Номер прозрачный, щелястый, "проходной". В том смысле, что материалы расположены как комнаты одной анфилады. И сразу видно, что будет там, в перспективе - и чем дело кончится.

Ничем хорошим.

Хлопают на сквозняках двери, слышно эхо в пустых комнатах: обрывки разговоров, синий халатик висит на крючке, чайка - на подоконнике. Стропила, опоры: все на виду. Но, вместе с тем, все цельно: летняя прозрачность и распахнутость глубока и серьезна, трагична. Читаешь, соглашаешься: так и надо заглядывать в небо, в колодцы. Сквозь жалюзи. Ресницы.

Через щелку меж пальцев, прижатых к глазам.

Чтобы не так страшно было - посреди ясного летнего полдня.

Единственный, кто не вписывается в этот номер - американец Уильям Тревор с "Рассказами о любви" (перевод А.Ливерганта). Тут все добротно, тесно, обстоятельно и - неуместно для июня: как антикварный столик на дачной веранде.

В остальном - одно к одному как по заказу.

Да, талисманом номера предлагаю считать черепаху из подборки стихов румына Константина Абэлуцэ (пер. А.Старостиной). Это она ползает по страницам и увязывает все со всем в одно большое полотнище. Перед вами лучшее стихотворение этого поэта. Во всяком случае, по сравнению с теми, что представлены рядом из цикла "Дождевые дни": сплошь колониальная мебель, ни одного живого слова.

Открывает номер замечательный и, что главное, нестарый польский прозаик Ольга Токарчук, которую я всяческий рекомендую в качестве "современной польской прозы". Книга ее выходила на русском в черной серии "АСТ", так что это не первое знакомство. Но "Дом дневной, дом ночной" (пер. О.Катречко) это особое, как мне кажется, дело.

Перед нами - показательное вступление автора.

Место действия - "немецкая" Польша, "польская" Германия. Там, куда переселяли и откуда выселяли сразу после войны на чужие места. Переименованная земля, запечатанная, ничья. Двойная. Нейтральная. Идеальная декорация для главной темы писателя: "иного", "ночного" в человеке.

Книга состоит из новелл разной величины - как жалюзи из плашек. Это, на первый взгляд, бытовые истории "из жизни отдыхающих" на пограничной земле. Все наглядно, вещно, конкретно и никакой метафизики. По интонации напоминает другого удивительного поляка - Стефана Хвина, его роман "Ханеман". То же пограничное пространство Польши-Германии. И тот же тон - абсолютно нейтральный, описательный по преимуществу. Какой и нужен, чтобы отрешиться от себя и увидеть собственную "чуждость": самому себе и жизни, в которую, казалось, намертво был вписан.

Стоит героям выйти за "дневную" рамку - даже если это выход на минуту по элементарной нужде - лечь, так сказать, на краю - как тут же приходит серенький волчок и все заканчивается как в той присказке.

Собственно, проза Токарчук является развернутым толкованием этой колыбельной. На историческом или душевном, внутреннем материале. Каждая история - это встреча героя с волчком, который является ему в разных видах и обличьях.

Вплоть до буквального:

"Он был огромный. В его седой шерсти отражался искристый снег.

- Волк, пощади меня во имя государственной границы, - проговорил пограничник в эту тьму.

Волк, шедший за ним, остановился. Задумался".

И это один из самых показательных примеров: как писатель строит ситуацию, в которой обычные слова "граница", "волк" и "пограничник" приобретают символическое значение, двойное гражданство.

Однако гвоздь номера "вколотила" в летнюю веранду другая женщина - Вирджиния Вулф. Кабы не лишняя буква в ее фамилии, наши волчьи изыскания имели новое подкрепление, но бог с ней, с буквой: в ее романе "Между актов" (пер. Е.Суриц) и так полно щелей, сквозь которые таращатся на зрителей - то есть читателей - ночные монстры разных размеров и конфигураций.

Это последний роман гранд-дамы европейского модернизма, да и вообще "последний роман" эпохи модерна. Запоздалый и неуместный, "забытый" - как Фирс в предбаннике Европы накануне великой войны. "Между актов" писался, когда все было ясно. Когда даже Джойс, который сквозит в каждой строчке этого романа, спятил на "Поминках по Финнегану", "закрыв" тем самым "тему".

Оправдание этого романа как творческого акта - в том, что он, на мой взгляд, неуместен и никчемен демонстративно. Недаром рефрен всего текста - жужжащий заевший граммофон.

Это, если угодно, эпитафия модерну и автоэпитафия: на фоне 1939 года, когда "Между актов" был закончен и занавес на лужайке в романе опущен. Тогда же, спустя некоторое время, опустился занавес жизни самой Вирджинии Вульф. Но, в отличие от Джойса, который покончил с собой одним ударом одним романом, Вульф наложила на себя руки дважды.

Сперва в романе "Между актов", а потом - вполне реальным способом.

Роман напоминает фильмы Киры Муратовой. Все говорят кто во что горазд - всяк о своем, никто никого не слышит, только занавеска колышется на веранде и жужжит игла граммофона.

Но никому не приходит в голову сменить пластинку.

Роман гениален по замыслу, но жутко скучен по исполнению: фирменный ход модерна. Наряженные гости со всей безмятежной английской округи собираются на общественно-полезный спектакль под открытым небом в июне 1939 года. Декорациями служит реальный пейзаж. На фоне спектакля (диалоги то и дело прерывают основной текст) тихо происходят обмены взглядами и репликами, цитатами из английской классики. Тихо возникают и угасают несостоявшиеся романы и дуэли. Жизнь показана во всей своей одномоментности - жаль только, что слова не самый подходящий материал для такого изображения.

Но это тоже из набора заблуждений модерна.

Ходульная пьеса силами нелепого режиссера мисс Ла Троб (автопародия Вульф) представляет в аллегорическом виде историю Англии с древнейших времен. Люди, львы, орлы и куропатки собраны и загримированы, ходят и летают по сцене, гремят картонными мечами. Зрители (и читатели) зевают и ждут развязки; скорее бы ужин, домой. Все устали; досиживают. В кустах жужжит граммофон. В поле коровы, даже коровы возвращаются. Как все нервны! Это склянка или Константин застрелился?

"- "Снова антракт", - прочитал Додж, поглядев в программку.
- А что потом? - спросила Люси.
- "Наше время. Мы сами", - он прочитал.
- Дай бы бог, чтобы хоть на этом кончилось, - буркнул Джайлз хрипло".

Дал.