Открывают номер два рассказика Мишеля Фейбера (пер. с англ. И.Кормильцева) - из жизни современных художников, раз, из жизни Нины и ее руки, два. Оба более любопытны по замыслу, чем по исполнению, - частый недостаток современной прозы, кстати.

Теперь - Павел Хюлле. Один из лучших нестарых польских писателей написал роман "Касторп", который и по замыслу, и по исполнению вышел на пять баллов (тем более в переводе К.Старосельской). Мы знаем Хюлле по его уморительной повести "Мерседес-бенц". Письма к Грабалу" (и не только). Роман "Касторп" тоже своего рода послание, метафорическим образом адресованное теперь уже Томасу Манну.

"Повод" у романа, судите сами, "нетрадиционный". Это фраза из "Волшебной горы" Манна "Позади остались четыре семестра, проведенные им в Данцигском университете". Речь о герое эпопеи по имени Касторп. Данциг, университет - вот и все, что мы знали о его прошлом. Вплоть до 2004 года, когда Хюлле выпустил приквел, воссоздав предысторию знаменитого сочинения.

Приемы кинематографа работают и в литературе, да.

История молодого человека, который прибывает на учебу в Данциг, неторопливо течет на фоне мелкого, как песочек, балтийского пейзажа. С особой любовью (и некоторой избыточностью топонимов) выписан город - Данциг, он же Гданьск, родной город Хюлле. После "Касторпа" вспоминаешь другого поляка, писателя постарше Стефана Хвина и его роман "Ханеман", где город тоже прописан до последней трещинки на ступенях пристани. И тоже - в прошлой жизни, времен второй мировой. Так что к посланию Манну можно добавить диалог с Хвином, в фарватере которого следует Хюлле, показывая прямую, хотя и отчасти искусственную, демонстративную, преемственность.

Стиль "Касторпа" выдержан в слегка архаичных тонах классической романистики начала прошлого века. Следует сказать, что стиль этот не сымитирован, как часто бывает в наше время, но прожит, усвоен и продолжен человеком, лично в этом проживании (и стиле) заинтересованном.

И посему несколько не утомляет.

Чтение комфортно, уютно, хотя и немного тревожно. Все в некоторой романтической дымке, во флере. Так бывает, когда экранизируют классику. Представьте себе талантливого советского режиссера, который вынужден снимать Тургенева, поскольку иных путей для самовыражения у него не имеется. Так вот, Хюлле стал сам себе советской властью, наложив на письмо добровольное ограничение. Результат - стопроцентное попадание, перед вами роман с интригой плюс эксперимент над прозой, теория и практика одновременно. В романе есть пассаж, который можно поставить в эпиграф "Касторпу". Вот он.

"Никогда еще ни одна книга не производила на него такого, поистине гипнотического воздействия. Картины, звуки, запахи и слова доходили до Касторпа с необычайной отчетливостью, глубоко врезаясь в память, но не совмещаясь и не сплетаясь воедино, как это бывает при лихорадочном чтении. Напротив: череда событий, их последствия, внутренние связи представали перед ним отчетливо, как на чертеже, где каждая линия подчинена целому, а целое отличает безупречная логика и простота".

И этот фрагмент, и роман целиком возвращает нас к незамысловатой, но, к сожалению, подзабытой истине, что внутренний смысл прозы состоит в ее гипнотическом, "усыпляющем" воздействии на читателя. В том, чтобы аннулировать время хотя бы на участке одной страницы. Именно по такой прозе скучает настоящий читатель. Только такую он, как мне кажется, по-настоящему и ценит.

И Павел Хюлле об этом прекрасно знает.

Завершает прозаический блок журнала чудо в перьях от Армани, пожиратель стирального порошка итальянец Альдо Нове - с рассказами из сборника "Самый большой мертвый кит Ломбардии". Но даже перевод Геннадия Киселева не спасает эти рассказы от вторичности. По отношению к его же сногсшибательной "Сепервубинде" - в первую очередь.

Держать планку после таких книжек, как эта, трудно: понятно.

По части поэзии "Иностранка" превзошла все ожидания, выдав стостраничный "путеводитель" по Георгосу Сеферису в лучших старых традициях журнала. Насколько я понимаю, инициатором публикации выступила Ирина Ковалева, лучший знаток и переводчик современной греческой поэзии. Это вместе с ней мы путешествовали вглубь стихотворения Кавафиса "В ожидании варваров". Теперь вместе с ней и другими переводчиками читатель волен проделать одиссею Сефериса.

Поэта, "вобравшего" собой греческий ХХ век (как Милош "вобрал" век польский).

В "Литературном гиде" по Сеферису даны очерки его творчества, переводы стихотворений, "Письма другу-иностранцу", библиография переводов на русский, а также цикл стихов "Мифосказ", "Одиссея" наизнанку, в подстрочниках М.Гаспарова и Е.Светличной.

О фигуре такого поэта, как Сеферис, довольно сложно сказать в короткой заметке. В разговоре о нем - и при чтении, конечно, - следует, на мой взгляд, помнить следующие вещи. О его тесной взаимосвязи с поэзией Элиота - но скорее в форме отталкивания. О том, что внутренний двигатель многих его стихотворений заключается в столкновении языка, на котором пели в мифические времена богов и героев, - с современной реальностью, которую этот язык до сих пор именует. Грубо говоря, гуляя по нынешним греческим горам, можно наступить на колючку, которую упоминал Гомер. Из этого столкновения - колючки и Гомера - и "разгорается пламя".

И, последнее, следует помнить слова самого Сефериса, которые многое могут объяснить в его стихах.

Вот они.

"Ни одна из наших традиций, будь то христианская или дохристианская, на самом деле не умерла. Часто, отправляясь в церковь в Страстную пятницу, я не могу сказать точно, какого Бога погребают - Адониса или Христа. В климате или крови тут дело, не знаю. В глубине души я полагаю, что в оттенке света. Есть что-то в свете нашей страны, что делает нас такими, как мы есть. Мы в Греции как-то по-родственному близки с мирозданием. Это трудно выразить словами. Идея здесь с удивительной легкостью становится вещью. Можно сказать, что в паутине солнечных лучей она одевается плотью почти в физиологическом смысле".