В серии статей - фрагментов книги А.Смелянского, напечатанных в "Известиях", - появилась недавно глава об Олеге Николаевиче Ефремове, о его так называемом "недуге" ("Когда разгуляется", 24 авг.). Возможно, в книге, среди других материалов, она затеряется и сольется со всем прочим, - сейчас же, на газетном листе, она торчит, как сенсация, еще один компромат среди всех сегодняшних шумных разоблачений и сплетен, как объект обывательского интереса к жизни знаменитостей. Дела клановые, профессиональные, почти семейные и обсуждать бы нечего. Тем более - выступать с этим на публику профессору, помощнику Ефремова по театру последних лет. Зачем? Кому это нужно? Кто знает, как это происходило, для того это не новость, а кто не знает, тому, может быть, и не надо знать.

О мертвых или хорошо, или ничего - говорили древние. Сия мудрость нам не дана. Мы привыкли таскать своих мертвецов по мавзолеям и погостам туда-сюда, и в хвост и в гриву. Ефремов только что ушел от нас, год минул, - его честят пьяницей и гулякой. Таков ныне стиль, манера, где там до латинской мудрости! Папарацци лезут в каждую щель, все доступно и дозволено. А уж с мертвыми что церемониться! - они не ответят. Но не надо бы так торопиться, некоторые из нас еще живы, и мы помним, как и что было.

Претендуя быть историком МХАТа, А.Смелянский, который много лет провел рядом с Ефремовым, мне кажется, так и не узнал и не понял его. Ефремов был свободный человек, редкий в этом смысле. В нем явился русский человек, которого предсказывал Гоголь, говоря, что с такими чертами, как у Пушкина, только лет через двести появится русский. Пушкина современники чтили и за вольность, за непокорность.

Да, мы жили в царстве лжи, тотального подавления личности, но были все же люди, стоявшие крепко на своем, делавшие свое дело. Ефремов был крупной, мощной личностью. Он хоть и играл на сцене Дон Кихота, но сам был не Рыцарем печального образа, а Ланселотом, рыцарем-победителем. Свобода делает человека смелым. Да, он был официальным, номенклатурным лицом, держался рамок необходимой дисциплины, но, вопреки изображению Смелянского, не был никогда ни хамом, ни пошляком, ни хулиганом. Напротив, при всей своей жесткости, отличался особой деликатностью, очень страдал, когда приходилось обижать людей. Если бы не смелость Ефремова, не его энергия и страсть, не было бы никакого "Современника", ни его знаменитых, взрывавших Москву спектаклей. Не было бы и нового МХАТа.

Как правило, он не орал, не выгонял вон из зала, не швырялся партийным билетом, подобно другим режиссерам. Предпочитал доказывать истину делом, готовой продукцией. И пил он, как всякий русский человек пьет: от отчаянья, усталости, от обиды, от неумения расслабляться по-иному. "Он до смерти работает, - писал когда-то Некрасов о русском мужике, - до полусмерти пьет". Смелянский пересказывает, как райкомовско-цековская мафия не давала Ефремову нормально работать и как, вместе с тем, закрывала глаза на его "заходы-уходы". В отделе кадров и коридорах ЦК поведение людей выпивающих называлось "непредсказуемым" (Ельцина, например), это был эвфемизм деятеля выпивающего. Анатолий Миронович говорит о раздвоении личности: вот был один, официальный, Ефремов, руководитель театра, и другой, уходящий в запой, в свой причудливый мир. Он, мол, ходил по краю, качался на своих астрологических Весах. Нет, мне кажется, не так! Не ему "позволяли", сквозь пальцы смотрели. (По дедушке Крылову: "По мне уж лучше пей, да дело разумей".) Нет, это он так вел себя. Такому невозможно что-нибудь запретить.

И в прежние времена мхатовцы, "старики" умели, как напоминает А.Смелянский, погулять, грешили винцом. Но все же не алкашами помнит народ Москвина, Качалова, Лужского и других. Много хранит фольклор МХАТа историй на эту тему, анекдотов, словечек ("Пить надо меньше", - якобы сказали как-то Ливанову. Он ответил: "Меньше кого?"). Они тоже не были святыми, но историки театра не этим объясняли их способность творчества, а давали себе труд понять мотивы и источники их вдохновения.

Ефремов умел добиваться своего. Упрямо ходил по кабинетам начальства, доказывал, пробивал, показывал один готовый акт, пол-акта, требовал, хитрил, порой обводил вокруг пальца дураков и невежд. Делал свое дело. Как у Наполеона, почти не было поражений. А побеждал много. Укреплялся победами. Шить сегодня Гулливеру узкий костюмчик, примерять короткие штанишки - лилипутство. Ни Виталий Яковлевич Виленкин, ни Павел Александрович Марков - прежние историки МХАТа, которые были не только мозгом, но и совестью театра, - думаю, не согласились бы с таким кроем.

Ефремов, конечно, был не прост и не прямолинеен. Смелость и отвага, а тем более свобода имеет оборотную сторону: одиночество и отчаянье. Актер и главный режиссер театра, как все творческие люди, был подвержен бесконечному самоанализу, сомнениям, творческим терзаниям. Любому актеру хватает с лихвой своего самокопания, а Ефремову приходилось держать в голове десятки актеров - в театре была тысяча людей! Надо было видеть, как он смотрел обычно спектакль: повторяя за каждым его роль, слова, мимику, успевая следить за всеми сразу. Кроме того О.Н. держал на своих плечах огромное хозяйство. А своего Немировича-Данченко, соратника и достойного антагониста, у него за всю его жизнь так и не появилось. Этого ли не знать автору записок, который все последние годы был подле Ефремова, его помощником, "ученым евреем при губернаторе".

Однако сегодня, читая записки А.Смелянского, понимаешь, что оставаться лишь на вспомогательной роли Анатолию Мироновичу мало. Каждый второстепенный актер хочет выйти на авансцену.

Работая над пьесой, Ефремов становился твоим соавтором. Дополнял, предлагал новые варианты, даже персонажей, довинчивал недовинченное, сокращал, добавлял, заражал своей увлеченностью идеей. Что такое знаменитое "Не верю!" Станиславского? Желание полной правды, точности, абсолюта существования актера в роли и в ансамбле. Верный и преданный ученик Станиславского, О.Н. добивался того же. Но начало лежало в пьесе, и О.Н. стремился довести пьесу до абсолюта тоже.

В предыдущем отрывке, тоже напечатанном в "Известиях", А.Смелянский рассказывает о создании спектакля "Так победим". Не польстив Михаилу Шатрову, Смелянский вообще перечеркивает общественное значение этого спектакля, забывая, что вне историзма сегодня его рассматривать нельзя. Так же как и переносить наше сегодняшнее сознание на события тех лет. Автор пьесы тут вообще как бы в тени, работают Ефремов и Смелянский. Позже Смелянский же занимается сокращением и "усовершенствованием" пьесы, которая, как он сам проговаривается, уже легла на язык актерам, словом, выполняет основную роль.

Нечто подобное происходит и в Тбилиси, куда поехали смотреть спектакль Темура Чхеидзе. Два дня всего было, но Ефремов не отрывался от обильного гостеприимного грузинского стола, а работал кто?.. Конечно, Смелянский!

Автор, несомненно, правдив, когда рассказывает, каким в первые два-три дня своей развязки, позволю себе напрямую это словцо, - бывал Ефремов; воодушевленным, раскрытым, остроумным, еще более, чем обычно, обаятельным, - его озаряли творческие находки и вдохновение. Он и в самом деле становился весел и хорош. Ну, а зачем пьют-то люди, Анатолий Миронович?

Но повторю, он не был хулиганом и хамом, он не мог быть пошлым. Не стеснялся в выражениях иной раз, но это уже не от пьяной удали - таков вообще стиль среди театральных. А уж в высших эшелонах власти сие вообще - свой привычный язык.

Не стоило бы называть то, что происходило, разгулом - он не разгуливался, не развлекался, это был способ спасения, передышки. Просто одинокий степной волк, бегущий день за днем по слишком опасной местности, падал и должен был отлежаться. Отдельные случаи срывов на народе, среди официальной обстановки, бывали, что говорить, но сие, однако, не типично.

...Служебный вход "Современника" (на Маяковской) чуть не напрямую находился со служебным ходом ресторана "Пекин". Там сразу влево шел коридорчик, в конце которого - буфет, окошко буфета. У стены стояло несколько деревянных, как в кинотеатре слепленных, стульев. В окошке у буфетчицы можно был взять по 150 коньяку и сесть на деревянные стулья с разговором. Мелькали лишь пробегавшие из ресторана в буфет пекинские официанты. За Ефремовым записывали репетиции и выступления, жаль, никто не записывал тех разговоров. Господи, как мы, бывало, хохотали! Ефремову было свойственно даже на репетициях - чем они бывали особенно интересны - рассказывать всевозможные случаи из жизни, изображать знакомых или известных людей; обращаясь к своему огромному, рано начавшемуся опыту, он приводил великолепные примеры, сравнения, делился самым личным, не щадя ни себя, ни самых близких. Сколько знал и видел людей! Как богат был этим богатством! И как щедр. Мне довелось с ним путешествовать, много бывать на людях. Ездили в Крым, в Армению, на Дальний Восток, в Болгарию, Грецию. Однажды отправились на БАМ, - своими глазами посмотреть на стройку, о которой со всех сторон орали и пели: Бам! Бам! Бам! Поехали даже как-то в город Ефремов Тульской области. Моя была идея: если есть городок Ерофей Павлыч, почему не быть городу Олег Николаич?...

Стояли на набережной во Владивостоке, я сказал: "Ефремов, а ведь перед нами океан, а на той стороне Америка. Допускаешь, что мы будем когда-нибудь там стоять и оттуда глядеть на этот берег?"

- Не допускаю, а точно так будет, - отвечал он уверенно.

Случалось, что был убежденно прозорлив. В данном случае, не прошло и года, - мы оказались в Сан-Франциско, прилетели на тамошнюю премьеру "Валентина и Валентины" в театре АОТ. Стояли там на берегу, посылая мысленно привет Владивостоку.

Между прочим, не любил заграницы, с трудом соглашался съездить что-то где-то поставить. Говорил: "Зачем я там буду ставить? Я ж не знаю их публику, чем она живет, что им надо".

Его везде люлили, встречали, угощали, а кто не знал, влюблялся смаху, очаровывался, отбою от людей не было. А он не умел обижать, отказываться, ломать компанию. Думаю, он свободно мог бы постучать в любой дом - и был бы принят, как лучший друг.

"Саморазрушение казалось ему самосохранением", - пишет Смелянский. Конечно, кто будет спорить, выпито было за жизнь достаточно, но не вино, право, виновато в болезнях, возрасте, преодолевании подлости, о которой вспоминает Смелянский под конец.

P.S. Несмотря на все вышесказанное, хочу поздравить Анатолия Смелянского с выходом книги. Надеюсь, сам материал, несмотря на встречающиеся неточности, натяжки, неверные акценты, покажет, однако, читателю, чем и как занимались во МХАТе в эпоху Ефремова.