Журнальная проза минувшей зимы уготовила нам как минимум два больших романа (оба - "Новый мир"), один растянутый на три четверти журнальной книжки "романчик" ("Октябрь"), несколько повестей разного качества и в разных местах; наконец, февральское "Знамя" помещает очередной "маленький роман" Леонида Зорина, призванный завершить "оранжевую трилогию" (почему "оранжевую"?).

Итак, "Новый мир" стал по старинке выдавать объемистые тексты в двух номерах. Соответственно имеем: январь-февраль - "Типичный Петров" Владимира Новикова, сочинение отменно длинное и скучное, прочим "романам" того же автора не уступает. Март-апрель - "Холст" Олега Ермакова, роман опять же образцовый в своем роде - т.е. автор знает, как это делается. В отличие от "типичного петрова", которого в соответствии с установкой должно числить по разряду занимательного чтива, у Ермакова - чтиво "духоподъемное", "органическое" и неспешное, с пространными ретроспективами, сквозными темами (птичий язык, немецкий язык; все это в "детских" наплывах как-то перетекает, хорошо, между прочим!); герой, разумеется, бывший армейский, в цивильной жизни - живописец и "планер" (по аналогии с парижскими фланерами - пешеходами-созерцателями). Подробно созерцаемое планером городское пространство называется Глинск (Смоленск?) и в литературном смысле слегка напоминает Хнов (Псков) Андрея Дмитриева. Герой (Охлопков его фамилия) служит в кинотеатре, приятель его, тот, что по части птиц, - в фотоателье, изобразительный ряд доминирует; должность Охлопкова называется смотритель (хотя он сторож на самом деле), и он без конца рассматривает альбомы репродукций, страница за страницей - перечень пейзажей, разбор полетов, "дерево-знак (Синьяк), дерево-метафора (Гоген), дерево-символ (Сезанн)..."

А вот, как сказали бы записные теоретики, нечто вроде автометаописания: "Чрезмерно длинное, слишком художественное, с мелодраматическим придыханием, с романтическими подробностями... изнурительные диалоги-монологи, бесчисленные совпадения... и весь этот скорее декоративный, фальшивый город, как будто нарисованный на заднике сцены или даже выстроенный по-голливудски (?!) из картона и освещаемый каким-то неестественным светом".

Похоже? Но это наш Охлопков читает "Преступление и наказание". Он продирается сквозь частокол "художественного", чтобы затем "сюжет подхватил и закружил его, как щепку". Мы тоже продираемся сквозь частокол... сюжета все нет и нет. Вот появляется смутная "девушка Модильяни", где-то к концу первой части мы узнаем, что звать ее Ирма, она работает почтальоном и собирает открытки с видами чужих городов. Время ближе к концу определяется: судя по облавам в трамваях - андроповщина. "Нужен символ, ключ, чтобы не увязнуть", - произносит Охлопков на последней странице мартовской подачи. Может, в апреле что-то прояснится.

Из "новомирских" повестей (их три) выделим "Вальдес" Алексея Варламова: год 1982-й, троим лихим студентам ("туристам-водникам") грозит эксмат за неуважение к престарелому генеральному секретарю. Спасти их может лишь девица с экзотической кубинской фамилией Вальдес, дочь партийной профессорши. Вальдес ставит условие - водники должны взять ее в поход. Затем собственно история, где сильные и слабые по очереди меняются местами.

В январском "Октябре" - совсем не экзотическая повесть Олега Зайончковского про любовь, называется "Люда", время опять же - поздний застой, лавстори происходит в совхозе, куда итээровцев вывезли на прополку кормовой свеклы. Но лучшая проза номера - рассказы Александра Хургина про то, как "везде люди живут". Везде - это в Германии.

Самая длинная проза сетевого "Октября" называется "Романчик"; название определяется не текстом, но жанром происходящего внутри этого текста: студенческий романчик середины 70-х (опять навязчивый застойный хронотоп; тенденция, однако...). Модно-ностальгические приметы времени налицо: еврейский вопрос, самиздат, дешевый портвейн, какие-то письма, какие-то страхи, Солженицын-Ростропович, все это на фоне Гнесинки, зачем-то переименованной в "знаменитый институт имени Мусиных", общий контекст - музыкальный, впрочем, столь же приблизительный и необязательный, как и ключевое переименование. Новые песни о старом, старые песни о чем-то... Подзаголовок: "Некоторые подробности мелкой скрипичной техники".

Некоторые подробности мелкой литературной техники - в следующих затем рассказах Ильдара Абузярова. Речь о нелегкой участи голодных молодых писателей с испанскими именами и футбольным прошлым, "фирменный бульон нашего "клуба неудачников" из кубиков "Галины Бланка" позавчерашней свежести". Бульон, похоже, замешан на Кортасаре, но вообще персонаж мечтает стать... японцем. Возможно, он прав, и таков отныне секрет литературного успеха. В конце там... эпиграф: "Как это мелко: знать лишь то, что известно".

Похожий, но без латинской экзотики, клуб неудачников представляет Андрей Столяров в февральском "Знамени" ("Ищу Афродиту Н."). Ленинград, те же 70-е, какой-то литературный семинар, молодая поэтесса с трудной судьбой, тридцать лет спустя она пропала без вести, герой по случаю или по воле рока становится "наследником" рукописи, такой печальный детектив. В конце - намек на реинкарнацию.

Наконец, "маленький роман" Леонида Зорина в том же номере "Знамени". Называется "Завещание Гранда" и завершает трилогию, которая, как сказано в предисловии, получит название оранжевой. Складывается симметричная композиция, где по одну сторону - "Юпитер", "Забвение" и "Сансара", а по другую - "Трезвенник", "Кнут" и "Завещание Гранда". Почему так - не знаю; в качестве объяснения - цитата из Карамзина: "Жить надо без страха и без надежд", - и зоринский комментарий: "Но без юмора вряд ли возможно жить и выжить". Надо думать, что в одном случае имеем холодную трезвость и безнадежность, в другом - иронические притчи, окрашенные в жизнеутверждающий оранжевый цвет.

Герой "Завещания" называется Гвидон Коваленко, и, помимо сказочного князя, вышедшего вон из бочки, он при всяком представлении поминает другого своего двойника, итальянца Гвидо Кавальканти, создателя "нового сладостного стиля", друга Данте и персонажа Боккаччо. Архивный юноша Коваленко и в самом деле пребывает между Сциллой и Харибдой, между "Адом" и "Декамероном", или, как прежде сформулировал Андрей Немзер, "между конъектурой и конъюнктурой". Первая - восстановление нечитаемого текста, его призвание, вторая - надгробное красноречие, верный заработок. Чаще всего мы встречаем этого героя на кладбище, он профессиональный надгробный чтец, сочинитель поминальных речей и утешитель вдов. В известный момент конъектура и конъюнктура смешались; последний предмет Гвидона - неудобочитаемые рукописи некоего футурософа, источник низких истин и банального шантажа: фонд, бомонд, виртуальные спонсоры и несуществующие мемуары. Интрига не сложилась, Гвидон запутался в собственных нетях ("Много Фройда, мало фактов", - резюмирует некая старая дама). В финале "Завещание Гранда" оборачивается фарсом на мотив "Каменного гостя". Командор приветствует своего наследника, наследник уподобляется Подколесину. Занавес.

В качестве бонуса - повесть Эдуарда Успенского "Жабжабыч метит в президенты". Аллюзий искать не стоит, по крайней мере тех, которые первым делом приходят в голову. Жабжабыч - существо чудесное и абсолютно безвредное, происхождение его непонятно (публикация в февральском номере "Невы", должно быть, выдернута из какого-то детского цикла). По ходу выясняется, что его вывели в Институте генетики; внешность его трудноопределима, из особых примет очевиден лишь резиновый бойцовский язык. Жабжабыч бьет им противников по лбу. Вот его отчетно-выборная биография. "Жабжабыч Голицын-Сковородкин по образованию старший научный сотрудник - биотехник. Под судом не был. Доброжелателен. Очень считается с мнением народа, в частности детей. Никакой личной собственности не имеет, кроме фотоаппарата и коробки сигар".