, старика, которому плохо дома, и парня с искалеченной ногой, ритуально выпивающих в буфете, где продавщица "не замечает" нарушителей, если они берут дорогую закуску - сосиски. Старик уезжает-таки в деревню, парень его провожает. Экономно по стилю и вроде бы ни о чем - а пронзительно, с морозным воздухом открытого финала, в котором ничего хорошего не ожидается, потому что до сих пор лучшим в жизни этих несчастливых людей была их дружба, - а все-таки безысходности нет, пространство рассказа открытое. Как это делается - никакими структурами не объяснишь: логика - вещь конечная, а здесь открывается бесконечность.

Наказанием молодой супружеской четы в одноименном рассказе стал пьющий и бомжеватый отец героя, ушедший когда-то от его матери, теперь похоронивший жену и пришедший жить к сыну. Рассказ все время "бликует" переменами настроения: жизнь троих то выглядит невыносимой, то почти идиллической - и отец ведет себя хорошо, и жена улыбается - то вдруг опять все рушится. Что-что, но не социальная деградация интересует писателя, как это утверждает Б.Иванов, а самые что ни на есть обыкновенные человеческие отношения.

И только рассказы "Боец" и "Далеко до снега", написанные под сильным языковым влиянием Андрея Платонова, выпадают из цикла как откровенно подражательные ("Женские люди - они все-таки другие. Ты прости меня") - но зато оппозиция "близости к одним традициям и подчеркнутого дистанцирования от других" выставлена четко (и можно говорить о понятном - о структурах). А вот Василий Аксенов ("Ну надоела"), опираясь на гоголевские традиции, ведет диалог с Фолкнером-миниатюристом, отмеченный Б.Ивановым, почти на равных (и структурами тут не отделаешься): метафизическая Йокнапатофа-Ялань, населенная своими перерепенками и довгочхунами, увидена индивидуально и представлена убедительно.

Под разговор о структурах подходят повторяющиеся у разных авторов детали: почти во всех миниатюрах герои пьянствуют. Легкой добычей структуралистов фрейдистского толка могут стать оттенки цвета blue в глазах героев: "Он посмотрел на себя в зеркало - и холод липко пополз по спине. Нет, все было на месте - и бородавка, и брови. Но на Бориса Тимофеевича смотрели совсем чужие глаза, такие синие, бесконечно бездонные, что, кроме этих глаз, на лице ничего уже и не замечалось" (Игорь Адамацкий. "Сокращение"); "Он поднял голову, и я увидел, что у него ослепительно голубые глаза" (Евгений Звягин. "Сентиментальное путешествие вдоль реки Мойки, или Напиться на халяву"). Изучать все это можно до легкого - а можно до полного - опупения: зависит от индивидуального чувства юмора...

Потому что изучать надо классиков. "Актуальная филология" выглядит вещью беспочвенной: сначала вкусовая критика, у которой нет проблем с толкованием "расплывчатых категорий", должна засвидетельствовать, что те или иные вещи изучать стоит. А потом, лет через пятьдесят - не меньше, на отобранном таким образом материале можно будет рассуждать о "стратегиях" и прочем. Вред, который приносит литературе "актуальная филология", сродни вреду, который наносит маслит: затоваривание книжных рынков некачественной продукцией только на том основании, что она лежит в русле ученого рассуждения. Отсюда - дезориентация потребителя в океане безмерно и безосновательно размноженных сущностей, случайность читательского сегодня и исследовательского в будущем выбора...

А Довлатов, между прочим, был востребован не зря - талантливый был писатель. Стоит ли переадресовывать ему маргинальность?


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Ян Левченко, A Tribute to Lenin. Remixed /22.04/
В объективном анализе ленинской эволюции ("Политика переходной эпохи. Опыт Ленина") Евгений Плимак пришел к разоблачению вождя, чего, судя по всему, не хотел.
Аркадий Блюмбаум, "Самообладание" Мишеля Фуко /21.04/
Перевод "Истории сексуальности" Мишеля Фуко на русский язык закончен, три томика в наличии. Впрочем, не обошлось без некоторой экстравагантности.
Павел Проценко, Урок вероотступника - мучение для историка /20.04/
Исследование С.Л.Фирсова "Апостасия ("Атеист Александр Осипов" и эпоха гонений на Русскую Православную Церковь)" о забытом апостате и воинствующем атеисте эпохи "оттепели" вышла в свет к печальному юбилею: полвека назад послесталинское коллективное руководство дало сигнал новому гонению на Церковь.
Анна Кузнецова, Образ автора /19.04/
Водяные знаки. Ирине Лукьяновой в сборнике "Документ.doc" удалось невозможное - заинтересовать читателя.
Михаил Сорин, Библиография хаоса /15.04/
Мемуары Клэр Голль "Никому не прощу" - это некрополь, где каждое надгробие украшено медальоном с уничтожающим шаржем взамен иконописного лика.
предыдущая в начало следующая
Анна Кузнецова
Анна
КУЗНЕЦОВА
kuznecova@znamlit.ru
URL

Поиск
 
 искать:

архив колонки:





Рассылка раздела 'Литература' на Subscribe.ru