Русский Журнал / Обзоры / Периодика
www.russ.ru/culture/periodicals/20041019.html

Журнальное чтиво. Выпуск 179
Инна Булкина

Дата публикации:  19 Октября 2004

В этом выпуске "Чтива" - "критические" сюжеты из последних номеров толстых и не очень толстых журналов. И на первую позицию очевидно претендуют "раздраженные заметки" (это авторское определение) Натальи Ивановой в 10-м "Знамени". "Заметки" озаглавлены "Литературный дефолт", и не так давно в "Обзорах" "РЖ" они фигурировали.

"Литературный дефолт" - тотальная инвектива и заставляет говорить о себе в силу специфического пафоса. По сути же я - вслед за Андреем Немзером - предпочитаю Babylon Николая Работнова из сентябрьского номера того же "Знамени". Сюжеты, как мы увидим ниже, совпадают, хотя у Работнова речь о модных антологиях.

Но сперва "раздраженные заметки".

Короткий смысл пространного "дефолта" Ивановой, похоже, в том, что от нынешнего литературного состояния "всех тошнит", но Иванову тошнит больше всех, в том числе ее тошнит от тех, кого тошнит:

"А уж как не нравится мне, в том числе... те, кому тоже не нравится... посему и пишу эти раздраженные заметки.

Общее раздражение стоит в воздухе, как гул в предбаннике (то есть, прошу прощения, в тусовке). Может быть, все друг другу надоели? А может, просто пива хочется".

После чего следует подробное перечисление токсинов, или, в терминологии автора, аллергенов и взаимоаллергенов, поначалу отдельно взятых, затем "общих":

"Одним из общих раздражителей, действующих, по-моему, на всех (может быть, исключения есть среди ублаготворенных и удостоенных), является система премиальная".

Про "систему премиальную", бессмысленную и беспощадную, говорится много и справедливо. Впрочем, про нее часто говорится в других местах и другими критиками, приблизительно в том же тоне; благо премий много и премиальный повод в подавляющем большинстве редакций полагают гораздо более актуальным, нежели собственно литературный. Порой кажется, что только про премии и говорится. Причина, похоже, в том, что премиальный повод - он как бы светский (вроде модной премьеры или статусного концерта), а литературная журналистика, как и вся прочая "культурная", у нас проходит по ведомству "светская жизнь". Так что напрасно автор "Дефолта" ставит в пример своим "нерадивым" коллегам критиков театральных или музыкальных: у них "светский повод" счастливым образом совпадает с предметом, тогда как чтение книжек - процесс непубличный, в светские рубрики его не подверстаешь, в газете - "неформат", остаются толстые журналы - вот Родос... Однако часть критиков, которые вошли в "обязательный список" Ивановой, для журналов давно не пишут, те же, кто пишут, как выяснилось, интересны лишь "профессионалам": "На что - и на кого, кроме узкого круга таких же профессионалов, - влияет их выбор и оценка, их аргументация, их тщательно выстроенные доказательства? Вернее, кому они, эти доказательства, нужны, кроме таких же профессионалов, способных оценить красоту построения?"

И тем не менее общий итог довольно неожиданный: критики, конечно, виноваты, коль скоро пишут для себе подобных. И писатели виноваты, поскольку давно уже "рабы имиджа" и занимаются "перепроизводством" или умножением сущностей. Но больше всех виноват читатель, который критиков не читает и толстых журналов не выписывает, а читает газету "Семь дней" и смотрит "Аншлаг" по телевизору. Затем следует странный логический кульбит, и получается, что уже и не читатель виноват, но некая злоумышленная "литературная политика" (где ее администрация и кто там президент?), а кроме - неразумные издатели и циничные книгопродавцы:

"Дефолт случился... с читателями. Литературные ресурсы ведь никуда не исчезли - как не исчезли в России полезные ископаемые, леса, реки, города во время экономического дефолта 1998 года. Политика экономическая обрекла тогда Россию на дефолт. Всякое сравнение, конечно, хромает, но на литературный дефолт обрекает литературная политика - в широком смысле слова, включающая в это понятие и премиальную систему, подрывающую доверие к лауреатам, и монструозные по цифрам конкурсы (30 тысяч! 40 тысяч! Нет, уже 50 тысяч участников забега!), и неразумная издательская стратегия, вернее, отсутствие таковой; и циническое отношение к своему делу книгораспространителей".

Короче говоря, все очень плохо, тридцать тысяч одних курьеров, комедия Гоголя "Ревизор" обращается в драму Островского "Банкрот"... Однако в заключение получаем славный кладбищенский мажор:

"Как пошутил в личной беседе священник и писатель Михаил Ардов - все умрем, это я вам ответственно заявляю как работник кладбища. Но ведь: он умрет, и она умрет, и я умру - но процесс жизни от этого не останавливается. Такой вот священный парадокс. И с литературой - точно так же".

Теперь обещанный сюжет об антологиях, каковой, кстати, присутствует и в статье Ивановой, представляя там одну из иллюстраций дефолтного перепроизводства. Речь об "антологии новейшей русской поэзии" "Девять измерений" (проект Ильи Кукулина), где "число "антологических" стихотворений зашкаливает за полтысячи".

О той же антологии пишет Юлия Качалкина в "Октябре", задаваясь титульным вопросом: "Почему поэтического "поколения тридцатилетних" не было и почему оно распалось?" Оказывается, "Девять измерений" представляют "поколение тридцатилетних", точно так же как другая, кажется, более скромная и внятная антология - "10/30, стихи тридцатилетних", собранная два года назад Глебом Шульпяковым. А еще был альманах (одноразовый?) "001" (составитель Алексей Алехин) и другой альманах "Черным по белому"... Очень разные стихи, судя по всему, и что общего у фигурирующих в большинстве этих антологий Максима Амелина, Дмитрия Воденникова и, скажем, Бориса Рыжего - убей, не пойму. (Юлия Качалкина уверяет - не слишком убедительно, - что "тридцатилетних" отличает мистическое пристрастие к рыжему, красному, малиновому; какой-то оранжевый верблюд.)

Что вообще должен означать факт присутствия того или иного поэта в антологии, кроме того, что составитель в силу собственных причин полагает в нем антологическое качество? Между тем однажды в магазине "Букбери" шестеро из всей этой тьмы антологических поэтов публично заявили о "самороспуске поколения тридцатилетних" (если всерьез задуматься, как возможно такое? Просто вышли из комсомольского возраста?). Как бы там ни было - а скорее всего это было что-то вроде имиджевого хода, как прощальные туры поп-звезд, - Юлия Качалкина "повелась" на "самороспуск" и написала статью. Там есть одна загадочная фраза на волапюке: "антология habent свой fatum". Если перевести ее на русский без ущерба для грамматики1, получится, что антологии имеют некоторое отношение к греческому хору, который, собственно, и являл собой пресловутый fatum. Свидетельствует ли перепроизводство антологий о хоровых пристрастиях т.н. тридцатилетних? Вряд ли. Скорее оно свидетельствует о перепроизводстве хормейстеров (или кураторов). Если куратор - в своем роде фигура влияния, то антологии суть материальные воплощения этой символической величины. Наверное, чем антология толще, тем фигура могущественнее?

Дмитрий Кузьмин - чемпион по толщине антологий; на круглом столе кураторов в "Критической массе" он скромно, но с амбицией посвящает заинтересованных лиц в антологическую кухню:

"Я бы не сказал, что "Девять измерений" - самый масштабный поэтический проект последних лет... "Девять измерений" могли рассчитывать на какой-никакой успех ровно потому, что сфера охвата книги - достаточно четко определена. По маркетинговым соображениям то, чему посвящена эта антология, названо новейшей русской поэзией, - но, конечно, это собрание не всей русской поэзии 1990-х, а лишь тех авторов, которые в это десятилетие дебютировали, т.е. одного литературного поколения. Я об этом поколении, о его специфике подробно писал в свое время, называя его "поколением "Вавилона" - поскольку в рамках одноименного альманаха мы все эти пятнадцать лет собирали все мало-мальски интересное, что в этом поколении есть; собственно, и антологию планировалось назвать именно так, однако частично финансировавший ее (поскольку издание книги было осуществлено в рамках молодежной программы Московского международного биеннале поэтов) Евгений Бунимович попросил этого не делать, чтобы не ссорить его окончательно с разными влиятельными фигурами поэтического цеха".

Так пишутся истории литературы. То есть завтра какой-нибудь соратник Давыдов скажет, что русская литература XXI века вышла из "Вавилона", а "вавилоняне" будут писать мемуары, как юноша Кузьмин их заметил и едва ли не в колыбели благословил.

Что же до перепроизводства (те самые полтыщи антологических стихотворений), то на законное недоумение Дмитрия Александровича Пригова: "Семьдесят семь поэтов на узком пространстве одного поколения, достойных войти в число избранных? Семьдесят семь человек за весь двадцатый век - и то многовато!" - вавилонский куратор невозмутимо отвечает: "Не понимаю, почему хороших поэтов должно быть мало".

Очевидный ответ: потому что много не бывает.

Между тем Николай Работнов в "Знамени" напоминает о настоящем происхождении "вавилонского" феномена. Собственно, название задает каламбурную инфантильную этимологию: "Babylon от слова "бэби". Но в преамбуле речь о "столпотворении", в котором "русское ухо уже не выделяет корня, синонимичного "созиданию" и напоминающего о возведении "столпа" - Вавилонской башни. Осталась только ассоциация с хаосом, царящим в толпе людей, утративших коммуникабельность". Затем возникает метафора потопа и популярная с некоторых пор давняя цитата из Вознесенского:

"Монолог читателя на дне поэзии 2004 года". Существительное в предложном падеже написано не с заглавной буквы, поскольку это не "День", как у Вознесенского, а "дно".

А суть все в том же перепроизводстве, читай дефолте. Такой вот Черный Авторник.


Вернуться1
Антология тут по смыслу и по форме в единственном числе, глагол - в 3 лице множественного, а несуразица характерна. Очень часто подобного рода вещи творятся со старославянским глаголом 3 лица множественного числа "суть". Его тоже норовят красоты ради поставить в несообразные контексты.