Русский Журнал / Обзоры / Театр
www.russ.ru/culture/podmostki/20011119_za.html

Писательская история в Пушкинском театре
"Роман Козак следит, чтобы мы с Фоменко не безобразничали", - говорит Андрей Панин

Григорий Заславский

Дата публикации:  19 Ноября 2001

Первый спектакль, который Роман Козак поставил в Театре имени Пушкина уже в ранге художественного руководителя, - "Академия смеха" Коки Митани. Японская пьеса, в России она уже ставилась. Идет в Филиале, в Сытином переулке, в небольшом зале на сто мест. В спектакле на двоих обе роли играют приглашенные актеры - Андрей Панин и Николай Фоменко. Первый играет режиссера и драматурга, увлеченного комедийным жанром, второй - государственного цензора, в обязанности которого входит государственный контроль за театральными шутками. Оба актера приглашены Романом Козаком специально для участия в спектакле.

- Андрей, вы артист какого-то определенного театра или же независимый, как теперь принято говорить о тех, кто не имеет постоянного места работы?

- Думаю, что я - достаточно независимый актер. И вместе с тем я - актер МХАТа-таки.

- Во МХАТе имени Чехова вы играете какие-то спектакли?

- Была ситуация, когда я долгое время не играл, но сейчас, может быть, мы вернемся к разговору уже с новым художественным руководителем, Олегом Павловичем Табаковым. Если будет предложено что-нибудь интересное, думаю, мы придем к консенсусу.

- Наверное, если бы я прочел пьесу Митани до того, как увидел спектакль, я бы определил ее, с одной стороны, как пьесу производственную, поскольку речь в ней - о сугубо производственных, хотя в данном случае и творческих, театральных конфликтах между режиссером, драматургом и цензором, с другой стороны, пьеса эта - политическая, она вся пронизана диалогами на политические темы. Как воспринимаете ее вы?

- Мне кажется, что эта пьеса рассказывает историю Моцарта и Сальери, только здесь не музыкальная, а писательская история. О том, что происходит с человеком, в котором поселяется бацилла творчества и как он вдруг превращается в человека искусства. В пьесе писатель рассказывает цензору, как он попал в театр. Расписывая задники, сам и не заметил, как заразился театром. В "Академии смеха" уже цензор заражается писательской болезнью, графоманией.

- Но все-таки, речь - о производственной пьесе, в которой два человека на протяжении двух часов говорят о том, как надо или не надо писать пьесы. Чисто производственный сюжет! И пьеса - о цензуре, то есть вариант политического театра, который, казалось, сегодня мало кому интересен. Откуда же такой успех?

- Мне кажется, политики в пьесе довольно немного, опосредованно задевается некая политическая ситуация. В основном же разговаривают герои о том, почему то или иное кажется смешным или действительно смешно, как сделать так, чтобы это было смешно, какова природа юмора и как человек начинает понимать юмор. Мы не ставили социальный спектакль, мы говорили только о людях, их душевных коллизиях.

- Так объяснял вам пьесу Роман Козак или так поняли ее вы?

- Я пытаюсь найти слова, которыми хоть как-то это объяснить. Актерам сложно бывает рассуждать о пьесе или о своей роли. Если тебя спрашивают о пьесе или о том, что ты хотел сказать, значит - ты просто плохо сыграл. Те, кто уже видел, пока говорят: "Любопытно". Это - тоже оценка.

- В филиале Театра имени Пушкина сцена и зал, места для публики, - почти пересекающиеся пространства. Видно, как тяжело работать. Виден пот - и в переносном, и в буквальном смысле... Течет ручьями.

- К сожалению, да. Хотя пот, может, и не показатель особого труда. Правда, Вячеслав Михайлович Невинный говорит: "Не вспотел - не поработал". В балете, например, мы пота не видим и не видим той тяжелой, чудовищно тяжелой работы, которая происходит на сцене. Я не уверен, что ее нужно показывать, но, к сожалению, в данном случае условия приводят к тому, что у нас с Колей Фоменко потоотделение "работает" на глазах у зрителей. Вышел достаточно энергоемкий спектакль, если можно так сказать. И нам нравится так работать, мы хотели, чтобы все было так энергетически заряжено. Поэтому приходится и немножко потеть тоже. Пьеса любопытная, мы с Колей, я надеюсь, понравились друг другу. Партнер он - замечательный. Работали мы втроем, Рому Козака я знаю давно. Так что мы быстро нашли общий язык, отчего все получали удовольствие. Мы знаем свои шероховатости и швы - и потому говорили только о том, что не удалось. О том, что удалось, и говорить не стоит. Главное в таком спектакле - не заиграться. Есть опасность пойти на поводу у публики, вставляя на ходу разные гэги. Фоменко - шутник известный. Так что не дай Бог ему распоясаться, поскольку я, естественно, пойду на поводу... И спектакль никогда не закончится. Тут Козак нужен. Он следит за тем, чтобы мы не безобразничали.

- Сама пьеса существует на грани эстрады, диалоги похожи на репризы...

- Вот эту грань нежелательно было бы перейти. Поскольку иначе получится КВН. Во время работы, все время эта тема возникала: стоп, это уже КВН, надо вернуться назад, упорядочить, облагородить... Чтобы было ближе к искусству.

- Может, вы и пошли на маленькую сцену потому, что так она диктует жесткие условия. В зале на 800 человек не заметишь, как поведет в сторону...

- Более честная работа, что ли... В камерном зале труднее соврать. Я работаю без грима. Зритель видит, плачет актер или нет. Если на большой сцене еще можно сымитировать, утирая лапкой глаза, то здесь - извини. Либо плачешь - либо не плачешь, либо потеешь - либо нет. Я сам пришел из таких форм - начиная со студенческих театров, когда, например, я учился в культурном в Кемерово, мы работали, естественно, с малыми формами. Я привык к тому, что это и есть театр. Театр-стадион, на мой взгляд, вообще редко бывает хорошим и меня мало устраивает. Ну, что можно увидеть во МХАТе со второго яруса? В бинокль разглядеть лицо популярного артиста. Максимум.

- А вот Марк Захаров говорит все время, что в малом зале работать проще.

- Режиссеру, может быть, проще. Я понимаю, о чем он говорит. Но актерская работа в малом зале более открыта, жестче подход зрителя к тебе как к "производителю" зрелища. Режиссеру, конечно, сложнее организовать большое пространство, донести до зрителя свою мысль так, чтобы он не уснул. Приходится привлекать подвижные декорации, шумы, эффекты... Но, мне кажется, для того, чтобы зритель почувствовал флюиды, которые исходят от актера, - если, конечно, они исходят, - нужны малые формы. Ну, если честно, довольно сложно понять, что происходит с актером на большой сцене.

- Ваш спектакль кажется построенным по антрепризному принципу: два приглашенных актера, практически нет декораций. Все, что есть на сцене, легко погрузить в два купе...

- У нас нет желания его, если можно так сказать, антрепризить. Спектакль легко вывести в тираж и перейти ту грань, о которой я говорил, превратить в хохмы. Это возможно, но нежелательно. Предложения уже были, но мы относимся к ним очень осторожно. Любая антреприза - это все-таки перенос на большой зал. Деньги - основа любой антрепризы. Нам этого бы не хотелось. В нашей работе не было особой корысти. Работали в основном на интересе.

- Договариваясь с вами о встрече, я обратил внимание на то, в каком сумасшедшем ритме проходит ваша жизнь. День заканчивается глубокой ночью, начинается с раннего утра. Как удается это совмещать с серьезной работой?

- Слава Богу, что в последнее время я стал несколько более ангажирован. Для актера это необходимо. Но это подразумевает еще и некую концентрацию. Ты должен везде успевать и выдавать качественный продукт. Это зависит, конечно, от профессионализма. Но и опасность тут есть. В нашем спектакле мы не раз касались этого вопроса. Договаривались, например, с Колей Фоменко, который, по сравнению со мной, архизанятой человек. Звоним ему, спрашиваем, во сколько встречаемся вечером. А он: "Подожди, подожди, я еще только взлетел из Мадрида". Время у нас было крайне лимитировано, и Рома Козак сильно переживал по этому поводу. Мы хлопали себя по ляжкам, обещали, что соберемся, сконцентрируемся, говорили, что шанс есть... Время было нашим врагом. Репетиций было немного, а бесконечно возникали еще ситуации то в кино, то где-то еще, и приходилось дополнительно сокращать. Я стал больше сниматься и при необязательной политике наших администраторов и организаторов рискуешь вызвать скандал. Я уже нарвался на несколько таких скандалов, чувствуя себя дураком из-за чужих ошибок.

- Вы соглашаетесь если не на все, то на многое - из-за боязни чего-то не успеть?

- Нет. Это - работа. Не все одинаково интересно, но даже в репертуарном театре люди не всегда занимаются интересным для них делом. Мне принципиально интересно актерство. Человек, который любит поесть, может больше любить пельмени, меньше - рыбу. И тем не менее, он все-таки любит покушать.

- Нет ли у вас желания найти свой театр-дом, где бы можно было собрать все ваши роли? Или же вам нравится, если можно так сказать, осеменять разные участки?

- Наверное, и так, если иметь в виду, что это такая мужская данность - осеменять разные территории. Но тут я вижу и определенную опасность разговоров про театр-дом, про то, что мы, мол, одна семья. И всегда напрягаюсь, когда такие разговоры слышу. У меня есть семья, у меня есть дом. А здесь - работа, а работать я могу здесь, могу в другом месте. На работе я - наемник. Меня позвали в Пушкинский театр, предложили поработать. Хорошо. Позвали меня, потому как, надеюсь, считают хорошим профессионалом. Позвали Фоменко, потому что он - профессионал. Нам это - комплимент. Значит, нас посчитали профи.