Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Сеть | Периодика | Литература | Кино | Выставки | Музыка | Театр | Образование | Оппозиция | Идеологии | Медиа: Россия | Юстиция и право | Политическая мысль
/ Обзоры / Литература < Вы здесь
Пупсы; петроглифы
Дата публикации:  28 Мая 2004

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

рудно предсказывать, особенно будущее, но кажется, что новое сочинение Людмилы Петрушевской... - пишет Михаил Золотоносов о романе "Номер Один, или В садах других возможностей" (М.: ЭКСМО), - вполне может стать главным литературным событием года. Можно гарантировать одну или две престижные премии".

Предсказывать прошлое у Золотоносова и впрямь получается лучше. "Номеру Один" (хоть он и по-моему - # 1) наверняка не снискать ни хоровых дифирамбов, ни весомых наград. Реакция литературного сообщества на книгу - сужу и по красноречиво скудным публикациям, и по откровенным разговорам в кулуарах - беспрецедентно кислая. Роман не нравится практически никому. Рукопись была, на нынешнем-то декларируемом журналами безрыбье "крупной" прозы, отвергнута редакцией "Знамени". То есть в фавориты премиального расклада, нынче полностью - за исключением "Нацбеста", - контролируемого "толстожурнальной" референтной группой, коей "Знамя" флагман, тексту путь заказан. Для "Нацбеста" же фамилия автора чересчур и не по-хорошему укоренена в коллективной памяти читателей, а произведение - слишком вне злобы дня.

Несмотря на то что Петрушевская всегда числилась ее, этой злобы, бардом. Этакой нутряной публицистичной злобы. Как мнится Галине Юзефович, "Номер Один" - "аллегорическая репрезентация судеб российской интеллигенции". Лиза Новикова считает, что "роман посвящен воровству". М.Золотоносов - что "дело в массовой дебилизации сверху донизу вследствие "информационного погружения" в криминальный мир". Только Петр Фаворов, поневоле (и подчас не без блеска) исполняющий книгообозревательские обязанности Льва Данилкина в журнале "Афиша", благоразумно умывает руки: "В "Номере Один" можно вычислить уйму социальных смыслов: роман про подавление интеллигенции криминалом, или о метафизической сути воровства, или о проблемах исчезающих народов Севера... Само разнообразие этих предположений свидетельствует: ...общественного звучания тут не больше, чем в "Сяпала калуша по напушке" или в описании жизни и судьбы свиньи Аллы" (ссылки мои. - Б.К.).

Тезис о воровстве явно восходит к интервью, данному романисткой (еще до выхода книги) "Радио Свобода": "Герой этого романа - вор, и это его жизнь, вот такая странная штука". Но кого из центральных персонажей - этнографа Ивана Ц. или рецидивиста Валеру - Людмила Стефановна имела в виду? И что такое, в терминологии Петрушевской, вор? В каком плане вор? Валера - вор по профессии; Иван - пострадавший безвинно; у него, если верить частой фабульной чечетке, последовательно стибрили жену, научное открытие, несколько тысяч долларов, то есть сам он вроде бы ничего не ворует. За исключением Валериной плоти, в которую без спроса переселяется душа Ивана - и вместо того чтобы подчинить себе эту плоть, сама подчиняется ею, трансформируется изнутри в той же степени, как и облекается снаружи. Примат тела над духом - фирменный мотив Петрушевской. Да, в "Номере Один" под него впервые подведена "теоретическая база" - мифология вымышленной сибирской народности. Однако ведь и, например, "Время ночь" было не чем иным, как монологом Анны Ахматовой, реинкарнировавшейся в затурканной позднесоветской графоманке; инфернальный быт и разболтанная физиология, подобно вирусу, разъедали и уродовали аристократическую аниму тонной поэтессы - точно так же, как поведение и ход мыслей Ивана кроятся и кромсаются условными рефлексами и воспоминаниями Валеры.

Хотя на сей раз перекройка - во многом косметическая. В финале выясняется, что оба, интеллектуал и урка, изначально друг друга стоили. Более того: всяк изоморфен всякому. Очкарик - фиксатому. Синюшная отроковица - своей лимонно-бледной мамаше. Оттого кадавры у Петрушевской столь лихо меняются "индивидуальностями". "Надо же, Лысый Ящ освоил метемпсихоз... Ммда. Нет такой вещи, которую бы народ не присобачил для своих нужд".

Увы, по крайней мере одна такая вещь существует: собственно "Номер Один". Бескомпромиссно экспериментальный опус на грани коммерческого самоубийства. Восприятие текста нарочито затруднено, блистательная нарративная техника по-джойсовски враждебна реципиенту. Концентрация жути в кульминационной главке "Вечер и ночь" превосходит все когда-либо явленное русской литературой. "Отец штаны спустил, держит в одном кулаке, другим стал накачивать... Мы ее за локти крепко держим, она начала кричать "вы чо, охренели" так, а он свой удар знал... Вообще как щепка была. Она так сползла по стене. В крови вся голова, текет по плечам... Мы ржем!.. Я уже тогда понял, что убью". От подобного чтения можно буквально поседеть, потребитель этого не любит. Прекрасно поняли ситуацию и маркетологи "ЭКСМО": тираж Петрушевской - 7100, тираж романа Людмилы Улицкой "Искренне ваш Шурик", почти синхронно вышедшего в том же издательстве, - 75 тыс. Да и визуальное сопоставление переплетов впечатляет (между прочим, дизайнер в обоих случаях один - Андрей Бондаренко).

Рыночно сверхуспешный (во всяком случае в Москве) "Шурик" менее всего способен шокировать психику. Этот безотносительно приятный, но притом отбирающий у читателя немыслимый объем времени текст, похоже, предназначен для порционного употребления; так - по таблетке утром и вечером - сограждане глотают глицин. "Сюжета как такового нет, - справедливо замечает Инна Булкина. - То есть он как бы существует, просто в нем нет развития; есть долгая цепь "эпизодов", нанизываемых по принципу "еще одна дама", вместо "развития" получаем некоторое анатомическое разнообразие. По сути это типичная композиция плутовского или эротического романа". И, добавлю, типичный рецепт западного "психологического" novel средней руки - ремесло весьма и весьма респектабельное, даром что потное, и не больно претенциозное. Попытки как-то приподнять ранг книги - утверждения об экстраординарных "человековедческих прозрениях" Улицкой и тем более о том, что "Шурик" новаторски продолжает традиции "большого русского романа", - как минимум запальчивы. Окоем прозрений очертила Ольга Гринкруг: "Внешность героев, их любимые словечки, адреса, сапожники, манера подводить глаза и прочие мелкие детали биографии старательно собраны по знакомым". Да, Александр Корн - характер типический, не поспоришь; но вот Стива О., к примеру, тоже несомненный тип, однако ж странно представить в роли главного героя его, а не Анну К.

Всерьез сопереживать приключениям ушастого фаллоимитатора Шурика, бредущего сквозь московские 70-е по колено в бракованных женщинах, мешает не только ничтожность объекта, но и невычитанность текста: опечатки, стилевые ляпы, торопливые лексические тавтологии. Рецензируя журнальную версию первой части романа, М.Золотоносов отметил "небрежность, практически демонстративную, с которой, например, автор создал Жиля Далькроза, спутав Жиля Делеза и Эмиля Жак-Далькроза. Или в самом начале романа устроил "перепутаж", ошибочно утверждая, что в 1938 году Камерный театр... закрыли, слив с Театром Революции" - и далее трактовал эту небрежность как сознательное новаторство, игру с масскультовым дискурсом. Ан нет: в книжной версии обе указанные критиком ошибки аккуратно исправлены. Вообще "эксмошный" извод порядочно отличается от "новомировского", однако отличия лишь оттеняют случайность любых событий и деталей в мире Улицкой: какая разница, чью фортепианную игру слушает на концерте Веруся - Марии Юдиной (которая в реальности к описываемому моменту, похоже, скончалась) или Дмитрия Башкирова? Какая разница, погибла Аля Тогусова под колесами автомобиля или выжила и вышла замуж за милиционера? Из глав долой - из сердца вон.

"Черт его знает, почему в воображении давно сюда прилипло название "голубые города"... Был у Федина такой ранний роман (где тот Федин? кто помнит?), все не дошли руки почитать". У Константина Федина был ранний роман "Города и годы". "Голубые города" - ранний рассказ Алексея Толстого. Но где тот Алексей? Кто помнит?.. Заподозрить М.Веллера, из чьего сборника "Б.Вавилонская" (СПб.: Пароль, 30 тыс.) извлечена цитата, в том, что он умышленно опускается до стандартов масскульта, никак нельзя. Давнее амплуа Веллера - философ-парадоксалист, бестактный разрушитель мифов, создатель притчевых парабол, равно виртуозных по концепции и словесному оформлению. Россыпь дискурсивных манер "Вавилонской" действительно впечатляет, но, в отличие от "Номера Один", является не экспериментальным, а сугубо коммерческим приемом (лежащая на поверхности аналогия - "ДПП (NN)", только что увенчанная "Нацбестом"). Веллер обрушивает на читателя один интеллектуальный аттракцион за другим, стремясь заполнить единой книжкой все ниши соответствующего рыночного сегмента. Неудивительно, что он (не сегмент, а Веллер) частенько фолит: повесть "Белый ослик" до озноба напоминает творения Коэльо, историософская пьеса "Вечер в Валгалле" то и дело сбивается на максимгалкинскую пародию, рассказ "Резервация" (о писателях Переделкина) не смешон и безобразно пошл. Те фрагменты, которые, по замыслу, должны бы эпатировать сильнее всего (дескать, вот сейчас люди прочтут и заявятся к прозаику на дом бить морду), - "Исповедь любовника президента" и "Заговор сионских мудрецов" - цепляют, прямо скажем, недостаточно; именно потому, что провокация слишком напоказ срежиссирована, рациональна и в силу этого игрушечна.

Спасают книгу три вещи. Нисколько не ироничный, глубокий и запоминающийся рассказ Dream. Заглавный цикл, в котором Веллер обрушивает на столицу нашей родины ворох изобретательных катаклизмов в духе (и не в духе) "Послезавтра": засуху, стужу, ураган, потоп, извержение вулкана, огнестрельный беспредел, ядерную бомбардировку, пандемию, тотальную американизацию, оскотинивание, минус-присутствие в настоящем и прошлом; бодрит. И, наконец, тот очевидный факт, что "Б.Вавилонская" гораздо, гораздо талантливее и качественнее пелевинского "ДПП", с коим выкована соперничать. (Кстати, для гадающих, что такое Б, процитирую ответ автора корреспондентке "Вечернего Петербурга": "А вы что подумали? Если вы увидите название улицы "Б.Пушкинская", то решите, что это в честь Анны Керн?")

Москва, которую изнасекомил мстительный М.Веллер, как ни в чем не бывало мяукает клаксонами и подмигивает неоном со страниц "Рубашки" Евгения Гришковца (М.: Время, 20 тыс. экз., менее чем за месяц отгружено около 10 тыс.). Публикация этого баснословно компактного романа вчуже представлялась скорее светским, нежели литературным событием; первые критические отклики в целом сводились к ожидаемому тезису "продолжение артиста Гришковца другими средствами"; Андрей Немзер, связанный esprit de corps ("Время" и газета "Время новостей" - компоненты одного издательского дома), сквозь зубы похвалил "Рубашку", впрочем, не преминув вмонтировать в последнюю фразу рецензии ехидный жаргонизм "лажа"...

Каково же было изумление вашего покорного слуги: "Рубашка" ему понравилась. Значимый и знаковый текст, эдакая современная "Капитанская дочка" (Гришковец на пушкинскую повесть прямо ссылается). Ну или, чтоб не перегибать палку, "Хочу быть честным". (Где тот Войнович? кто помнит?) Из длинного ряда текущих образчиков "новой искренности" "Рубашка" выделяется тем, что литературно сделана. Кроме без дураков гипнотической интонации, знакомой по моноспектаклям, в книге есть и композиционное изящество, и удачно найденный сквозной символ. (Та самая рубашка, неуклонно засаливающаяся к концу проживаемого героем зимнего дня. И чем блаженней мини-событие, тем больше наносимый ей урон: ласковая стрижка в парикмахерской - волоски на вороте; выпивка в баре - пятно на груди.) А возможно, есть и нечто еще, чего Гришковец в текст не вкладывал.

Вслушайтесь в говорок архитектора Саши, кроткого растиньяка, сентиментального плейбоя (любопытно наблюдение Лизы Новиковой о типологическом сходстве двух тезок - улицкого и гришковцовского). Сквозь его конформистские мечтания и милитаристские сны, сквозь романтизм, благородство и инфантильную милоту брезжит социофобия, граничащая с социопатией; синдром Холдена Колфилда, история предыстерии. "Хорошо сидеть в тюрьме. Но не в нашей, не сейчас и не за преступление... У меня всегда были бы чистые, свежие рубашки со свободными рукавами и узкими манжетами... Но только чтобы не было никакой возможности передать кому-то какую-нибудь записку или получить от кого-нибудь письмо. Еще чтобы было точно известно, что нет никакой возможности бежать отсюда... Чтобы на душе было спокойно, чтобы не было неотомщенной обиды или долга чести. Чтобы точно знать, что я посажен в эту крепость навсегда!" По правде говоря, не хотелось бы встретиться с таким Сашей в темном закоулке где-нибудь возле Real McCoy. Особенно если он будет томим неотомщенной обидой. Не приведи бог.

Переплет романа почти целиком белый; за часы, пока я читал, на нем проступили разводы, отпечатки моих испачканных газетами пальцев, метрошная копоть. Свежевымытость сорочки, чистота риз; в вавилонских садах наших возможностей они не протянут и дня. Холодно сформулировав сей закон, прощаюсь до следующего обзора. Искренне ваш Б.


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Михаил Эдельштейн, Солдаты и гангстеры /21.05/
Как следует из книги Роберта Рокауэя "Зато он очень любил свою маму: Жизнь и преступления еврейских гангстеров", не все американские бандиты были итальянцами.
Геннадий Серышев, "Стоит на месте и копает" /14.05/
Один разок прочитать можно, но особой занимательностью сочинение А.Де Карло "Уто" не отличается. Местами даже приходила в голову мысль: а может, это шутка? Уж больно всерьез написано.
Ян Левченко, Яд страстей /13.05/
Повествователь в романе Урса Видмера "Любовник моей матери" говорит сквозь сжатые зубы, с особой горькой отстраненностью, не перебивает себя, не перескакивает, не спешит. Но за каждым вдохом и выдохом столько боли, что есть риск не выдержать и не дочитать книгу до конца.
Аркадий Блюмбаум, Руины социального /12.05/
Проблематика прошлого, действующего в нашем настоящем, прошлого, оставшегося в значительной степени неосознанным - и при этом остро актуальным, оказалась наиболее существенной для "Негативной идентичности" Льва Гудкова.
Анна Кузнецова, О счастье /11.05/
Все дело в том, что я - читатель-экзистенциалист.
предыдущая в начало следующая
Борис Кузьминский
Борис
КУЗЬМИНСКИЙ
boris@russ.ru
URL

Поиск
 
 искать:

архив колонки:





Рассылка раздела 'Литература' на Subscribe.ru