Статистика, крикливая девка идеологии, давно уже облюбовала для себя Россию 1913 года. Вопия о полных закромах всевозможных хлебных злаков, стыдливо умалчивала она, меж тем, о злачных зрелищах. Да и кто в дореволюционной России считал этих куплетистов и чечеточников, шалманы и шантаны в расчете на душу населения. Заглавный специалист по душевому учету, господин Чичиков, кажется, и не дожил до тех славных времен, когда "зацвела желтым цветком, затарилась, затюрилась, с места стронулась" та, что теперь уже называется эстрадой.

Справедливо пренебрегая "сухостию" вопиющих цифр, автор книги оглашает весь список, сокрытый доселе на соответствующей глубине афишных тумб, что задним числом дает нам возможность с гордостию парировать всяческому "в Греции все есть". Правда - в простоте концепции, не приемлющей "низость" жанра и радеющей, с легкой руки А.Р.Кугеля, тогдашнего критика и редактора "Театра и искусства", за жанры "легкие" или, по крайней мере, "малые". Собственно, нарождающаяся эстрада формировалась под воздействием традиций классического русского театра, с одной стороны, и фольклора, носителем коего являлось рванувшее в столицу освобожденное крестьянство, - с другой. Третий источник, эшелонированный невиданным сонмом калиостр из Европы, по преимуществу - французский импортный. Итак, икра черная - отечественная, икра баклажанная - заморская. Танцуют, стало быть, все:

"В круг легких жанров вслед за дивертисментами, водевилями, опереттами в столичных императорских и провинциальных театрах, вслед за разнообразными увеселениями на ярмарочных гуляниях и народных празднествах последовательно входили садово-парковые развлечения, "открытые" сцены (эстрады или подмостки) с куплетистами, вокалистами, танцовщиками, разнообразными цирковыми номерами; театры "Буфф" (опереточные антрепризы), "Фарсы"; кафешантаны, варьете; в первые десятилетия ХХ века - кабаре, театры миниатюр, кинодивертисменты".

Трудность пишущего о развлечениях, пусть и столетней давности, в естественном искушении превратить сам текст в развлечение, в ответы на вопросы, которые все хотят знать, но стесняются спросить. Не поддаваясь соблазну, предпочитая "умную долю" научно-популярного подхода, автор объективирует реалии времени не личностным трепетом краеведа, а информативной холодностью организатора структур. Избегая низкопробных ловушек, книга утаивает от нас точные адреса "злачных" мест столичных гуляний, фривольное салонное фото (вспомним хотя бы "Про уродов и людей"), знаменитую забаву травить собаками медведя и т.п. В пылу познавательного интереса читатель, однако, не сможет не заметить тех "шероховатых" описаний и "угловатых" фактов, попавших в текст как бы случайно, заодно с остальными, вопреки организующей силе мотиваций генезиса эстрадных жанров.

Так, компромиссное название книги разрешается в тексте пощипывающими московское ухо выражениями:

"...Подобные загородные, систематически работающие музыкальные залы... имела только столица, что составляло предмет зависти конкурирующей с ней Москвы. Впрочем, столица опережала Москву и по разнообразию развлечений, представленных легкими жанрами".

Так, заинтересовавшись танцклассами, где при тусклом свете газовых рожков собирались "гризетки, горничные, ремесленные кокотки, "швейки", их кавалеры - приказчики, студенты и разного рода кутящий люд, от чуйки до господина во фраке", выясняешь прелюбопытные особенности отечественного канкана:

"Особым шиком считалась заключительная фигура партнерши: обнажив пену белых юбок, она должна была поднять ногу так, чтобы сбить pince-nez с носа кавалера. Сложился даже куплет, который напевали танцующие барышни: "Франтику с картинки / Любо будет мне / Кончиком ботинка / С носа сбить пенсне".

Так, поминая чеховскую Каштанку и тургеневскую Муму, прочитывается программка дивертисмента московского увеселительного сада "Эсперанса" в Сокольниках, прозванного в народе "Испиранец":

"1. Канатоходец Егорка Шелапут будет ходить по канату с горячим самоваром на голове без баланца. 2. Плясун русских плясок Федя Удалой. 3. Гигорий Колчан - бас из Павловского Посаду. 4. Ондрюшка и Митродора споют деревенские песни с пляской, Чекрыгин на тальянке будет подыгрывать. 5. "Апельсины, лимоны хороши" споет Лазарев, дишкант от Мартынова. 6. На балалайке сыграет Феоктистов. 7. Хор из 18 человек "Русское раздолье" будет петь и плясать".

Все-таки хор будет плясать (!), а содержатель "Испиранца" вскоре погибнет, разнимая очередную пьяную драку. И это уже по части литературы малых, но сильных жанров. Не курам на смех, а Чехову на горькую усмешку и Тургеневу на горькую слезу. Ну и Куприну - просто на горькую.

Так, фактом скорее литературной, нежели театральной жизни выглядит список заезжих этуалей, этакого прабулгаковского звездного десанта всяческой соблазнительной нечисти:

"...песенки Прованса, но в костюме крестьянки, аккомпанируя себе на гитаре исполняла м-ль Миэтт; эксцентричная певица m-lle la Belle Cent Kilos - молодая женщина, весившая сто килограммов, одетая в солдатский мундир и красное кепи, ...мастерски высвистывала ариетки г-жа Женни Кук; выступали известные танцовщицы испанки Отеро, Гуэреро, американец Роберт Гопкинс, оригинальная танцовщица м-ль Жоржет, ...м-ль Паули, Мюзет, Лилиан, Меали, мисс Бельфор..."

Возможно, так, задумавшись подле афишной тумбы, а не у проходной Путиловского завода, решил юный Володя Ульянов раздуть пламень социалистической революции. Хлопнуть разом всю эту буффонную бутафорию и феерическую вакханалию. Такой "апассионатный" был человек. Вот Кугель знал толк в развлечениях и, уважительно о них отзываясь, сетовал лишь на неспособность российского человека расслабиться и получить удовольствие:

"Заграничный курорт из самых плохеньких. И музыка скверная, и пиво скверное, и рожи все скверные... Но веселятся... Ровно на такое количество пфеннингов, которое заплачено за вход... У нас, наоборот, платят рубль, а делают вид (да так и есть в действительности), что скучают на два".

Тогдашняя эстрада, невзирая на просвещенное брюзжание по поводу падения нравов, развивалась весьма успешно. Коммерческим, как-никак, предприятием была, доходным делом. Царская цензура позволяла нравам падать, опасаясь во первых строках своих дозволительных писем лишь политической сатиры. Признательность индустрии развлечений не знала границ. Деревенские звезды ублажали городских, заводские - фабричных. И если в прокуренном свете рампы куплетист пародисту был друг, товарищ и брат, то и на освещенной арене гусь свинье - как товарищ. В ожидании первой мировой классы-антагонисты совместно потребляли и граммофонные диски "Berliner Records", и целлулоидный синематограф братьев Люмьер. А каких только "мурок" не заказывал Ленька Пантелев или Сонька "Золотая Ручка", гуляя напропалую в "Яре" или в "Аквариуме". И где-то неподалеку Поддубный, шутя, жонглировал "волосатыми" гирями, а Дуров - "полосатыми" львами.

Захлебываясь в угаре дозволенного, "почтенная" публика и сотворила своим кошельком тот доносящийся с шорохом вчерашних афиш шум времени, расхлебываемый сегодня. Времени, о котором говорят теперь не "плохо", а "хоронько".