Свое обращение к литературной общественности я начну с небольшого рассказа о том, как попала в данное общество. Для знакомства.

В журнал "Знамя" я пришла прямо из институтской аудитории. А в институт поступила взрослым человеком, успевшим попробовать себя в разных сферах, так или иначе связанных с творчеством: с детства готовилась к музыкальной карьере, показавшейся мне слишком узким полем для самореализации; в 90-х, когда реформировалась высшая школа, изымая из программ научный коммунизм и не зная, чем заполнить образовавшуюся брешь, я протащилась через тернии тогдашнего бытования изобразительного искусства, прежде чем свернуть и с этой колеи. Увидев на опыте старшего пасынка, что уже и в технических вузах оздоровилась гуманитарная сфера, одновременно с младшим пасынком, поступившим в Бауманский, я поступила в Литинститут.

Приглашение попробовать себя в должности редактора журнала, который знала с конца 80-х - тогда я выписывала все "толстяки" на львиную часть зарплаты преподавателя фортепиано в музыкальной школе и вполне могла считаться иждивенкой мужа, - я получила, еще не сдав последнего госэкзамена. Почему меня пригласили в редакцию, я и сама не очень понимаю - ну да, была автором "Знамени", публиковала рассказы и рецензии, но мало ли у "Знамени" авторов... А автором стала потому, что в период годового пребывания своего творческого руководителя Е.Б.Рейна на излечении (полгода семинар болтался брошенный, еще полгода его вел человек далекий от поэзии, но заметный в сфере литературной политики) забрела на семинар Т.А.Бек и С.И.Чупринина, да там и осталась на весь этот год.

Там мне впервые объяснили, что пишу я профессионально и мне надо показывать свои стихи и прозу в редакциях. Ревнивое отношение ко мне со стороны "родных" "чуп-и-бековских" семинаристов гасилось прохладно-уважительным обращением руководителей. На этом семинаре занимались в основном устной критикой: молодые поэты читали вслух свои стихи и учились выслушивать мнения о своем творчестве, что бывает весьма и весьма неприятно. Последним словом чуткие руководители помогали обсуждаемым прийти в себя и воспринять происходящее верно, а не бежать на Яузу топиться... Авторы, не прошедшие такой профессиональной школы, остаются дилетантами до седин, они - крест каждого критика: не бывает критиков, не получавших звонков и писем, полных слез и угроз.

Критиком я быть не собиралась, хотя еще на первом курсе после первых же контрольных преподаватель текущей литературы сказал мне: "Это дар гораздо более редкий, чем дар поэта или прозаика, и не надо вам больше ничем заниматься". Приглашение в редакторы также стало для меня полной неожиданностью: на следующий год после пребывания в семинаре Бек и Чупринина я уехала в Германию, потом писала диплом - на семинар больше не приходила, и то, что мои устные рецензии, прозвучавшие больше года назад, кому-то запомнились, удивило... Словом, так сложилась судьба, и благодарить мне ее или пенять на нее - вопрос открытый.

Честно говоря, хочется улизнуть в филологию - одной ногой этот шаг сделан.

Потому что вещи, которых я не люблю, переполняют мою повседневность, а те, которые люблю, являются по праздникам.

Люблю я только литературу и честных профессионалов. Поэтому главной радостью последнего времени для меня оказался сборник "Квадратура круга" (М.: 2004), демонстрирующий последние результаты номинации "Крупная проза" независимой премии "Дебют", в которую я наконец поверила. И в независимость поверила, и в результативность работы "чесом": четверо феерически талантливых прозаиков, которым нет 25 лет, - небывалый улов. Двое из них еще и умны настолько, чтобы потянуть и мощную социальную сатиру в жанре романа, показывающую, что традиции Маркеса и Кустурицы заложены в самой молдавско-приднестровской действительности (Владимир Лорченков из Кишинева); и отнюдь не фантастическую (хотя и прошедшую по номинации "Фантастика") повесть-антиутопию о природе власти и сути элиты (Александр Силаев из Красноярска). А другие двое настолько наблюдательны и эмоционально достоверны, что "школьная" повесть (Андрей Иванов из Кемерово) оказалась интересна взрослым, как и эротический дневник созревающей нимфетки (Адриана Самаркандова из Киева), где есть несколько неизбежных срывов в пошлость (очень уж сложная для юного автора задача), один из которых спасен обаятельной авторской непосредственностью ("Ой, пишу, как бульварная романистка").

Я не сомневаюсь, что сборник пройдет незамеченным, и на фоне этого тихого торжества независимости - либерализма в литературе - долго будет громыхать Букер, в который раз жалкий, поскольку отражает не литературу, а комплекс неполноценности литературной общественности. Этот круг замкнут намертво: тут и студенческое жюри проявило себя партией сторонников молодости. Вот кому было легко выбирать...

Теперь про "не люблю".

Как профессионал я не люблю графоманов и дилетантов. Это без комментариев, поскольку по-человечески очень их жалею. Но не могу согласиться с замечанием одной моей доброй коллеги, что ничего на свете нет важнее самих людей. В профессиональной сфере важны не сами люди, а результаты их профессиональной деятельности. И поэтическая премия, не важно большая или малая, должна доставаться не тусовочной девочке за то, что она молоденькая и хорошенькая, у нее болит голова и ее жалеют многочисленные друзья, а поэту за сильные стихи. И на ярмарке интеллектуальной литературы не должны устраивать презентаций шустрые проходимцы - не знаю, почему эта моя реакция на перекосы профессионального бытия стоит в списке авторов "РЖ" отдельно от остальных, хотя она в том же ряду.

Как служащий я не люблю начальства. Потому что не выношу никакого давления. А всякая администрация ужасно любит показать (себе? тебе?), что работаешь ты потому, что она заставляет. Так она обеспечивает субординацию. И сама провоцирует тебя на итальянские забастовки, удивляясь потом твоей активности за пределами родного офиса: а мы считали вас на это неспособной... Терпеть без ущерба для работоспособности пустозвонные речи о том, что надо работать лучше, которыми начальство разражается с определенной периодичностью без всяких видимых причин, а также вызовы на ковер по такому же графику с требованием идей и проектов, можно только держа про запас собственные стратегии. Например, на представления начальства о его роли в организации твоей рабочей активности отвечать собственным представлением о том, что оскорбления ты терпишь за зарплату, а работаешь из чистого энтузиазма.

А высокомерие офисной элиты, отказывающейся вмешиваться в плебейские конфликты (и тогда безнаказанность агрессивных коллег создает впечатление, что начальству это на руку, как дедовщина в армии)? А "корпоративная этика", выдуманная начальством для защиты от общественности? А проверки на вшивость (способность прогибаться и выступать в подставных ролях) и прочие провокации, призванные обнажить слабые места твоей натуры (не поддался - так и молодец, а ничего и не было, кроме веселой шутки)? Бывают обиды и посильнее: если сыплешь идеями без спроса и указания, начальство может сделать вид, что идея, автором которой был ты, еще раньше пришла в голову ему и вообще носилась в воздухе. А может подарить твою идею кому-нибудь другому, уничтожив следы твоего участия в деле. И поглядывать на тебя испытующе: что, проглотил? А поучи-ка ты уроки: 1) коллектив важнее личности во все времена, кто что сделал, не важно, важно общее дело; 2) власть имеет право сильного вот так над тобой подшутить, а ты подумай, за что наказан; 3) ...

В отношениях с начальством на всех своих работах я, например, всегда придерживалась тактики "минуй нас пуще всех печалей..." - чем вызывала нарекания в том, что не хочу разговаривать, и у начальства есть причины на меня обижаться. О том, что прежде есть причины обижаться у того, кто разговаривать не хочет, начальство превосходно помнит. Здесь снова урок: твои обиды не важны, поскольку ты почти не существуешь - так, протоплазма. Это родовая черта всякой власти - начинать отсчет мира со своего Слова. Поэтому еще одна стратегия самосохранения - относиться к начальственному слову со спокойным презрением. Которое уступает место уважению (должному быть между людьми, делающими одно дело) с трудом и неохотой, с опорой на любовь к самому делу, по прошествии долгого времени за совместным съедением пуда соли.

А если этого целительного времени не случилось и момент самой острой обиды совпадает с моментом прощания начальника и подчиненного?

Тогда ненависть бывшего подчиненного к бывшему начальнику может стать доминирующей чертой его натуры и бомбой замедленного действия.

Именно в этом суть конфликта Виктории Шохиной и Сергея Чупринина. И именно в этом конфликте вы все, господа, поучаствовали. Да-да, в частной мести когда-то обиженного давнему обидчику.

Когда вина в сюжете с виршами Туркменбаши сместилась с поэтов, польстивших тирану, на администратора, имевшего неосторожность поставить свою подпись хоть на каком-то документе, лежавшем рядом с тем отвратительным письмом, все стало абсолютно ясно. К письму, подписанному поэтами, но оставшемуся без чупрининской подписи, и выразила свое отношение Татьяна Бек в двух довольно-таки спокойных, иронично-презрительных репликах - в конце концов, это их личное дело. А это - "Она не могла молчать. И заплатила за это непомерно высокую цену" - типичная журналистская залепуха, замечательно дешевая: с рапповским "ату!", со стилистической ошибкой (заплатила цену). И замечательно сердитая: снежный ком абсурда, налепившегося на ворох грязного белья - М.Эдельштейн выбрал точный эпитет, - набирает обороты.

Только почему вы, Миша, назвали эту травлю "беспрецедентной"? Это как раз традиционное поведение нашей литературной общественности. "Неистовых ревнителей" помните?

Точный расчет Виктории Шохиной заключался в том, что с виноватых во всем частных лиц взять, в общем-то, нечего, а вот официальному, даже если оно сбоку припеку, достанется по первое число. "Рядом стоял" и "мимо проходил" как раз и переводится в газетную формулировку "в продвижении участвовал", которую перепечатали друг у друга несколько газет. Более серьезное участие не преминуло бы отразиться в десятикратно преувеличенном виде - таковы законы жанра. Все прямые наскоки В.Шохиной на С.Чупринина в печати выдавали личную неприязнь, потому и резонанса не имели. Традиционный же рецепт сработал замечательно. В таких ситуациях наша общественность и выдает свое происхождение и предназначение.

И вот теперь, когда эта история так развернулась, мне действительно жаль либералов - позаимствую реплику Натальи Ивановой, - потому что аморальность художников вообще-то типична. Рейну при встрече я нанесу традиционный поцелуй, что бы он ни натворил, - он мой учитель, больной человек и поэт. Последнее для меня важнее всего, потому что исходит из моего главного "люблю". А либералов мне жаль, разумеется, - искренних, закатанных в ком грязи людьми циничными. И прежде всего - покойную Татьяну Александровну.

Нам всем, господа, предстоит умирать - как бы так сделать, чтобы знание это не пылилось в незадействованной части нашего мозга, а вспыхивало каждую минуту двадцать пятым кадром? Может, вывесить рекламный щит в метро, по примеру того, который вползает в поле зрения, когда стоишь на эскалаторе станции "Пушкинская": где-то между рекламой обуви и телефонным номером мордастой ворожеи помещается щит, на котором черным по белому просто написано БОГ ЕСТЬ...

Теперь про последнее "не люблю".

Как профессионал (частное лицо) и как служащий (официальное лицо) в конкретной (литературной) среде я не люблю политики. Политика вообще-то очень "не мое", я не обладаю главным ее инструментом - цинизмом. А на проявления чужого цинизма у меня устойчивый рвотный рефлекс. Поэтому в 1992 году я выключила телевизор и не включала с тех пор ни разу. Но то, что при расставании со статусом обывателя ты неизбежно вовлекаешься в игры, в которые играть не хотел бы (не ты играешь - так тобой, живым или мертвым, сыграют), я поняла давно. И руководствовалась исключительно органическими реакциями, выбирая между патриотами и либералами: накатывающим в определенных условиях чувством стыда и упомянутым выше рвотным рефлексом.

На начальном этапе все было относительно просто: в стане "патриотов" - торжество мифографии, которую трудно принимать всерьез уже при наличии третьей извилины, и первобытная жестокость к неким врагам; стало быть, данная армия делится на циников и недалеких мечтателей, и для меня там просто нет вакансий. Стан либералов показался исполненным привлекательной сложности, не призывающим к ненависти и жестокости и ставящим творчество и профессионализм выше политики - казалось, что политика здесь бытует как гигиеническая необходимость, обеспечивающая существование профессиональной среды. Ее свободу от идеологий.

Все эти общие соображения работали до тех пор, пока мне не довелось выйти на профессиональную площадку со своим независимым мнением - вот этим например, или вот этим, или этим - и пониманием либерализма как свободы, ограниченной ответственностью. Свободы критика говорить правду, основанную на аргументации, и права ждать аргументации в ответ. И тут я столкнулась с такой простотой, с такой безответственной ответной жестикуляцией, что задумалась: борьба за власть в умах, наверно, не оставляет людям времени думать о пристойности своих защитных реакций. Литературная общественность поспешила выдать ненужное ей независимое мнение за продажное: в двух почтенных институциях (поскольку свидетельства не доказательства, не называю - так ведь следует поступать?) спокойно и всерьез обсуждалось как нечто непререкаемое, что мои выступления заказаны и проплачены. Легким пером отозвалась третья институция: вот так запросто белое (независимое) назвать черным (заказным), основываясь на предполагаемых обстоятельствах, здесь ничего, оказывается, не стоит. И стала этой третьей давно уже себя не уважающая "Независимая газета" - неуклонно желтеющая, падкая на скандалы.

Что же это за литературное сообщество, которому до литературы дела весьма мало? В котором либерализм, патриотизм, профессионализм etc, похоже, существуют только в качестве фона для баталий совсем иного рода?

Похоже, что наш литературный мир настолько старый и свалявшийся, что от общества остался простой типологический скелет. Поэтому и жизнедеятельность этого общества выглядит следующим образом. Критик здесь понимается как литературный политик, купленный одной литературной властью, чтобы помешать интересу другой (кто сегодня поверит, что человек - не идиот, судя по манере формулировать, - наживает врагов, не имея материального интереса?). Историческое наследство надо проедать семейным подрядом, коли свалится на кого-то такая оказия. Оступившегося надо толкнуть. Ну и так далее, кому что по силам, по средствам, по власти...

Тошнит от вас, господа. Тошнит от вашего цинизма, прикрытого более или менее талантливой риторикой у одних, открытого у других, - после телефонного звонка представителя антилиберального лагеря, добрые отношения с которым у меня сохранились с аполитичных времен, с вопросом "Как либералы себя чувствуют после убийства Татьяны Бек", мне остается только добежать до туалета.

И смотреть уже оттуда, как вы, уважаемые (форма вежливости!) литературные общественники всех лагерей, пляшете на гробе Татьяны Александровны, образ которой моей памяти дорог. Была она человеком гораздо более глубоким и масштабным, имеющим более высокие и сложные причины для трагического мироощущения, чем это получается в ваших интерпретациях, навязывающих происшедшему несчастью причины прямые и плоские. Как это и принято в политическом действии, рассчитанном на поднятие безмозглой массы - в данном случае литературной и окололитературной толпы, не дающей себе труда потребовать доказательств вместо слухов, а затем разобраться в характере и степени чьей-то вины и ответственности, - на очередные "решительные действия".

И если умрет от инфаркта Чупринин, предлагаю вот это его обращение считать запиской с указанием на виновников смерти.