Небрежение легкой славой обеспечило Анатолию Васильеву судьбу избранника. Он - очень русский режиссер еще и в том смысле, что не отказался от романтического понимания образа театра как образа жизни. Эта, казалось бы, консервативная позиция на самом деле обеспечила триумф его радикального искусства, волевые усилия человека с биографией.

И строителя театра - в сущности, "школы жизни". Эта уникальная школа разместилась, наконец, в грандиозном городе-театре на Сретенке, где широкие улицы ведут в старинные, как шекспировский "Глобус", и суперсовременные пространства. Именно здесь, на просторах нового здания, в этой театральной фабрике грез осуществятся новые, но по-прежнему альтернативные буржуазной сцене, утопии Васильева. Реализуются его идеи, которым давно тесно в подвале на Поварской.

Васильев - достояние Москвы - остановил эстетическое загнивание нашего театра. Возродил "интернационализм русской режиссуры" (Мейерхольд). Его работы здесь и на Западе основаны не столько на мастерстве постановщика, сколько на экспериментальном театральном мышлении. Не ремесленные - поражающие постановочные трюки занимают режиссера, но поиски новаторских подходов к сценическому действию, к профессиональным навыкам актера, к изучению природы и внутренних закономерностей человека играющего, без артикуляции которых немыслимы жизнь-театр-школа Васильева. Да, он позволяет себе роскошь и сегодня задаваться вопросами профессии, а не гнать вал модных спектаклей, которые западло сочинять тому, кто променял ежевечерний успех на "величие замысла". Он не предал своего предназначения. Причем и в те времена, когда на его спектакли в театре Станиславского или на Таганке ломилась публика, и в годы, когда он ушел в самовольное изгнание, в плодотворное катакомбное существование.

Два, по крайней мере, обстоятельства сыграли фундаментальную роль в счастливой судьбе педантичного безумца Васильева. Первое связано с решением выйти за пределы привычного понимания театра. Необходимость альтернативной школы, студийной несуетной общности становится залогом преодоления академической (точнее, квазиакадемической) рутины и возможностью избавиться от ее растлевающих последствий. Второе обстоятельство, которое избавило уязвимого победителя Васильева от статуса поп-звезды, обязано его убеждению в необходимости "не жалеть потерянного времени". Ведь только оно и дает надежду сделать что-нибудь живое.

Завистники и ревнители псевдоавангардных зрелищ обвиняли его в герметизме-снобизме.

А гениальный стратег Васильев с исступленной сосредоточенностью гнул свое, загонял себя в угол, репетировал с актерами, порывал с собственными достижениями. Но при этом не отрекался от них. Он создал шедевры психологического театра, занимался мистериальными формами, разрабатывал для каждого спектакля индивидуальную эстетику, в которой синтезировал опыт архаической и современной театральной практики.

Свой юбилей Васильев встречает "Амфитрионом" Мольера на сцене Комеди Франсэз и выдающейся "Медеей" по пьесе Хайнера Мюллера в студии на Поварской, завершившей его многолетние труды в "Школе драматического искусства". Очень простым и очень сложным - волнующим интеллектуальным спектаклем. Мифологический материал откликнулся здесь внебытовым устремлениям режиссера, а искусственная ритмика речи приобрела интимное и вместе с тем экстатическое звучание трагедии дель арте. Васильев выводит французскую актрису Валери Древиль за границы легендарной роли и превращает в героиню поставангардного спектакля. Требуя от себя и своих артистов невозможного, Васильев это требование реализует. Вот в чем загадка его персонального мифа, не говоря об иррациональном воздействии васильевских театральных уроков.