Пьесу Александра Володина начала 70-х Александр Галибин поставил не столько о любви, сколько о времени - о времени "Городского романса" и "Романса о влюбленных", в котором прозрачные акварели love story писались на бумаге с водяными знаками страха (не расставайтесь!.. не потеряйте!..) и часто расплывались в жанре. "Романс о влюбленных" Андрона Михалкова-Кончаловского, снятый по воспоминаниям о "Шербургских зонтиках" Жака Деми, прозвали тогда "Шербургскими танками", и дело не только в реалиях фильма - танки, переехавшие "оттепель", вошли в подсознание времени, терявшего легкость и вязнущего в ритмах странных экзистенциальных мелодрам. Пьеса Володина - пьеса-реплика, набросок, ряд летучих наблюдений в профиль - не ставит все же восклицательных знаков, сохранив беглую пунктуацию музыкального этюда и поэтический размер. В отличие от нее спектакль Галибина, начинающийся знакомой мелодией "Шербургских зонтиков" и весь пронизанный эстрадными шлягерами тех лет (их поют a capella участники спектакля), настоящую свою музыку "включает" в паузах, в тишине - чьи-то навязчивые экзерсисы на скрипке, тревожащий душу монотон.

К "застойным" 70-м, где, как Фирс в заколоченном доме, осталась его собственная юность, Александр Галибин привязан "странною любовью" и, может быть, поэтому с таким трудом всякий раз выбирает жанр. Так в его "Городском романсе" того же театра на Литейном (спектакль конца 90-х по пьесе Михаила Угарова "Оборванец") не сочетались лирика и анекдот. Так и сегодня. Володинские эпизоды-профили режиссер разворачивает анфас: белое во всю ширину авансцены пространство Александра Орлова, где единственным реквизитом служат выстроенные в ряд стулья, разной высоты, но тоже белые, стеной закрывает глубину перспективы, и, как бы ни менялись ракурсы эпизодов, доминирует фронтальная мизансцена. В Володине режиссер открывает предшественника Петрушевской с ее гиперреалистическими картинками советского бытия - и едва не теряет поэта. Нота лирики и сочувственного юмора звучит, кажется, только у Ольги Самошиной (ее монументальная героиня здесь больше чем судья, она вообще мама-государство для всех этих неразумных двоечников-граждан), да еще, может быть, у Михаила Каца в роли одного из несчастных мужей (который изъясняется в суде исключительно всхлипами и рыданиями, но такими выразительными, что понятнее всяких слов). Остальным же актерам приходится или быть слишком многозначительными, или прибегать к характерности, но любой намек на характерность в этой фронтальной панораме усиливает гиперэффект.

В отличие от "Московского хора" в Малом Драматическом "ленинградский хор" на Литейном не полифоничен, в нем нет вторых или третьих планов, нет разных тональностей. Холодно, холодно, холодно. (Пусто и страшно станет в финале, когда рухнет стена и в черную глубину пространства уйдет героиня с пением "О соле мио": "О, не теряйте вы годы златые...". Там, где у Володина - открытая многозначность, у Галибина - вся безнадежность определенности, диагноз времени вполне внятный, хотя вряд ли новый.) И лишь иногда, в эпизодах главных героев (их роли исполняют Мария Овсянникова и Сергей Мосьпан) проступают контуры собственной лирической темы режиссера. Пара эта здесь - одна из многих, а Митя и Катя (володинские, бунинские) - кажется, и не их имена. Они у Галибина скорее несостоявшиеся Трубадур и Принцесса, не узнавшие ни любви, ни свободы - две потерянные во времени судьбы (нотки потерянности задевают у обоих актеров). Угадываю, впрочем, только контуры темы - если чего-то не хватает Александру Галибину (ремесло у него в руках), так это бесстрашия своей интонации, голоса. Какое было когда-то в его "Ла фюнф ин дер люфт" 92-го года.

А настоящая володинская интонация все же однажды возникает в спектакле - у актрисы Инны Слободской, приглашенной из театра имени Комиссаржевской на маленькую роль Женщины.

Эту роль она играла когда-то и на сцене театра имени Ленинского комсомола в легендарном спектакле Геннадия Опоркова начала 70-х, о ней писали тогда: "фея сирени", - настолько волшебными казались в ее героине располагающая к себе деликатность и проницательное знание человеческой судьбы. Она приходила к Мите и Кате по объявлению об обмене и рассказывала им притчу о перегородке: вот так бывает, в молодости поставила перегородку в комнате, чтобы отделиться от сестры, а теперь не знает, как эту перегородку убрать.

Сегодня в спектакль театра на Литейном входит с этой историей не фея сирени - обыкновенная ленинградская старушка, из ровесниц прошлого века, какие еще совсем недавно были, казалось, неотделимы от самого городского пространства, его ауры, а теперь их уже и не встретишь на улицах и во дворах. Ее пальтишко, вязаная шапочка, сумочка, никогда не бывшие в моде (просто вещи старого человека, живущего на скромную пенсию), за давностью ношения аккуратно "приладились" по фигуре и слились с обликом своей хозяйки. И с образом времени. Актриса не делает здесь как будто бы ничего особенного и для себя нового - всего лишь зарисовку с натуры. Но это и есть та самая "уходящая натура" ушедшего уже столетия, которая самим своим существованием хотя бы отчасти оправдывала и смягчала все его, столетия, катаклизмы. И та же доверительность и деликатность, с какой и на этот раз героиня Инны Слободской рассказывает незнакомым людям историю своей жизни, отогревает на время холодное пространство спектакля. Подтверждая, что все последние истины - о времени в том числе - говорятся на языке милосердия.