Русский Журнал
/ Обзоры / Периодика www.russ.ru/culture/periodicals/20040210_bulk.html |
Журнальное чтиво. Выпуск 162 О стихах в январском "Журнальном Зале" Инна Булкина Дата публикации: 10 Февраля 2004 На это раз речь пойдет о стихах в январском "Журнальном Зале", а там относительно свежий - 4-й и последний за прошлый год номер "Ариона", но кроме - много чего другого: поэтическая нумерология от Елены Шварц в декабрьской "Звезде", в январской - неизменный Кушнер, "Два стихотворения" Сергея Гандлевского и некоторое количество новых стихотворений Льва Лосева в 1-й и 2-й книжках "Знамени", Анатолий Найман, удобривший в равной мере первые номера "Октября" и "Нового мира", Владимир Салимон в том же "НМ", наконец, Евгений Рейн, Белла Ахмадулина, Инна Лиснянская, список предполагается длинный, так что имеет смысл остановиться. И для начала остановимся на 4-м "Арионе", - он же 40-й, "Ариону" исполнилось 10 лет. Юбилейный номер, между тем, мало отличается от всех прочих неюбилейных, там, как обычно, десятка два поэтов, хороших, разных и не очень, мы же выделим новые "Стихи Татьяне" Геннадия Русакова. - Стихи из знакомого уже большого цикла, тоже в своем роде "разговоры с Богом", и речь там о смерти, но обаяние русаковского лирического героя в его непривычном, скажем так, самоощущении, а суть "разговоров" в характерном смещении (можно сказать "снижении", но это не вполне точно) лирической интонации: в ситуации последнего "пограничья" этот герой как бы сходит на обочину и чуть снисходительно наблюдает за собой - идущим в ту сторону. Без смертельного отчуждения и без уместного, казалось бы, в подобных случаях высокого пафоса:
Это было начальное стихотворение подборки, а вот заключительное, - "наблюдатель" вновь переместился, и взгляд теперь иного порядка - не смерти в лицо, но жизни в спину. Т.е. существует некий пейзаж "в присутствии смерти" и герой, он же - автор, который, согласно известным живописным принципам, на этой картине тоже наличествует. Однако точка зрения наблюдателя не там, и не сверху. Она подвижна, так что "пограничная" мизансцена оживает. Не столько эффект движущегося кадра, - а наверное все же "волшебный фонарь":
Наверное, имеет смысл сказать еще об одной особенности этих "Стихов Татьяне": там есть своего рода "цикл в цикле", "Большое стихотворение" из трех свободных строф. Фокус в том, что верлибры по-русски, похоже, больше удаются поэтам "традиционным". Можно задуматься, почему это так; наверное, первая из причин - осмысленность выбора. А в том же "Читальном зале" "Ариона" забавная "персонажная лирика" Марии Лосевой ("За пределами тела"): "за пределами тела" гуляет "хулиганка-душа", меняя платья и обличья, и еще там подборка Ирины Ермаковой с характерным названием "Все на свете вещи". "Все на свете вещи" уже многажды были узаконены в стихах - в классических, но слишком быстро набравших инерцию "натюрмортах" Кушнера, равно в "частной набоковиане" Гандлевского (а в начале там все же был поэт Кончеев). Если иметь в виду историко-литературную перспективу, то выход "из тени на свет" т.н. "школы Ходасевича" в последние десятилетия прошлого века - сюжет характерный и, в логике своей, парадоксальный. Не исключено, что проза Набокова стала здесь чем-то вроде "паровоза", однако сейчас речь о другом - о "вещах" Ирины Ермаковой, каковые, безусловно, происходят из "школы", и адрес очевиден:
так что интереснее сразу вернутся к первоисточнику, в этом случае - к опытам Гандлевского. Благо, январское "Знамя" дает нам такую возможность. Однако, справедливости ради, отметим: в "арионовской" подборке Ирины Ермаковой кроме откровенных "стрелок" на "Московское время" находим еще одну любопытную отсылку, - очень узнаваемый по ритму "железнодорожный блюз", кажется, удачные вполне фантазии на темы Галчинского:
Что же до маленького цикла Гандлевского в "Знамени", то его "литературный" смысл определяют два других знаковых поэтических имени (и я здесь не буду "раскавычивать" очевидные цитаты). Ключевые слова - молодость / старость, сюжет "личного времени" и "личной памяти" в противовес "коллективному небытию"; раскавыченные цитаты в свою очередь призваны напомнить про исторические изводы "коллективного" - и про "век-волкодав", и про то, что "я нам не нужен". Есть там еще отдельная история про "личные вещи" (Знать по памяти вдох твоего вожделенья и выдох / И иметь при себе, когда кликнут с вещами на выход, / При условьи, что память приравнена к личным вещам) и "бесполезные вещи" (грусть какая-то хочется чтобы / смеха ради средь белого дня / дура-молодость встала из гроба / и на свете застала меня и со мною еще поиграла / в ту игру что не стоила свеч / и китайская цацка бренчала / бесполезная в сущности вещь). Все на свете вещи, короче говоря... В продолжение сюжета личной/коллективной памяти - Анатолий Найман в "Новом мире", умножая слова на слова и настаивая на тавтологиях, справляет "Поминки по веку":
Дурное умножение слов здесь один из способов описания все того же "коллективного небытия", сделавшегося расхожей метафорой века ушедшего, столь падкого на театральную риторику:
Замечательно, что сходным образом - сохранив в детской памяти именно зрелищность этого "коллективного небытия" - провожает тот век Лев Лосев ("Стансы" в последнем номере "Знамени"):
Еще один "профессорский" цикл Лосева в январской "Звезде" - здесь "лекции по русской литературе" и "17 агностических фрагментов", - в абсурдистской технике разыгранное "литературное" разноголосье про ад и рай, вопросы-ответы:
Кроме "литературных" голосов там есть еще голоса "посторонние" и "широковещательные":
А "лекции" описывают некий круг, хотя, кажется, смысл там неутешительно "линейный" - речь о конце истории:
Крылышкуя, кощунствуя, рукосуя, (и последний поэт, наблюдая орду, "Круг" тем не менее возникает из собственно "историколитературного" сюжета: стихи о "последнем поэте" называются "По Баратынскому", и я здесь не буду воспроизводить классический первоисточник и соответствующую легенду о Золотом и Железном веке. - Суть в том, что это уже было, и этот "последний поэт" - далеко не первый в ряду "последних", пусть он даже выбрал не-красивую, не-античную смерть. Новизна его, однако, в другом: причины конца поэзии на это раз происходят не извне - не из враждебности истории как таковой, но изнутри; разрушительная "железная" семантика (скорее "механическая", нежели "меркантильная") задается "деконструкторами", которые тоже ... поэты. Как бы. И это был беспощадный к поэтам американский профессор Лев Лосев, но под конец (не поэзии, но этого выпуска "Чтива") изрядная порция ксенофобии от поклонника Фета и любителя природы Александра Кушнера:
(Справедливости ради: то не ксенофобия, конечно. Скорее, пародия на разного рода "этнические" разговоры"). |