Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Сеть | Периодика | Литература | Кино | Выставки | Музыка | Театр | Образование | Оппозиция | Идеологии | Медиа: Россия | Юстиция и право | Политическая мысль
/ Обзоры / Сеть < Вы здесь
О серьезных и нескучных книгах и вещах
Дата публикации:  27 Апреля 2004

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

Salon.com

Перевод Николая Эдельмана

Ходили слухи, что Нил Стивенсон вслед за "Криптономиконом" - бестселлером 1999 года, где современные высокие технологии сочетаются с безумными авантюрами времен Второй мировой войны, готов рассказать историю, полную тайн и головокружительных приключений, причем ее действие будет происходить в недалеком будущем. В прошлом году, после издания первой книги из трехтомного "Барочного цикла" - "Меркурий", - выяснилось, что Стивенсон закрутил циферблат своей машины времени в противоположную сторону. В романе "Меркурий", написанном авторучкой в алькове, выстланном огромной картой Лондона начала XVIII века, автор и легионы его преданных читателей погружаются в один из наиболее интеллектуально насыщенных и политически значимых периодов истории. Это был век гениев науки - Исаака Ньютона, Готтфрида Вильгельма фон Лейбница и воспеваемого в романе энциклопедиста Роберта Гука. Это было время, когда начала формироваться современная экономическая система.

Стивенсон успешно сочетает насыщенный познавательный материал с захватывающим действием. Чтобы создать противовес таким интеллектуальным фигурам, как Ньютон и Дэниэл Уотерхауз (пуританин, предок Уотерхаузов - криптографов и программистов из "Криптономикона"), он вводит в книгу Джека Шафто - "короля бродяг" - и Элизу, некогда бывшую его любовницей, которая превращается в графиню и становится финансовым гением. Шафто, как и его потомок Бобби из "Криптономикона", испытывает одно за другим диковинные и чрезвычайно занимательные приключения, едва не лишаясь при этом головы: войны, воры, тюрьмы, пираты - ну, вы поняли. Что до Элизы - о, она из тех, кто зашифровывает сверхсекретные военные сведения в стежках своего вышиванья, а между тем ворочает финансами половины придворных Людовика XIV. Второй том цикла, "Смятение", вышедший 19 апреля 2004 года, продолжает сагу, причем приключения Джека и Элизы занимают в нем еще больше места.

Что побудило вас к написанию "Барочного цикла"?

Это неожиданно проросший побег "Криптономикона". В этой книге я хотел, среди прочего, рассказать об истории вычислительной техники и ее отношениях с обществом. Я беседовал со Стивеном Хорстом, профессором философии из Веслианского университета, и он упомянул, что Ньютон в последние 30 лет своей жизни почти не занимался наукой в нашем обычном понимании. Он был директором Королевского монетного двора в Лондоне. Я много размышлял о золоте и о деньгах, которые стали одной из тем "Криптономикона".

В то время я читал книгу Джорджа Дайсона "Дарвин среди машин" - очень глубокий рассказ об истории вычислительной техники и работах Лейбница, связанных с компьютерами. Это были не какие-то там примитивные сумматоры или логарифмическая линейка. Лейбниц фактически размышлял о логике символов, ее силе и возможностях практического применения. Отсюда он пришел к построению машины, которая могла проводить логические операции с битами. Ему была знакома двоичная арифметика. Я был поражен! До этого я не имел таких познаний в истории логики и вычислительной техники. Я и понятия не имел о том, что кто-то задумывался обо всем этом в таком далеком прошлом, и считал, что все началось с Тьюринга. Так я вышел на компьютеры XVII века. И потом - история с золотом и деньгами той эпохи и, наконец, ожесточенное соперничество Ньютона и Лейбница. Я тут же решил, что напишу об этом книгу.

Вскоре я понял, что выбрал исключительно подходящее время действия романа. События того времени, такие бурные и невероятные, стали отличным материалом. Турки вторглись в Европу и осаждают Вену - да в наше время в это почти невозможно поверить. А ведь в тот раз они проникли в центр Европы, невероятно глубоко. Момент был на редкость драматичный. А алжирские пираты и 800 других разновидностей пиратов, испанские галеоны с золотом, войны Людовика XIV, научная революция, чума, большой лондонский пожар - все это происходило при жизни Ньютона и Лейбница.

Соперничество между учеными, о котором вы пишете, было таким острым, что это поражает даже тех, кто знает, что наука - вовсе не олимпийские размышления, свободные от человеческих низостей и мелочей.

Наука была новым явлением, и люди еще не знали, что с ней делать. И тогда, и сейчас наука представляла собой довольно спорную штуку. К примеру, создается и получает распространение какая-нибудь теория, а затем происходит нечто такое, что изменяет эту теорию, улучшает ее, а то и открыто противоречит ей. Сейчас, оглядываясь на 350 лет истории науки, ученые понимают, как все это делается, и у них есть наработанный механизм. Ученые издают специальные журналы, и вообще наука институционализировалась. Но в ту эпоху люди ничего этого не знали. Они не могли отступить и сказать: "Да, пусть в моей теории там и тут есть слабые места, но у моего оппонента тоже не все ладно". Они не знали, во что все это выльется. У них не было журналов. Первые два научных журнала - Journale de Savants и "Труды королевского общества" - начали выходить около 1665 года. Лейбницу пришлось основать собственный журнал, чтобы опубликовать свои труды. Можно сказать, что ученые блуждали в потемках, пытаясь нащупать пути.

Например, Гук, выведя принцип арки, опубликовал его в виде анаграммы. Свою идею он выразил в таком лаконичном заявлении: "Идеальная форма свода - провисшая цепь, перевернутая вверх ногами". Затем он смешал буквы, чтобы получилась анаграмма, и опубликовал ее. То есть секрета он не выдал, но если бы спустя несколько лет кто-нибудь выступил с той же идеей, для установления приоритета Гуку было бы достаточно дать расшифровку своей публикации.

Гук ссорился с Гюйгенсом из-за нескольких изобретений, связанных с часовыми механизмами, и это было в порядке вещей. Кульминацией этой ссоры стал почти неприличный диспут о приоритете в разработке интегрального исчисления. Он настолько потряс науку и вызвал такое отвращение, что послужил хорошим уроком. После этого никто больше не собирался подражать Ньютону, который открыл нечто действительно важное и просидел на своем открытии 30 лет.

Я все же не понимаю, отчего он так поступил.

Так уж сложилось. Повторяю, научных обществ еще не было. Даже если бы Ньютон захотел опубликовать свое открытие, не было журналов, где бы он смог это сделать. Его взрастил дух алхимии, которая называлась "эзотерическим братством". Алхимики настаивали на том, что публиковать результаты исследований нельзя - или, по крайней мере, нельзя обнародовать их в понятном всем виде. Поэтому все алхимические рецепты Парацельса, Роберта Бойля или любого другого алхимика облечены в метафорическую форму. Чтобы понять рецепт, нужно знать, какая метафора что обозначает. Они даже некоторые греческие мифы читали как зашифрованные алхимические рецепты. Например, миф о Кадме, посеявшем зубы дракона, из которых выросли воины, по их мнению был набором инструкций по приготовлению некого соединения. Ньютону даже в голову не пришло бы опубликовать свои материалы. Его не интересовала слава, он не собирался привлекать к себе внимание.

Однако можно предположить, что ученые заботились о расширении своей деятельности.

Я полагаю, у них не было чувства прогресса, хотя это вопрос спорный. Я разговаривал с одним историком математики, который считает, что чувство прогресса у них было, да еще какое. Что касается интегрального исчисления, то оно порождало большие споры, поскольку основывалось на сложении бесконечно малых величин, а это вещь уж очень неопределенная. Ньютон был человеком крайне коранимым, он замыкался и ожесточался, когда его труды подвергались даже пустячной критике. Он не хотел выдвигать теорию, а потом тратить всю жизнь на то, чтобы защищать ее. Позже, в XIX веке, математики, наконец, сказали: "Смотрите, в нынешнем изложении все это полная чушь, так что придется все выбросить и начать сначала". И им пришлось начать сначала и создать серьезное математическое обоснование для интегрального исчисления. Всем было ясно, что оно работает, но методы, которые использовались для его доказательства, перестали быть приемлемыми. Возможно, Ньютон подозревал это или предчувствовал и поэтому так боялся обнародовать свое открытие.

Если подумать, то все же странно, что концу XVII века посвящено так мало исторических романов. Ведь в то время витал явственный дух перемен.

Меня это тоже поразило, когда я начал вникать в суть эпохи. В литературе хорошо представлены конец XVIII века, Французская революция, викторианская эра и гражданская война. В последнее время вышло несколько книг, посвященных этой эпохе: "Мгновение у придорожного столба" и "Бумажный заговор" о крахе Компании Южных морей в 1721 году. Но этого мало, а почему так - непонятно.

Может быть, оттого, что интересы большинства романистов тяготеют к истории литературы? Их вдохновляет эпоха Джонсона и эпоха Диккенса, но не это время, когда великих писателей-то и не было.

Но в это время был Мильтон! Его "Потерянный рай" появился как раз во время чумы, великого пожара, основания Королевского общества. А как же Баньян с "Путем пилигрима", хотя эта сегодня эту книгу читать непросто и любит ее не каждый?

Кроме того, современному читателю тогдашние религиозные диспуты представляются крайне запутанными и маловразумительными. А ведь люди относились к ним очень серьезно, хотя человеку со светским складом мышления это трудно понять.

Думаю, вы в чем-то правы, когда говорите, что людей отталкивает от этой эпохи ее религиозный дух, а также очень тесно сплетенная с ним политика. Мильтон и Баньян были глубоко религиозными людьми, и каждое написанное ими слово проистекает непосредственно из их веры. Эпоха Просвещения еще не началась. Кое-кто уже носился с секулярными идеями, которые сегодня воспринимаются как норма, но в те времена большинство людей были весьма религиозны, причем искренне религиозны. Такими же были и Ньютон, и Лейбниц. Они вели религиозные диспуты, причем вели их как люди верующие. Я решил, что эта задача интересна для писателя, так как эти люди весьма сильно отличаются от тех, кто прочтет эту книгу.

Вы сочувственно относитесь к пуританам, а в наши дни это редкость.

У меня странная слабость к ушедшим поколениям, которые сегодня оказались объектом поношения. Слово "викторианцы" стало ругательным, да и слово "пуританин" приобрело крайне уничижительное значение, несмотря на то, что в нашем обществе сохраняются очень сильные викторианские и пуританские тенденции и несмотря на то что викторианцы и пуритане создали те страны, в которых мы живем. Еще, между прочим, крайне неодобрительно относятся к 50-м годам. Когда-нибудь я напишу о них роман.

Причина пренебрежения к этим поколениям не в плохом знакомстве с историей, а в том, что в действительности речь идет о разломах в нашей культуре, которые вызывают общее беспокойство. Я решил, что было бы забавно изобразить пуритан в том же ключе, в каком я когда-то описал викторианцев. Не унылых, тусклых, скучных пуритан, а ревностных, горячих пуритан. Дрейк [Уотерхауз, отец Дэниэла] получился у меня архипуританином, но я ничего не преувеличивал. В Англии тех лет таких были миллионы. Он стал патриархом семьи, которая вынуждена была принимать его таким, какой он есть, - могучим человеком, исключительно преданным своей религии.

Что вас так восхищает в пуританах?

Колоссальная энергия. Они захватили страну в свои руки и буквально на пустом месте создали армию, которая всем надрала задницы. Впрочем, это не всегда хорошо. Например, они просто позорно вели себя в Ирландии. Но как ни посмотреть на дело, а в энергичности им не откажешь. Кромвель был потрясающим военным вождем. Большая часть их успехов коренится в том, что у них были деньги, а отчасти и в том, что преследуемым религиозным меньшинствам, если только их не уничтожают физически, нередко удается накопить колоссальные богатства. Так произошло с евреями, армянами, гугенотами. Им приходилось создавать частные торговые сети и ссужать друг другу деньги. Они отличались необычайной тягой к образованию. Пуритане - говоря о пуританах, мы имеем в виду мириады религиозных группировок, - как правило, ценили грамотность и образованность. Я уверен, что уровень грамотности у них был выше, чем в среднем по Англии. А грамотность и образование - залог успеха.

Другой ответ в том, что они очень рано пришли к воззрениям на социальные вопросы, которые легли в основу западной цивилизации и теперь считаются сами собой разумеющимися. Они всецело стояли за свободное предпринимательство. Они не хотели, чтобы государство вмешивалось в управление частной собственностью. Теперь на этом выстроена вся наша система. Мы забываем, что кому-то нужно было выступить с этой идеей и защищать ее, а именно это и сделали пуритане. А отделение церкви от государства? Без него пуритане и другие религиозные меньшинства не могли бы существовать. Каждый был прихожанином какой-либо церкви. Регистрацию рождений, смертей и браков - то, что мы считаем государственной функцией, - вели исключительно церковные приходы. Кто не был прихожанином, тот юридически не существовал. Выбора не было, приходилось платить десятину. Часто говорят, что Кромвель впустил евреев в Англию. На самом деле он отделил церковь от государства и позволил иным, чем официальная, церквам существовать законно. Именно потому евреи смогли вернуться в Англию и жить здесь. Борьбу с рабством тоже начали пуританские секты. Справедливости ради скажу, что некоторые католические теологи тоже выступали против рабства, но в англоязычном мире эта борьба началась как один из второстепенных пунктов в программе квакеров и некоторых других групп, который набрал популярность и стал принципиальным постулатом методизма, епископальной церкви и практически всех прочих церквей.

Изумляет глубокая религиозность тогдашних ученых, хотя они сами называли себя натурфилософами. Мы привыкли думать о науке и религии как о принципиально противоположных вещах.

Многие современные светские люди заявляют, что у них открылись глаза, когда они узнали, что всякий умный человек в той или иной степени религиозен. Это относится и к Ньютону, и к любому другому религиозному ученому.

Кроме того, Ньютон увлекался алхимией.

Алхимия - это совсем другое дело, потому что нам она кажется полной чепухой. Примерно так она и представлена в начале "Барочного цикла". До сих пор я показывал алхимию глазами Дэниэла, а он ее ненавидит. Он не может поверить, что Ньютон купился на нее, и ему кажется, что из-за увлечения алхимией Ньютон связался не с теми людьми. В начале-то Ньютон - такой же правильный юный пуританин, как и Дэниэл.

Эти люди открыли гравитацию и движение планет, но одновременно они верили в "царство не от мира сего".

Грех, искушение, дьявол и ведьмы были для них вполне реальны. Они пытались сочетать новый научный образ мышления с этой важной для них верой, так, чтобы не разрушать ее. Думаю, что в то время алхимия не имела тех оккультных коннотаций, которые она приобрела сейчас. Это был альтернативный и относительно современный взгляд на материю. В алхимию верили многие умные люди, в своей массе - абсолютно преданные христиане, иудеи или мусульмане. С тех пор алхимия стала ассоциироваться с оккультной практикой, но в своей книге я тщательно стараюсь провести между ними четкую грань.

Дэниэл считает, что алхимия - обман. Она устарела, она неправильна, ее опровергла новая наука, представителя которой он видит, например, в Роберте Гуке. Если вы прочтете "Микрографию" [знаменитая иллюстрированная книга Гука об объектах, которые можно увидеть через различные линзы], то узнаете, что Гук разбирает и опровергает множество идей алхимии - о природе света, о тепле, о кислороде. Он не пользуется словом "кислород", но именно о нем говорит, причем его рассуждения звучат очень современно. И Дэниэл думает - почему Ньютон не присоединится к его программе и не откажется от старой системы? Для него очевидно, что многие практикующие алхимики - мошенники или недоумки, а Гук и ему подобные создают совершенно новую химию, в которой действительно есть смысл. Впоследствии такое видение становится еще отчетливей.

Как Ньютон и Лейбниц примиряли свои научные исследования с религией?

Ньютон, Лейбниц и другие старались создать такую картину мира, в которой было бы место им самим. В системе, которую Ньютон представил в своих "Математических началах", есть несколько лакун. Ньютон знал о них и старался их заполнить. Он потому и потратил столько времени на занятия алхимией, что видел в ней возможность завершить свой грандиозный проект. Алхимия для Ньютона - не каприз, не прихоть, не эксцентричная причуда. Это тщательно продуманная часть стратегии воплощения дела всей жизни. Ньютон собирался издать книгу по алхимии под названием Praxis, которая стала бы не менее, а то и более грандиозной, чем "Начала", и заполнила бы все оставшиеся пробелы в картине мира.

Одновременно с Ньютоном Лейбниц разрабатывает совершенно иную систему, но его цель точно та же. Суть моего рассказа фактически в столкновении этих двух систем, а не в том, кто первый изобрел интеграл. На самом деле, Ньютон и Лейбниц спорят об основных метафизических понятиях абсолюта пространства и времени: обладаем ли мы свободной волей, а если да, то что это значит? И что считать чудом?

Как вы думаете, почему люди с такой прохладцей относятся к религиозным воззрениям великих ученых? Почему религия и наука считаются взаимоисключающими вещами?

Все дело в редукционизме. Мы стремимся свести все явления к взаимодействию частиц, чтобы не осталось ничего другого.

Но нападки на науку исходят и от некоторых религиозных группировок.

В наши дни фундаменталистские церкви обладают огромными возможностями громко и открыто пропагандировать свои принципы. Если вы светский человек, не имеющий особого отношения к организованной религии, то ваша жизнь проходит среди тех христиан, которые утверждают, что эволюция - ложь и что миру всего 6 тысяч лет. Очень легко упустить из виду тот факт, что католическая церковь и основные протестантские течения уже давно смирились с эволюцией, которая нисколько им не мешает. Я то и дело встречаю воинствующих атеистов, которые полагают, например, что все христиане отвергают теорию эволюции. Этим объясняется известная светская воинственность в публичном дискурсе. Атеисты просто не понимают, как люди могут во все это верить. Религия кажется им патентованным идиотизмом.

Вы считаете, что редукционизм обедняет науку?

Стив Хорст сейчас работает над книгой, которая называется "Разум в мире природы", и рассуждает в ней о нашем стандартном научном методе, отцом которого был Галилей, - вы разбираете систему на детальки, изучаете их, а затем собираете заново, чтобы понять, как она работает. Долгое время наука действовала именно так. Хорст указывает, что далеко не всякая наука укладывается в эту схему - достаточно вспомнить биологию, психологию... Таких примеров великое множество даже в математике: разложение на компоненты ничего не дает, так как ничего не объясняет. Возьмем хотя бы клеточные автоматы. Да, каждый такой автомат можно объяснить по-отдельности, но не это интересно. Интересно действительно сложное поведение комплекса этих автоматов, ставших единым организмом. А моста, чтобы преодолеть этот провал, у нас нет.

Однако у нас зачастую возникает ложное впечатление о всеведении науки. Биологи сетуют, что нет особого смысла говорить о "расшифровке" генома, пока управляемый генным кодом синтез белков представляется неким мистическим действом.

Мой друг Элви Рэй Смит сказал бы, что этот синтез - вычислительный процесс. Я бы не пользовался словом "мистика". Материалисты на нем просто помешались, словечко-то ведь из их лексикона. Назвав человека мистиком, они выводят его из игры. На неком уровне никакой мистики не существует. Можно постичь что угодно, если потратить время и силы на то, чтобы разобраться, как это устроено. Но это не дает вам никакой пользы, а между тем можно здорово обогатить науку, наблюдая за высшей нервной деятельностью. Люди, занимающиеся клеточной биологией, тоже обогащают науку. Ведь нельзя заявить, что то, чем они занимаются, - это не наука.

Насколько "Барочный цикл" связан с "Криптономиконом"?

Пусть читатели сами решают, сколько у этих книг общего. В "Криптономикон" я вставил несколько мелких деталей, которые без прочтения "Барочного цикла" абсолютно бессмысленны, но они так незначительны, что вы можете прочесть всю книгу и не заметить их.

А вас не волнует, что читателей оттолкнет огромный объем информации, который вы вложили в "Барочный цикл"?

Эта информация подается в рамках повествования, которое, к счастью, вышло крайне занимательным - и чтение становится тем интересней. Я считаю, что включение подобного материала в сюжет лишь притягивает читателя и создает эффект присутствия, как будто то, о чем идет речь в книге, происходит на самом деле. Автор стремится дать полную картину - как все пахло и как выглядело, как была устроена экономика, куда шли деньги. Хочется, чтобы все это было в книге.

Вам не кажется, что занимательно описать зарождение современной банковской системы - самая трудная вещь на свете? Что вас интересовало в этом?

Сам факт ее создания. Когда-то ее не было, а затем она вдруг появилась. На рынке тогда ходили только одни акции - акции голландской Ост-Индской компании и ее дочерних предприятий. Но все особенности современного фондового рынка существовали уже тогда! В Лондон идея биржи перенеслась в эпоху Славной революции. Голландцы приезжали и налаживали связи между Амстердамом и Лондоном. Там-то все и расцвело. Однако для того, чтобы вся эта штука заработала, англичане добавили к ней современную банковскую систему. В "Меркурии" мы видим рождение этой идеи, в "Смятении" она набирает силу, а в последнем томе трилогии - "Мировая система" - мы увидим, как она работает и какие при этом возникают сложности. Многие из тех, кто приложил руку к возникновению банковской системы, были членами Королевского общества, резали собак и занимались прочими научными изысканиями.

Кстати о собаках. Некоторые из этих описаний крайне тяжело читать.

Что поделать, если именно этим они и занимались, причем в больших масштабах. Собак они перерезали очень много.

Когда автор сталкивается с такими вещами, у него есть выбор, как поступить. Можно промолчать и сделать вид, что ничего этого не было, избегать разговоров на неудобную тему, потому что это неприятно и, кроме того, вовсе не хочется, чтобы герои выглядели злодеями. Но это нечестно. Можно подать это так, чтобы выставить героев негодяями, - но они не были негодяями. Защитник прав животных не согласится и заявит, что они мерзавцы. Но если написать книгу с такой точки зрения, ее никто не станет читать. Она будет просто неинтересна. Все, что остается, - указывать на неоднозначность этих людей и их поступков.

Разумеется, не каждый оценит эти поступки всего лишь как неоднозначные. Но если заглянуть в отчеты Королевского общества, то становится ясно, что в один из моментов некоторые из героев начали испытывать отвращение к своим занятиям и стали искать предлог, чтобы больше этого не делать. Я всего лишь решил представить события так, как они излагаются в исторических описаниях, чтобы читатель сам искал здесь смысл. У тогдашних людей были странные представления о боли, о том, какие организмы чувствуют боль, а какие - нет. Разумеется, это были лишь догадки. Например, считалось, что чернокожие люди менее чувствительны к боли.

Для справедливости укажем, что все они постоянно испытывали боль, непрерывную боль. Даже самые везучие из них как минимум страдали от вшей. Камни в мочевом пузыре, которых сейчас нет ни у кого, были чрезвычайно распространенным явлением.

Никогда о них не слышал.

Камни в почках встречаются до сих пор, но камни в мочевом пузыре, похоже, ушли в прошлое. Я спрашивал нескольких людей, почему так, и получал невнятные ответы вроде "изменилось питание" или что-нибудь в этом роде. Мне кажется, дело в том, что раньше люди редко пили воду, зато непрерывно пили алкоголь. Никто в мире не пил воду, за исключением, может быть, индийцев и людей, живших в действительно здоровых местах. Вот моя рабочая теория: для каждой культуры характерен свой напиток, который употребляли, чтобы избежать смерти от дизентерии. В Китае это чай. В Африке - молоко и кровь животных. В Европе - вино и пиво.

Считаете ли вы себя представителем какой-либо литературной традиции?

Я решительно отдаю предпочтение - сознательно, намеренно - тем романистам XIX века, что занимались поденщиной, сочиняли романы-фельетоны. Они что-то такое уловили. Что-то было в их жизни, в их окружении, что наделило их невероятной продуктивностью. Таким был Диккенс. Мне вот просто не хватит смелости написать роман с продолжением. Ведь еще до того как написана последняя глава, первая уже напечатана, и уже нельзя к ней вернуться и исправить так, чтобы все встало на свои места. Мне недостает нахальства, чтобы начать публикацию неоконченной книги. И я придерживаюсь стратегии минимизации риска.

Как вы думаете, что отличало этих романистов от современных "серьезных" писателей?

Они не слишком-то мучились проблемами искусства. Похоже, написание занимательных вещей, которые бы понравились читателям журнала "Стрэнд", было для них просто прибыльным занятием. Большинство из этих сочинений давно забыты, однако - подумать только! - многое из того, что они понаписали, сейчас считается большой литературой. Я публиковал книги, которые, вероятно, нельзя назвать литературой, но для меня легче и естественнее сесть, написать книгу и получать за это деньги.

Поговорим о сочинительстве. Вы составляете какой-нибудь план будущего романа? Ведь в ваших книгах самым необычным образом сочетается то, что можно назвать пищей для правого и левого полушарий мозга.

Для меня все начинается и кончается сюжетом. Я не силен в самоанализе. И не задумываюсь над процессом. Обычно все начинается с "ого, а круто будет написать то-то и том-то". Ничего не получится, если не будет такого толчка. Я сочиняю романы, а романы - кто бы и что о них ни говорил - это развлечение для масс. Роман должен иметь сюжет и должен воздействовать на чувства. Есть несколько основных приемов, как этого добиться. Один прием - придумать интересный сюжет, а другой - заставить читателя сочувствовать героям сюжета, но для этого у вас опять же должен быть сюжет. Именно этим я и занимаюсь в первую очередь. Именно это дает мне уверенность, что я оседлал своего конька. А из сюжета уже появляются персонажи и идеи - и я не знаю, откуда они берутся. Сюжет, вокруг которого я построил "Меркурий", - о том, как Ньютон в Лондоне преследует суперзлодея и добивается его осуждения, а в это время подходит к кульминации его диспут с Лейбницем.

Вам не кажется, что вы отходите от той чисто умозрительной фантастики, которую писали раньше? Действие "Криптономикона" разворачивается и в настоящем, и в прошлом. "Барочный цикл" - вообще исторический роман.

Тем не менее "Криптономикон" был номинирован на премию "Хьюго", и я был очень этому рад. Здесь мы подходим к разговору о социологии писателей и литературного мира. Так называемая серьезная литература и критика уже давно с пренебрежением отзывается о научной фантастике. Большинству писателей-фантастов на это наплевать, но есть и те, которых такое отношение задевает, и они встают на защиту своего жанра. А дальше всякий раз происходит одно и то же: когда кто-то из фантастов добивается известных степеней успеха и его начинают читать за пределами научно-фантастического сообщества. Большинство людей из этого сообщества начинают с беспокойством воображать, что этот автор считает себя запертым в своего рода научно-фантастическом гетто и стремится из него вырваться.

Кое-кто в мире фантастики очень ревниво относится к авторам, заподозренным в таком намерении. Я никого не обвиняю. Я понимаю, откуда это берется, и поэтому всегда ясно даю понять, что я - писатель-фантаст. Даже "Барочный цикл" подходит под определение научной фантастики в широком понимании этого слова.

В каком же именно?

Фантастика нехороша, если в ней нет интересных идей. Можно написать минималистский рассказ, действие которого происходит на автостоянке или в коннектикутском пригороде, и он будет считаться шедевром литературы или получит хорошие отзывы литературной тусовки - но любители научной фантастики сочтут его интересным только тогда, когда в нем будет мощная идея. Тогда они скажут: "Это интересно. Я никогда о таком не задумывался". Если в рассказе есть идея, научно-фантастическое сообщество признает его своим и соизволит называть его фантастикой в широком смысле. Именно такую роль фантастика сегодня играет в литературе. В серьезной же литературе одержимость идеей считается дурным тоном.

Не уверен в вашей правоте. Например, Дон Делилло пишет об идеях и весьма уважаем в литературном мире.

Сейчас идеи занимают в его книгах уже не так много места, как раньше. Взять, к примеру, "Имена" или "Грейт-Джонс-стрит". В основе обоих этих романов лежат причудливые концепции, в каком-то смысле очень фантастические. В "Подземелье" этого практически нет. Делилло можно воспринимать как человека, который раньше писал очень хорошую научную фантастику. Вероятно, найдутся читатели и критики, которые скажут, что прежде он сочинял всякую дрянь, полную дурацких идей, а сейчас возмужал. Здесь мы сталкиваемся с принципом "реальность - это наши ощущения". Научно-фантастическое сообщество само себя определяет. Оно само решает, что ему нравится. У него есть собственные точки отсчета для оценки книг. Однако если вы почитаете набранные мелким шрифтом рецензии в конце журнала "Локус", то за дискурсом этих рецензий обнаружите настоящее интеллектуальное движение. Оно сознательно держится в стороне от литературного мейнстрима.

Одним из побочных эффектов замалчивания книг является то, что различные области литературной деятельности и литературного потребления зачастую, похоже, не знают о существовании друг друга. А литературный истеблишмент часто не представляет, что читает большинство людей. Наибольшее освещение в прессе нередко получают вовсе не те книги, которые доходят до большинства читателей.

Тут интересный феномен... Я впервые заметил это, когда сидел в баре с одним автором романов в стиле фэнтези. После нескольких стаканчиков разговор перешел на тему "А у тебя как с продажами?". Мы сравнили цифры продаж "Лавины" и последней книги этого парня и оба были поражены, потому что обоим казалось, что книга собеседника расходится лучше. Оказывается, есть много авторов, чьи книги очень хорошо продаются. По сравнению с ними у меня продано не так уж много книг. Я не жалуюсь, однако по какой-то причине внимание, которое мне уделяют, непропорционально велико по сравнению с реальными продажами моих книг. Для меня было новостью существование людей вроде этого мужика - мастодонтов, о которых я даже и не слыхал.

Считается, что вы начали работать на стыке жанров. Своими последними творениями вы сознательно пытаетесь преодолеть эту пропасть, привлечь внимание читателей, которые не взяли бы в руки научную фантастику?

Однако в "Нью-Йорк таймс" вышла большая рецензия на мой "Зодиак"! Кажется, была еще рецензия на "Большое U", но это надо проверить. От людей я слышал: "Я вообще-то не люблю фантастику, но меня уговорили прочесть эту книгу". Есть и такое, конечно. Но я никогда об этом не думаю. Я пытаюсь прислушиваться к своему чутью и писать то, о чем мне хочется писать, стараясь, чтобы выходило достойно и занимательно. Все остальное относится к маркетинговым решениям. Ни я, ни другие люди не мыслим в таких категориях.

Вы не боитесь потерять свою старую аудиторию?

В "Барочном цикле" речь идет о науке, верно? И там есть кое-какие идеи. Значит, как мне кажется, он написан для людей, читающих научную фантастику. Фантастика очень часто обращается к истории. Ким Стэнли Робинсон только что издал "Годы риса и соли" - это практически исторический роман. И так повелось издавна. Еще когда ребенком я читал фантастику, мне часто попадались книги, действие которых происходит в историческом прошлом. Считалось, что это вполне укладывается в нормальные рамки жанра.

В одной из рецензий на "Криптономикон" мне попалась интересная строчка. Рецензент писал: "Это книга для зануд и тех любителей истории, в которых они превращаются". Я один из таких любителей. Я вхожу в клуб исторической книги, состоящий не из одних только зануд, но, несомненно, в нем числятся несколько весьма серьезных зануд. Клуб работает уже четыре или пять лет. И всех нас неизменно удивляет, какой интересной оказывается история, когда вы изучаете ее по своей воле, по сравнению с тем, чему учат в школах. Почему так получается - совершенно непонятно. Я думаю, в школе стараются сразу охватить слишком большой период, и дело никогда не доходит до конкретных людей и их биографий. Остаются одни лишь общие места.

Вы же родом из семьи ученых, верно?

Оба моих деда имели докторскую степень. Отец моего отца был физиком, а отец моей матери - биохимиком. Мой отец - профессор электроники. Есть у меня и дяди-ученые. Но больше всего моему интересу к науке способствовало детство в университетском городке. Сперва мы жили в Чампейн-Урбане, а затем в Эймсе (Айова). В Эймсе находится университет с ярко выраженной ориентацией на науку, технологию, технику. Там, где я рос, у половины моих знакомых ребят родители обладали научными степенями.

А в детстве вас интересовала наука?

Я был одним из повернутых на науке ребят, которые ставят опыты и что-нибудь строят. Если устройство взрывов можно назвать опытом, то я производил много химических опытов. Мы строили модели ракет. Никто мне не мешал заниматься чем душе угодно. Эймс был одним из центров Манхэттенского проекта - здесь из канадской урановой руды извлекали металлический уран, который отправлялся на обогащение в Оук-Ридж. Были здесь и заводы по переработке редкоземельных и радиоактивных элементов, а кроме того - крупная школа сельскохозяйственных инженеров. В нашем отряде бойскаутов был мальчик, отец которого притащил кучу кукурузных зерен с одного поля, разложил их по маленьким мешочкам и отдал отцу другого бойскаута из того же кампуса, работавшему с радиацией. Тот принес зерна в подвал и там подверг их воздействию каких-то радиоактивных изотопов. На следующем собрании нам раздали эти зерна, чтобы мы посадили их, и в конце месяца вручался приз за самое здоровое растение и еще один - за самую причудливую мутацию. И действительно, у нас вырастали жуткие мутанты. Садовод из меня всегда был тот еще, и мой росток погиб, но не думаю, что из-за радиации.

Удивительно, что вы стали писать романы.

Первой своей специальностью я выбрал физику. Следовало бы остановиться на ней. Но в какой-то момент меня заинтересовала география. На том факультете были забавные люди, через которых к тому же облегчался доступ к компьютерам, особенно к терминалам с компьютерной графикой. Пришлось специализироваться по двум предметам. Я мог бы получить ученую степень по физике, но к тому времени был готов бросить науку, что и сделал.

Как вы написали свой первый роман?

Помнится, я планировал перебраться на Западное побережье. У меня был старый пикап, и я уже доехал на нем до Айовы, когда мне пришло в голову перебрать у него мотор. В нем горело масло. Приходилось останавливаться через каждые 150 миль и подливать кварту масла. Но это еще пустяки. Было бы куда более разумно купить пару канистр масла, но у меня всегда была фатальная слабость докапываться до сути явления. Мне пришла в голову грандиозная идея разобрать мотор и починить его собственноручно. Я начал эту работу в неотапливаемом гараже в Айове, в январе. Мне был 21 год. Стояли жуткие морозы, а мотор был покрыт грязью. Если подойти к делу с умом, надо было сперва промыть мотор паром, а я этого не сделал. Я совершил массу ошибок. В результате я оказался втянут в долгий, тяжелый и противный процесс. Я добился своего, мотор заработал как надо, но у меня пропал импульс ехать на Запад и там чем-нибудь заняться. Все мои активы в тот момент сводились к бензину в баке машины, стоявшей в гараже моих родителей. Поэтому я решил написать второй роман. Первый, дебютный, я написал в Бостоне. Думаю, его можно отнести к фэнтези. "Большое U" - это уже третий роман. Второй роман представлял собой эпическую фэнтези.

Вас вдохновлял Толкиен?

Я сознательно пытался сочинить что-нибудь не похожее на Толкиена. В моем романе было много географии. Его действие происходило на планете с очень странной географией. Это была географическая фантастика, с географией в основе сюжета.

Когда вы начали серьезно относиться к сочинительству?

Я чувствовал, что у меня начало что-то получаться как у писателя. Я ничего не издавал, но накапливал сноровку и знал, как сделать в следующий раз, чтобы получилось лучше. Я нашел работу в офисе и начал писать третью книгу - "Большое U". Главное, что в конце концов я ее продал. Мой метод работы был очень трудоемким. Сам того не подозревая, я набрел на теорию или метод написания книг, который гласит, что где-то существует платоновский идеал той вещи, которую вы хотите написать, и ваш грубый черновик - лишь ее бледная тень. Вы переписываете черновик снова и снова, медленно приближаясь к совершенству. Примерно так у меня получилось с "Большим U", а потом я сознательно применил этот же прием, сочиняя следующую вещь, которая так и не была издана.

Почему?

Я читал записи других авторов о том, как они сочиняли свои нетленные шедевры, и все они сводились к тому, что я бы назвал фильтрацией текста. Она состояла вот в чем: "Я сел и написал рукопись в фут толщиной. В ней были хорошие места, но она получилась слишком длинная. Тогда я закатал рукава и занялся редактированием. Я нещадно резал и выкидывал целые куски, сокращал и менял местами части. В итоге рукопись сократилась до шести дюймов, но этого было недостаточно. Я еще раз проделал все это, и т.д. и т.д. и т.д. В конце концов у меня осталась аккуратная тонкая рукопись, в которую вошло лучшее из написанного". Такой метод очень привлекателен, потому что он избавляет от необходимости каждый день сидеть и придумывать что-то гениальное. Вместо этого надо каждый день сидеть и писать в огромных количествах, надеясь, что в этой массе материала найдется что-нибудь приличное. А лишнее потом всегда можно выкинуть. Может быть, кому-то это удается, но у меня такой метод не сработал. Он обошелся мне очень дорого в том смысле, что я потратил два или три года, произвел на свет жалкую кучу бессвязных отрывков и лишь загубил хорошую идею. А к концу работы я чувствовал себя просто ужасно, и пришлось примириться с мыслью, что эту книгу издать невозможно. Тогда я в панике очень быстро написал новую книгу, которая почти моментально нашла издателя. Это был "Зодиак".

Изменился ли после этого ваш метод?

Я понял, что лучше всего получается писать по утрам. Оставшуюся часть дня я старался заполнить чем-нибудь другим, потому что если я продолжал писать, все хорошие моменты оказывались погребены под горой мусора, откуда их потом приходилось выкапывать. Тогда я вместе со своим другом занялся строительством. В результате моя жизнь устроилась так, что по утрам я пишу, а во второй половине дня даю волю своей склонности поработать руками. Это не то что способствует производительности, но не позволяет мне испортить то, что я пишу. Теперь я всегда стараюсь организовать процесс именно так, и в результате у меня все получается.

Помимо прочего, вы занимаетесь любительским программированием. Есть ли какое-нибудь сходство между написанием кода и сочинением фантастики?

Думаю, между литературным творчеством и программированием есть много общего. Я делаю это заявление с некоторой опаской, поскольку его очень легко неправильно понять и извратить. Я имею в виду лишь то, что вещь, которую вы создаете, - будь это роман или компьютерная программа - обладает очень сложной и тонкой иерархической структурой. Эта структура должна быть правильно устроена, иначе у вас ничего не получится. Но вы можете построить ее, в каждый момент занимаясь лишь одним фрагментом. Вы строите ее фрагмент за фрагментом, держа всю конструкцию в уме. Такое описание подходит и к программированию, и к сочинению романов, хотя это очень разные вещи.

Я согласен, что их сравнение кое-кому придется очень не по душе. Люди обычно считают, что одна из этих профессий исключительно эстетическая и эмоциональная, а другая полностью рациональна.

Это заблуждение. Я могу оправдать свое заявление ссылкой на работу своего друга Антонио Дамазио. Он написал несколько книг про мозг, в том числе "Ошибку Декарта", которая во многом имеет отношение к нашей дискуссии. Ошибка, о которой идет речь, заключается в суждении, будто разум и чувства - совершенно разные вещи. Дамазио рассказывает о больном с очень специфическим локальным повреждением мозга, которое в известном смысле нарушало связь между его мыслями и чувствами. В некоторых ситуациях этому человеку удавалось то, на что не были способны другие. Ведя машину по льду, он не поддавался панике и помнил все правила - как поворачивать руль и не дать машине выйти из-под контроля, - и поэтому он мог ехать тогда, когда все остальные слетали с дороги. Но если его просили назначить встречу и предлагали две разные даты, он мог сидеть часами, не будучи в силах сделать такой простой выбор. В его голове проносились все возможные варианты развития событий, и он не знал, как выбрать между ними.

Дамазио считает, что одна из врожденных способностей нашего мозга в том, чтобы предвидеть различные варианты будущего и быстро сортировать их, опираясь не на логику, а на своего рода эмоциональный процесс. Эмоции, связанные с одним из вариантов хода событий, заставляют нас отказываться от всех прочих вариантов. Он утверждает, что именно так поступают шахматисты. Временами их мышление очень рационально и логично, но порой у них в голове проносится: "Что-то мне это не нравится. Не буду я делать такой ход". Дамазио в своей книге ссылается на таких ученых, как Эйнштейн, которые весьма откровенно рассказывали, что, находясь под влиянием эмоций, отказывались от одних идей в пользу других и решали, в каком из направлений продолжить исследования. Я не сторонник теории о пропасти между рациональным и чувственным мышлением. Подозреваю, что шире всего она распространена в кругах, далеких от науки. Мне кажется, что за учеными закрепилась репутация людей эмоционально холодных и бесчувственных под влиянием целого ряда факторов.

Я с удивлением узнал, что вы написали три эти книги в 1000 страниц каждая от руки, однако некоторые авторы действительно утверждают, что пишут от руки, чтобы не терять контакт с интуицией.

Да, я пишу на бумаге - с того момента, как начал работать над "Барочным циклом". "Криптономикон" стал моей последней книгой, написанной на компьютере. Я пользуюсь авторучкой. Вся вещь от первого до последнего слова - от руки.

Учитывая период, о котором в книге идет речь, может быть, вам стоило бы писать пером?

Я думал об этом. Но это все же немного чересчур. Мне уже давно приходило в голову, что когда я захожу в настоящий тупик и не вижу никакого выхода, всегда полезно выключить компьютер, сесть где-нибудь с листом бумаги и ручкой и просто начать писать. И подумалось: если это так хорошо помогает преодолеть затор, почему бы постоянно не писать таким образом? Это было примерно в то же время, когда я отказался от попыток сочинять в день тонны материала. То, что писать от руки получается медленно, вовсе не было проблемой, потому что мне не хотелось писать быстро и много. Еще мне нравится, что с бумагой ничего не случится: у тебя никогда не пропадет файл. После того как роман перепечатан на компьютере и отредактирован, я могу набрать на клавиатуре абзац-другой, но во всем "Цикле" таким методом было написано, вероятно, лишь несколько страниц.

Ваша продуктивность за последние несколько лет просто невероятна, хотя вы пишете только по утрам. А чем вы занимаетесь в оставшуюся часть дня?

Еще с 1985-го или 1986 года я потакал своей склонности работать руками. Очень много времени я трачу на разные интересные мне проекты. Могу построить модель ракеты, или спаять электрическую схему, или написать программу для компьютера, а то заняться домом или машиной. Список дел, которые я бы мог переделать, очень длинный.

Затем у меня открылась склонность к непрактичным занятиям, потому что всякий раз, как я пытаюсь сделать что-то практичное, у меня начинаются проблемы. Допустим, я сочиняю компьютерную программу и думаю: "Ого, а это может принести прибыль". И тогда меня что-нибудь отвлекает. Или же я начинаю перестраивать дом, по-новому устанавливаю розетки или что-нибудь такое, и тут что-нибудь случается: происходит стычка с инспектором и начинается какая-нибудь путаница, как в комедии, из-за чего мне становится сложно работать по утрам. Кончилось тем, что я стал строить много ракет - больших моделей ракет. В результате я попал в совет консультантов аэрокосмической компании Blue Origin из Сиэттла.

Это проектная компания или они что-то производят?

Она создавалась как производственная компания, но сейчас находится на стадии подбора персонала и подготовки к работе.

Поправьте меня, если я ошибаюсь, но ведь строительство ракет - очень дорогостоящее занятие?

Это верно, но я тут ни при чем. Я член консультативного совета с цеховыми привилегиями. Хожу туда и пытаюсь давать разные полезные советы, на какие только способен писатель-фантаст. Посмотрим, что из этого получится. Здесь я действительно вынужден ограничиться общими фразами, потому что это не моя компания, у меня нет ее акций, и поэтому речь уже не идет о моей интеллектуальной собственности. Абстрактные стороны моих обязанностей начинают меня очень быстро утомлять. Мне хочется все бросить и работать на мощном подъемнике или на прокатном стане.


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Татьяна Данилова, Невод и т.д. Выпуск 181 /26.04/
70-летний копирайт: Россия сдалась Америке ради членства в ВТО, пароли дорожают, ТСР при смерти, безразмерная почта, о скорости распространения новостей в Сети, MP3isBack.com, SEC охлаждает страсти по Google - без успеха, жив ли Webby?
Владимир Ермилов, Шелупонь и солунские братья /21.04/
"Книжное обозрение" действительно готово выкупить лицензию у организации, которая называет себя правообладателем. Потребитель должен иметь выбор. Если кто-то захочет покупать легальные тексты в КМ.RU - это его право. Если кто-то захочет скачать такие же легальные тексты с сайта "Книжного обозрения" бесплатно - пожалуйста.
Федор Зуев, Иски к сетевым библиотекам и копирайт /20.04/
Формула "Размещаю сразу, снимаю по первому требованию автора" - не пренебрежение к авторам (как рассказывает нам КМ-клака), а как раз напротив - символ высшей степени лояльности к любым авторским капризам.
Татьяна Данилова, Невод и т.д. Выпуск 180 /19.04/
"Пятая власть" и интернетобоязнь законодателей, предчувствие распределенной OS Google, A9.com от Amazon: полнотекстовой поиск и кое-что еще, нигерийский космонавт просит помощи.
Ли Харрис (Lee Harris), Ориентализм как расизм /18.04/
Выдвинутая Эдвардом Саидом концепция ориентализма, обосновывающая двойные стандарты в отношении Запада к Израилю и к арабам, по существу есть проявление грубого расизма. Природа заложила в нас любопытство к чужим культурам, хотя мы сами никогда не интересовали их сколько-нибудь серьезно. Поэтому этическая асимметрия, возведенная в принцип, как нельзя больше устраивает арабский мир.
предыдущая в начало следующая
Поиск
 
 искать:

архив колонки:





Рассылка раздела 'Сеть' на Subscribe.ru