Это второй "стиховой" выпуск "Чтива", он будет где-то "женский", где-то "инфантильный", где-то "питерский". "Ариона" не будет (пока). Видимо, к началу лета поспеет.

Итак, в последнем "Новом мире" фантазии Евгения Рейна на темы "Вновь я посетил...". Вся эта проза (а это все же проза, хоть и сбивается местами на 5-стопный ямб, но правду не спрячешь...) называется "Утешительный приз":

И мне достается утешительный приз -
мой возраст могучий и поздний...

Дальше там про козу, диетическую столовую, трамвай #12 и книжную барахолку, про первое стихотворение в газете "Ленинградская здравница" и под конец неизменные элегические экзоты на разные знакомые мотивы, но общий тон безутешно-утешительный:

Вот и продел я голландский тюльпан в петлицу,
женевский браслет замкнул на запястье.
Негр наливал мне трехслойный коктейль в баре,
трубы наяривали буги-вуги.
Я стоял ночью в теснине Бродвея
и курил вместе с электрическим ковбоем "Кэмел",
требовал скидку у цветной проститутки,
жрал живого краба прямо из океана,
выпрашивал квотеры и подавал кредитные карты.
...И не заметил, и не заметил,
как проел свое время.

Еще несколько элегий в питерском духе в том же номере "НМ":

Наши дни сократились. Усохли и оскудели.
Словно в школьном актовом зале - торжественный запах пыли
И знамена, тяжелые от позумента и канители.
Это время не стоит доброго слова, но мы в нем жили...

То был питерский архивист Давид Раскин, предисловие к его стихам написал Александр Кушнер, и он полагает, что эти стихи похожи на латынь. И нельзя сказать, что Кушнер не прав: весь этот элегический ампир, да и вся эта питерская инерция в родовом смысле должна напоминать какого-нибудь гипсового Горация.

Но вот другие фигуры, Павловск, каналы и пригородные электрички - Александр Леонтьев в мартовском "Знамени":

Евтерпа в Павловске сидит
И пальчик держит на отлете...

Здесь нет предисловия Александра Кушнера, но "жанр" узнаваем до оскомины:

Возьмись бы я за кисть, то кухонный бы стол,
Солонку, огурцы в такой же точно склянке,
Как та, что у цветов была, воспроизвел,
И холодильник "Минск", и рыбные останки...

Впрочем, у Леонтьева можно найти и другого рода "городские букеты", какой-нибудь "жанр-ленинград" - Глеб Горбовский пополам с Валерием Поповым, что же до самого Кушнера, то новый большой цикл читаем в последнем номере "Знамени": те же дачницы и пригородные электрички, та же ритуальная "скульптурная Эллада", бесконечно поминаемые "ласточки", слепые и стрельчатые - на любой вкус, но сначала - злободневно-предсказуемый "пиндемонти":

Пойдем голосовать, воспользовавшись правом,
Не тем, что он ценил назло погранзаставам... итд.

Справедливости ради, укажем, что "иных, лучших прав" Кушнер не знает (или наоборот - как раз таки знает, и потому не рад):

В музее хорошо, в готическом соборе,
Скитайся здесь и там... Вот ужас-то, вот горе!

Однако есть еще питерский журнал "Звезда", последний его номер в Сети - февральский, и он открывается подборкой "Из поэзии XXI века". Здесь плотной группой идут "поэты не старше 30...", победители конкурса молодых поэтов, каковые, по мнению организаторов-номинаторов, отныне "формируют "новую волну" петербургской поэзии".

"Новая волна", похоже, катит вспять - там снова про то, что "Отгремят, отгорят фейерверки случайных побед, / И в пустых небесах доиграет усталая осень...", и еще про то, что "Тростник вокруг пруда задумчиво шумит, / Сатир лежит в тени, свирель перебирая...", а кроме - имеем на три бардовских аккорда разыгранного Хармса... перстами робких учениц, но с другой стороны, один настойчивый теоретик "актуальной литературы" непременно объяснит и оправдает все это, не то как "инфантильную пубертатность", не то как "пубертатную инфантильность":

На Грибоедовом канальчике
Смеются девочки и мальчики,
А у меня замерзли пальчики
И в голове играет джаз... итд.

Кажется, из той же оперы - замерзающими пальцами в отсутствии горячей воды, вернее, одним пальцем на раз-два-три:

Как колки прошлого осколки!..
Цветной витраж? Светло, темно...
Ручные в детстве выли волки, -
о, как недавно, как давно!

Но это уже не "новая петербургская волна", это взрослый, нехрупкого сложения поэт из Киева Дмитрий Бураго, в другом месте он сообщает, что жизнь удалась:

Мне снится: жизни спутница моей,
нисколько мой не загубила дар ты
и родила мне славных сыновей;
я посещал музеи и театры...

И я не стану здесь гадать, какого порядка вся эта "актуальная" данила-давыдовская "инфантильность": от пионерско-литстудийной неумелости - или от школьного "мы так видим". Но вот еще один "мир глазами ребенка" (или - глазами мамы ребенка):

Таня сапог промочила,
Вынула мячик из ила.
Лапу пришили кому...
Может быть, и не тому.
Выжила девочка эта:
Сонечка, Лиза, Джульетта,
Оба Болконских - в раю.
Баюшки-баю-баю.

(Мария Ватутина. "Не делай такие глаза")

Дальше будут не вполне игрушечные картинки, но очень вещные, если вернуться к началу - это элегический мир, распавшийся на... пуговицы. Короче говоря, минувшее... глазами Веры Павловой:

Ничьи зубные щетки,
ключи не от чего...
Мучительно нечетки
черты минувшего.
Как жалко, что не жалко,
что прошлое пройдет!
Пальто давно на свалке,
а пуговица - вот.

Прошлый "стиховой выпуск" "Чтива" я едва ли не озаглавила по "арионовской" подборке Ирины Ермаковой "Все на свете вещи", очередная подборка Ирины Ермаковой в "НМ" называется "Царское время", здесь очень подробно варят кофе, гадают на гуще и чернилами поминают мертвых:

Страсть выпадает в осадок внутри текста
Жжет кофеин в жилах кипят чернила
В узком земном кругу душно тесно
Я же японским тебе языком говорила
Все остается и ничего не даром
И ничего не зря кофейный мастер
Свет за кругом чернильной червонной масти
Миф накрывается черным сухим паром
В полную силу...

И совершенно иного порядка - не вещно-чернильная, но запредельная, за-смертная метафизика в двух подборках Инны Лиснянской - палестинской, что в мартовском "Знамени", и подмосковной - в мартовском же "Новом мире".

В последнем сетевом "Октябре" (февральском) - Владимир Салимон, стихи из сгоревшего в Манеже сборника "Опрокинутое небо". В мартовском "Октябре" обещан Бахыт Кенжеев, но когда еще в Сети явится мартовский "Октябрь", пока же есть... апрельский номер "Знамени" с большим кенжеевским циклом "Гроза над Средней Азией", многостопные, багрово-черные (по колориту) и тяжелозвонкие стихи о "похоронах просвещения" - отсылка на "фотолабораторию моего детства" и марсианские пейзажи:

Путаясь в именах, хромая, прошу прощения у тебя, выпуклый мой Кранах.
Уж кому, а тебе не выпало разливать самогон ирландский на похоронах
просвещения, - а тупому мне, погляди, за отсутствующею радугой
открывается в неунывающих облаках, расстилающихся над Ладогой,
золотая трещина, и чудятся преданные конвенту, природе, братству, семье
мясники и галантерейщики с чучелом обезглавленного Лавуазье...

А вот другие совсем стихи из того же цикла и с той же оптической ("выпуклой") метафорой времени, но в ином ритме, в обманчивой "позднеклассической ясности", и с оглядкой на акмеистические манифесты, - там опустевший форум, морской песок, там ворона и слепой охранник (вместо дежурной и растасканной по цитатам "ласточки"):

Пока я жив, твержу, пока я жив,
мне все равно - фонарь, луна, свеча ли,
когда прозрачный, призрачный прилив
двояковыпуклой печали,
озвученный цикадой - нет, сверчком -
поет, что беден и свободен
день, выращенный на песке морском,
и, словно та смоковница, бесплоден.
Блажен дождавшийся прозрения к утру
и увидавший, как неторопливо
подходят к берегу - гостями на пиру -
холмы и рыжие обрывы,
пусть затянулся пир, пусть мир ему немил,
и форум пуст, где кружится ворона,
где возбужденных граждан заменил
слепой охранник, друг Харона.
И жизнь моя - оптический обман -
сквозь дымку раннего пространства
уже теряется, как римский ветеран
в лавандовых полях Прованса.

К слову об "опустевших форумах": в прошлом "стиховом" выпуске речь шла о Баратынском, "последнем поэте" и "Железном веке" ("профессорский цикл" Льва Лосева в январской "Звезде"). На это раз я закончу другой картинкой - почти комикс на темы все того же Баратынского и отчасти - "последнего поэта". Итак, - поэт на облаке:

... и вот сидит на краешке союза
из социалистических республик
Евгений (но уже не Боратынский,
а тот уже, который Евтушенко) -

сидит и шумным перышком сверкает,
и складывает строки "Недоноска",
тебя расслышав
и меня приметив...

(Анатолий Кобенков. Растерянная радость)