Русский Журнал / Обзоры / Литература
www.russ.ru/culture/literature/20050203.html

Лисы в курятнике
Михаил Эдельштейн

Дата публикации:  3 Февраля 2005

начала пришел один, прикрывшись старой шляпой, потом появился второй и угодил прямо в мышеловку", - жаловался цыпленок из старой мудрой шведской сказки на повадившихся в курятник незадачливых лис. Очень напоминает ситуацию последних дней, когда усилиями особо озабоченной общественности посреди зимы вдруг зазеленел вечный еврейский вопрос.

Сперва два десятка депутатов и 500 примкнувших к ним интеллектуалов не при должностях собрались вместе, чтобы переписать несколько страниц из давней книги Игоря Шафаревича (чем не старая шляпа?) и послать их в подарок генпрокурору. Пару дней спустя диакон Андрей Кураев на съезде капелланов, не приметив надежно замаскировавшегося среди ряс и скуфей Валерия Панюшкина (а вот и мышеловка), вывалил на собравшихся содержимое не менее серьезного издания - брошюры "Сионизм: Правда и вымысел", 1978 года выпуска. Думается, впрочем, что то был не единственный источник отца диакона - уж больно походят тезисы кураевского выступления на соответствующие фрагменты работы Вадима Кожинова "История Руси и русского слова" (название не должно вводить в заблуждение - как Кожинов ни пытался собрать утюг, у него все одно выходил автомат Калашникова). У литературоведа, правда, скажу не без профессиональной гордости, не в пример смешнее получалось, чем у священнослужителя, - чего стоит одна кожиновская выдумка про то, что все евреи делятся на ни в чем не повинных простолюдинов и злокозненных "хаберов" (от искаженного ивритского "хавер" - "товарищ")!

Однако не будем чрезмерно строги к незадачливым фантазерам. Они ведь всю эту чушь не по злобе нагородили, а единственно оттого, что не было у них под рукой надежных источников. Вот и пришлось Кураеву совковую пропагандистскую брошюру в памяти освежать, а потом оправдываться и доказывать глубокое знакомство с предметом, впопыхах выскребая Рамблером по Сети все, что плохо лежит, в расчете на доверчивость посетителей своего форума. Но теперь он непременно исправится. Ибо при необходимости всегда сможет заглянуть в монографию израильского историка и политолога Шломо Авинери "Происхождение сионизма: Основные направления в еврейской политической мысли" и получить квалифицированные разъяснения по гложущему его вопросу. Большое православное спасибо иерусалимскому издательству "Гешарим", оно же московские "Мосты культуры".

Любую историю сионизма принято начинать с разговора о Теодоре Герцле, однако у Авинери Герцль появляется только в середине книги. Его выход на авансцену повествования предваряется подробным рассказом о непосредственных предшественниках современного еврейского национализма - от историка Генриха Греца, секуляризовавшего телеологический пафос иудейской религиозной мысли, до приятеля Маркса и Гейне Мозеса Гесса, первым выступившего с развернутым проектом создания в Палестине социалистического еврейского государства.

Другая оригинальная черта исследования Авинери - в понимании им генезиса сионистского движения. В отличие от большинства коллег, иерусалимский профессор связывает возникновение сионизма не с усилением антисемитизма, а, наоборот, с ускорением ассимиляционных процессов в стремительно либерализующейся Европе. Идея возвращения евреев в Эрец-Исраэль, утверждает Авинери, стала ответом на вызовы эмансипации прежде всего. Отсюда, в частности, и название классической работы крупнейшего российского сиониста второй половины XIX века Леона Пинскера "Автоэмансипация". Отсюда же - понимание сионизма как отрицания галутного сознания и даже "бунта против еврейской традиции".

Важнейшее достоинство книги Авинери заключается в том, что кроме очерков об отцах-основателях сионизма в нее вошли и некоторые их важнейшие сочинения. То есть, являясь полноценной монографией, она в то же время выполняет функцию небольшой антологии. В общем, издание полезное во всех отношениях.

Зарождение и развитие сионизма шло параллельно с усилением центробежных процессов в еврейской среде. Многие видные интеллектуалы XX столетия, воспринимавшие свое еврейство как проблему, искали пути ее решения на путях, прямо противоположных тем, которые предлагали Макс Нордау или Ахад-ха-Ам. "Ни ты, ни я - мы не евреи; хотя мы не только добровольно и без всякой тени мученичества несем все, на что нас обязывает это счастье... не только несем, но я буду нести и считаю избавление от этого низостью; но нисколько от этого мне не ближе еврейство", - делился с отцом своими переживаниями в 1912 году молодой Борис Пастернак.

Цитата эта взята из недавно выпущенной издательством "Новое литературное обозрение" книги, содержащей письма Пастернака к родителям и сестрам 1907-1960 годов. Составили и прокомментировали огромный, почти 900-страничный том сын поэта Е.Б.Пастернак и его жена Е.В.Пастернак.

Большая часть помещенного здесь эпистолярия уже выходила отдельным изданием несколько лет назад в знаменитой серии Stanford Slavic Studies. Впрочем, значения очередного маленького подвига, совершенного "НЛО", этот факт вовсе не умаляет - во-первых, американские (и западные вообще) славистские издания российским читателям доступны очень ограниченно, а во-вторых, по сравнению со стэнфордской публикацией состав нынешнего тома существенно расширен - в первую очередь за счет переписки 1907-1920 годов, оказавшейся, кстати, едва ли не самой интересной частью книги.

Именно подростковые и юношеские письма Пастернака позволяют с максимальной полнотой понять психологию поэта, многое определившую потом и в его личной жизни, и в его творчестве. Ощущение глубинного родства, неразрывной связи с близкими постоянно сочетается у него с борьбой за абсолютную свободу от внешнего (в данном случае - родительского) контроля. Впрочем, в письмах позднейших лет стремление отстоять свою автономность и независимость все чаще сменяется беспримесной нежностью.

Представленные в томе документы тематически чрезвычайно разнообразны: первые послания с их суицидальными и депрессивными настроениями, принципиально важные "литературные" письма предреволюционных лет, многословные, захлебывающиеся письма 20-х с размышлениями о революции, письма-исповеди, адресованные любимой сестре Жозефине (Жоне), открытки 30-х, редкие письма военных лет с их специфической проблематикой...

Эпистолярная манера Пастернака эволюционирует параллельно его поэтическим поискам. Ранние письма помогают проследить, как формируется перифрастический - в широком понимании термина - стиль Пастернака, мастера загадок, уклонений и шарад, не называющего чувства и ощущения прямо, но постоянно достраивающего ситуацию до художественной завершенности:

"Знаешь, мама, я нашел, что если сложить комнаты, кашли, обеды, портпледы, ссоры, визиты, счета, аппетиты, пульсы и сны и, ах я это забыл, оно должно было идти после портпледов: родственные чувства; если все это сложить, так, представь себе, вовсе еще не получается жизни как суммы. И вот если бы ты вдруг встретила меня на извозчике (то есть ты была бы на извозчике, а я шел бы), и если бы на секунду остановленная лошадь сделала тебя лаконичной, и если бы, вынужденная краткостью, ты спросила бы: ну как поживаешь, я молчал бы так долго, что извозчик тронул бы. Но вдогонку тебе я послал бы: "я гибну". Тогда ты пожала бы плечами, "ай, философия...", тем более что это было бы на Пушкинской 68 и до дому и обеда оставалось бы пять минут и два квартала. Может быть, тебе пришло бы в голову перебирать все эти слагаемые: здоровье, сон, аппетит, пищеварение, ход занятий в школе, отношения друзей etc и ты поочередно спрашивала бы себя и находила бы, что все это у меня в прекрасном состоянии".

Достаточно сравнить этот фрагмент с четкой и несколько даже сухой манерой писем поэта последнего десятилетия, чтобы многое понять в общей эволюции пастернаковского творчества.

Тем же, кому интересно проследить, как меняется эпистолярный стиль в зависимости от адресата, можно рекомендовать выпущенный "Вагриусом" том переписки Бориса Пастернака и Марины Цветаевой, озаглавленный "Души начинают видеть". В целом манера Пастернака, конечно, трезвее цветаевской, но иногда магия ее стиля подчиняет и его, и тогда послания высоких переписывающихся сторон оставляют впечатление двух сшибающихся водных валов, разлетающихся после столкновения с шипением и брызгами.

Судьба опубликованной переписки драматична не меньше, чем судьбы самих поэтов. По сути, перед нами даже не сама переписка, а реконструкция ее, осуществленная двумя выдающимися литературоведами и текстологами И.Шевеленко и Е.Коркиной. Дело в том, что если письма Пастернака сохранились в цветаевском архиве почти полностью, то из оригиналов писем самой Цветаевой до нас дошла лишь малая часть. Оставленные уезжавшим в эвакуацию Пастернаком на хранение одной сотруднице скрябинского музея, они были забыты в электричке и пропали (историю эту описал сам Пастернак в очерке "Люди и положения"). Остались лишь копии писем 1922-1927 годов, снятые поэтом и коллекционером Алексеем Крученых, а также черновые записи Цветаевой в ее рабочих тетрадях. По этим черновикам и восстановлены письма в настоящем издании.

Пропали и не могут быть реконструированы несколько десятков писем 1928-1931 годов. Тетради этих лет, оставленные возвращавшейся на родину Цветаевой во Франции, погибли во время войны вместе со всем парижским архивом поэта.

Когда стало известно, что документы из открытого в 2000 году цветаевского фонда в РГАЛИ будут печататься именно в "Вагриусе", возникло некоторое удивление и даже беспокойство. Издательство ранее не было замечено в пристрастии к серьезным архивным публикациям, дело это хлопотное и требующее особой редакторской квалификации, у непрофессионала всегда велик соблазн урезать общий объем издания за счет комментария, особенно если он носит не реальный, а текстологический характер. Опасения, однако, оказались напрасными. Все уже вышедшие книги цветаевской серии отличаются исключительной тщательностью сопроводительного аппарата, полнотой примечаний, подробной экспликацией принципов публикации. Не стал исключением и том переписки Цветаевой и Пастернака - тщательная подготовка писем, исправление ошибок, вкравшихся в предыдущие издания, почти 150 страниц комментария на 500 страниц основного текста, описание источников, текстологические примечания к каждому письму.