Михаил Булгаков считал, что Пушкина на сцене сыграть нельзя и потому написал пьесу "Последние дни" о гибели Поэта без главного героя.

Через десятилетия после замечательного спектакля МХАТ Юрий Любимов поставил поэтическое действо о Пушкине "Товарищ, верь!", где обычной пьесы не было, а был монтаж - соединение подлинных пушкинских текстов с документами его века, а роль поэта - отдана сразу пяти исполнителям - лучшим актерам Таганки, слава которой тогда стояла в зените.

Между мхатовским спектаклем Вл.И.Немировича-Данченко "Последние дни" 40-х годов и любимовским действом, в послевоенные 50-е годы в Москве, в театре им. Ермоловой появился еще один спектакль "Пушкин", по пьесе рядового советского драматурга А.Глобы, которая сегодня читается без одушевления, с трудом и скукой, но которую замечательно играли ермоловские актеры с Всеволодом Якутом - Пушкиным во главе. Актеры великого режиссера Андрея Лобанова, которого Товстоногов назвал "прежедвременным", то есть обогнавшим свое время, и которому лишь в наши дни воздано, наконец, должное... В том же самом ермоловском театре, под занавес нынешнего сезона родился новый спектакль о Поэте. Не премьера, а предпремьера для пап, мам и хороших знакомых, без афиши, программок, кажется, даже и без названия (предположительно - "И жизнь, и слезы, и любовь..."). Виталий Безруков, в прошлом известный актер, написал пьесу, оформил и поставил ее для своего сына, Сергея Безрукова, "звезды" и первостепенной знаменитости новейшей российской сцены. Очень гневный (заранее?) и энергичный, Безруков-отец перед началом представления появился на сцене и объявил, что дал разрешение сыну - исполнителю роли Пушкина - "прервать спектакль, если мобильники и пейджеры не будут отключены". ("Невидимая" режиссерская профессия постепенно становится "видимой", а гневные нотации постановщиков зрителю входят в правило нынешнего театрального бытия, как и предваряющие или завершающие спектакль поименные объявления спонсоров-благотворителей, директоров-покровителей и т.п. Недавно в своем театральном Дворце на Сретенке Анатолий Васильев строго отчитал публику за то, что не сидела тихо и не ждала, а посредством робких аплодисментов пыталась поторопить начало представления, которое запаздывало - и весьма прилично.)

Взволнованный и благорасположенный зритель, до отказа заполнивший зал Ермоловского театра, на Безрукова-отца, однако, не обиделся. Даже похлопал нервному автору, постановщику и сценографу. Свет померк. "Буря мглою" завыла. Тоскливый клич - вопль "Пушки-и-ин!" прозвучал. Изгиб мостика в свете масляных фонарей, в белых прочерках метели над заснеженной Мойкой напомнил знаменитую декорацию Петра Вильямса к мхатовским "Последним дням". Первый акт начался, но происходил он не в Петербурге, а в сельце Михайловском.

И хотя время от времени начинался разговор о том, почему Поэта не посвятили в тайну Тайного общества, и папенька Сергей Львович гневался на Александра за безбожную "Гавриилиаду", но куда больше и откровенней говорилось о соседках - неуклюжих жеманницах из Тригорского с многоопытной маменькой Прасковьей во главе, о нянькиных настоечках; о баньке и постельке для друга Жанно, которые готовят и греют, предварительно помывшись, сразу две дворовые девки; о том, что Оленька-певунья брюхата и т.д. Все знакомые сюжеты, лица и слова. И несмотря на вторжения гражданской темы (ода "Вольность", разумеется, звучала), как-то сразу обнаружилось, а во втором акте - петербургском, с Натали, Дантесом, Геккерном, сестрами Гончаровыми, царем Николаем, генералом Бенкендорфом - подтвердилось, что ракурс пьесы - домашний, семейный, интимный и что написал пьесу отважный дилетант, любитель, начитавшийся пушкинианы. Ибо только дилетант мог так свободно соединить общеизвестное, хрестоматийное, банальное с невероятными домыслами и придумками - и так не бояться быть смешным и вульгарным в безумном желании раскрыть все скобки, все тайны судьбы, которую второе столетье не могут объять и постигнуть умы человеческие.

Не сойдут ли с ума ученые пушкиноведы, когда увидят, как Пушкин спит со свояченицей Александриной, а ее золотой нательный крест находит в постели сыщик, шантажирует девицу, но та ведет себя героически. Как сестры Гончаровы - барышни из хорошего дома, принятые ко двору, книжницы и умницы (см. их раннюю и позднюю переписку) бранятся, словно торговки, чуть не дерутся, не забывая сообщить, что их мамаша - красавица Загряжская - живет с лакеем. Что скажут не только ученые пушкиноведы, но и средне осведомленные люди, когда на их глазах в публичном доме Пушкин с помощью магических карт "тройки, семерки, туза" из "Пиковой дамы" отыграет у шулеров стотысячное состояние своего приятеля Нащокина, а тот перед дуэлью одолжит другу именно эту сумму денег, спасет от банкротства? (Какие же долги после гибели поэта заплатил за него царь Николай?!)

И новая критика - молодая и жестокая газетная "кавалерия" вдоволь посмеется и поязвит, понаблюдав, например, сцену, когда белый кавалергард Дантес в красном гвардейском мундире (отчего-то!) явится на квартиру Пушкина объясняться с Натали, поцелует ее длинным и страстным поцелуем и, плавно указывая рукой на софу, примется расстегивать пуговицы. Так сказать, "приготовляясь". А в дверях появится Пушкин и будет долго наблюдать "мизансцену". Случись подобное на самом деле, никакой дуэли не было бы. Было бы убийство - прямо здесь, на паркетах пушкинского дома на Мойке. И убитым скорее всего оказался бы Дантес.

В нынешнем переусложненном, по преимуществу режиссерском театре "рекбусов" (незабвенное словечко А.И.Райкина), требующего от зрителя мозговых усилий вместо свободного отклика души, вдруг возникает эдакое наивное, детски бесстрашное зрелище, явление дилетантского театра, зачастую пошлое. Однако четыре с половиной часа зритель смотрит спектакль с увлечением и цветов, аплодисментов в финале - переизбыточно. Зрителя, разумеется, можно ругать за необразованность и безвкусие; можно также ссылаться на то, что в переполненном зале на предпремьере сидели сплошь родные и близкие. (Много же их, однако, у сына и отца Безруковых!) Но во-первых, хороший ли, плохой ли зритель - это мы, неотторжимая часть нас. Во-вторых, "просвещенные и высококультурные умники", в последние годы сильно поспособствовали тому, чтобы современный массовый зритель, "люди просто", забыли то, что следовало помнить и знать и что превыше всего ценили отцы и деды. А в-третьих, чудится мне, что на дилетантский спектакль Безрукова-старшего народ валом повалит. (Идет же при аншлагах в столице и в провинциальных весях нелепо смонтированная из чеховских кусков старшим Безруковым, нелепо срепетированная и самозабвенно сыгранная антрепризная "Ведьма".)

Люди пойдут на спектакль, потому что заманчиво, привлекательно, знаменито имя главного исполнителя Сергея Безрукова - Пушкина. Но еще и потому, что хорошо, с увлечением и свободно играют актеры. (Некоторые, увы, не без вульгарности и нажима, поощряемых или допускаемых режиссером.) Видна талантливая, красивая труппа нынешнего ермоловского театра, не самого "модного" в Москве. Исполнители, как и в том давнем пушкинском спектакле ермоловцев, - выше пьесы. Талантливых работ немало. Здесь Н.Токарев - царь Николай и В.Саракваша - Бенкендорф, в патетических и статуарных дуэтах самодержца с царедворцем, в комическом и язвительном эпизоде совместного увлеченного чтения бесстыдной "Гавриилиады". Здесь статная красавица О.Матушкина - Олечка Калашникова, деревенская отрада Поэта. Здесь разнообразно, живо, озорно, на уровне прославленных старух Малого театра, сыгранная Еленой Королевой нянька Арина Родионовна, наперсница и подруга "дней суровых" - сводня, выпивоха, святая и грешница, единственная добрая душа при Пушкине. Здесь, наконец, Безруков-младший, после удачи и признания в роди Есенина вновь решившийся воплотить образ Поэта, вселенского и русского Гения.

Каким бы смелым ни показалось мое суждение, решусь утверждать, что вопреки скептическому неверию Булгакова, осторожности Любимова (поручившего Пушкина не одному, а пяти исполнителям), на этот раз мы видим актера, у которого есть творческие права на сверхответственную роль. Маленький и подвижный, упоительно гармоничный, то беззаботно веселый, то печальный; пылкий, умный, детский; в бакенбардах и кудрявом парике похожий на Поэта, Безруков не оскорбляет нашей памяти, безмерности нашего восторга и любви к Пушкину. Он, разумеется, не играет (на нелепом литературном материале и не может сыграть) "всего Пушкина". Но в нем чувствуется порода - не столько русского аристократа, сколько человека. Он близок к Пушкину - Французу, Сверчку молодых лет. К финалу - проникновенно передает горечь, загнанность и усталость, готовность Поэта к смерти.

Усталость, однако, не в одном Поэте. Как ни странно, ни страшно - она в самом Безрукове, еще очень молодом летами.

Помнится, на двадцатипятилетии артиста Ольга Яковлева сказала ему, что он всего лишь начинает, что впереди длинная дорога и нужно беречь силы... Выдающаяся актриса Эфроса верно угадала опасность растиражированности. Безмерная ли любовь отца тому причиной, его амбиции неудачливого актера - или это личный выбор Сергея Безрукова-младшего, но, читая театральную афишу, пугаешься, во скольких работах разом задействован он. В бессмысленной "Ведьме" надрывает силы. Между тем, его штампы и повторы растут, усталость очевидна и голос Безрукова ужасен - надсажен, сорван так, что его не слышно из первых рядов. Это очень мешает роли Пушкина. Но еще более - грозит бедой самому Сергею Безрукову, ставит под сомнение долгую и счастливую его жизнь в театре.