Кирилл Серебренников - режиссер театра и кино. Родом из Ростова-на-Дону, физик по образованию. Карьеру режиссера начал в Ростове. В период между съемками телефильмов "Ростов-Папа" и "Дневник убийцы" поставил спектакли: "Пластилин" по пьесе Василия Сигарева в Центре режиссуры и драматургии под руководством М.Рощина и А.Казанцева, "Откровенные полароидные снимки" Марка Равенхилла в филиле Театре имени Пушкина, "Терроризм" по пьесе братьев Пресняковых во МХАТ имени Чехова, "Сладкоголосую птицу юности" Теннеси Уильямса в "Современнике". Серебренникову 33 года, он лауреат премий "Тэффи", "Триумф", "Чайка", его спектакль "Пластилин" победил на фестивале "Новая драма".

---

Русский Журнал: В театральных рейтингах года, подведенных по результатам опроса ведущих театральных критиков и обозревателей, и вы, и ваши постановки, и ваши актеры - вне конкуренции. О том же говорят многочисленные премии, присужденные вашим спектаклям. Вы - безусловный лидер года, триумфатор, первый молодой режиссер постсоветского времени, сумевший из подающих надежды молодых талантов вырасти в лидеры современного театрального процесса. Как вы чувствуете себя в этой новой роли?

Кирилл Серебренников: Спасибо за комплимент, но я бы не стал употреблять такое сильное выражение. Я очень осторожно отношусь к словам "лидер", "театральный процесс", а особенно - к выражению "театральное поколение". Возникают ассоциации с советским временем: пионерлагерь, отряд и кто-то, идущий впереди с барабаном. Стоит говорить не о поколении молодой режиссуры, а конкретных людях, которые активно работают в театре или кино. Более того, люди эти принципиально разные, даже если они имеют за плечами одну школу. Вася Сенин или Лена Невежина представляют школу Петра Фоменко, но они очень разные режиссеры. И это прекрасно! А вот от определения "лидер" попахивает групповухой. Нет лидеров, есть конкретные личности, которые более или менее интересно работают в этом бизнесе - и только!

РЖ: И все-таки, разве не существовало проблемы позиционирования молодых режиссеров, стартовавших в 90-е годы? Многим ли из них удалось закрепиться после успешного и яркого дебюта, стать законодателями театральной моды?

К.С.: Были и есть Владимир Мирзоев, который зарекомендовал себя как яркая индивидуальность, Роман Козак - со своей стороны и в своем формате, Женовач Сергей Васильевич... Им по сорок, они старше, но этим людям удалось стать звездами режиссуры, это все - имена. И все же определенная смена обстоятельств случилась. Нам сейчас чуть легче. В стране - театральный бум, зрители ломятся в театр, возникает потребность в организаторах театральных событий. Директора и художественные руководители - люди в почтенных летах, им самим сложно тянуть этот воз. Гораздо проще пригласить - как там у Ломоносова? - "быстрых разумом невтонов": молодых энергичных работников, которые готовы пахать. И это - совершенно правильный подход, нормальная буржуазная ситуация, в которой чувствуешь себя комфортно. Когда Мирзоев, Женовач, их коллеги были молодыми, проблема существовала: кто-то что-то не давал, кого-то куда-то не пускали... Сейчас стало легче - мы попали в зазор времен. Тем, кто придет после нас, вероятно, вновь будет непросто. В этом смысле вы, пожалуй, правы.

РЖ: Трамплином для вашего взлета стала современная, а лучше сказать - актуальная драматургия. Сигарев, Равенхилл, Пресняковы в "Терроризме" - это живой, кровоточащий срез действительности, низовая культура языка, ситуация нескончаемой кухонной разборки пополам с поножовщиной. При этом ваш драматургический метод, как мы его поняли, строится на противопоставлении чернушной материальности пьес вызывающе высокой и условной театральности постановочного языка.

К.С.: Совершенно справедливо.

РЖ: На фотографии с премьеры "Пластилина" Хаева и Панкова в бюстгальтерах стояли на фоне поразительно светлой, стерильно чистой кафельной плитки сортира. После этого стало ясно, что обязательно нужно смотреть этот спектакль по крайне не понравившейся пьесе. В ваших постановках - их сценографии, декорациях, пластике, игре, музыкальном оформлении - разлит неземной свет, в котором тает социальность, подростковая серьезность текстов. Скажем, в "Пластилине" ключевая для пьесы и для постановки сцена просмотра фильма "Калигула" в кинотеатре "Колизей". У Сигарева она задает общий грязновато-гомосексуальный, мрачно-мазохистский, вызывающе порочный тон пьесы. В постановке - превращается в гомерически смешное действо, в триумф театральности, в его символ, каким для кинематографа является "Прибытие поезда". В какой степени вы ощущаете себя не просто соавтором постановки, а со-драматургом пьес, которые ставите?

К.С.: Вы знаете, какая штука... Большое спасибо за точные и приятные вещи. Конечно, всегда хочется нравиться - и неприятно не нравиться. Но смысл в другом. Я всегда считаю себя соавтором спектакля. Содраматургом тут быть нельзя - иначе надо писать тексты самому, а это разные вещи, разный бизнес. Когда драматург отдал пьесу в руки режиссеру, она остается собственностью сочинителя только с позиции авторских прав. Дальше начинается производство спектакля. Собираются актеры, режиссер, композитор, которые отдают часть себя, и создают нечто под названием спектакль, некую вещь, являющуюся единицей измерения театрального процесса. Не драматургия является мерилом театрального процесса! Драматургия - вещь прикладная. Если ты хочешь заниматься литературой, если для тебя так важно слово - пиши, издавай книги. Там все сохранится в первозданном виде. Но если драматург работает для театра, он должен осознавать, что создает материал для спектакля, повод для фантазии режиссера и актеров. Я считаю пьесой хорошей, только когда она дает почву для фантазии. Если она мертвая, плотная и тяжелая и с ней ничего нельзя сделать, кроме как прочитать по ролям, это, на мой взгляд, плохая пьеса, понимаете? Напротив, та пьеса, которая побуждает к фантазии - хорошая. К фантазии побуждают пьесы Чехова, Горького, Шекспира. Они воздушные, несмотря на жесткие конструкции, в них нет железобетона. Они крепко сбиты, существуют сами по себе, но при этом ничто не диктуют режиссерам. Я понимаю, почему авторы плохих пьес блюдут их неприкосновенность... "Не мешай, все испортишь!" Когда режиссер прикасается к тексту, пусть даже неловко, и пьеса рушится, распадается на невнятные эпизоды, значит - перед нами неумело сконструированная пьеса. Умело сконструированная пьеса, даже при неудачной интерпретации режиссера и актеров, все равно выдерживает нагрузку. Почему сейчас все берутся за классику? Потому что, как бы ни играли артисты, результат гарантирован, зритель сможет этот спектакль смотреть.

РЖ: "Сладкоголосая птица юности" стала не только самой успешным спектаклем года, но и качественно новым опытом в вашей театральной карьере: большая сцена, совершенно посторонняя труппа, прима, никогда не работавшая с вами, наконец, драматургия, когда-то, возможно, проходившая по разряду социально-актуальной драмы, но давным-давно ставшая классикой - в том числе по экранизациям с участием Пола Ньюмена и Элизабет Тейлор.

К.С.: С Полом Ньюменом снималась Джеральдина Пейдж... Что касается Элизабет Тейлор - она сыграла настолько ужасно, что до сих пор собственноручно вычеркивает "Сладкоголосую птицу" из своей фильмографии, до такой степени плохая постановка получилась. Я видел фильм - это какой-то кошмар! Фильм с Ньюменом получше, но и там какой-то странный слюнявый голливудский хэппиэнд: все целуются и уезжают в светлую даль на машинах... Извините, отвлекся...

РЖ: Некоторые критики не без ехидства припомнили вам призывы запретить лет на десять постановки "Чехова" и намекнули на измену вашим собственным декларациям. Что двигало вами, когда вы брались за эту постановку: всеядность, невозможность отказаться от лестного предложения, жажда нового опыта?

К.С.: Я не думаю, что я как-то изменил актуальности. Что такое актуальность? Пьеса "Пластилин" - она же не только про страдания мальчика в сибирском городке. Это, грубо говоря, только верхний план. "Пластилин" - это история героя. Почему все так любят школьника Максима, почему так нравится постановка? Она не лучше других моих спектаклей. Если честно, я не вижу разницы в уровне, но многим нравится именно "Пластилин". Там есть такая замечательная штука: все, кто видел спектакль, сразу становятся на сторону главного героя, Максима, которого играет Андрей Кузичев. Он в спектакле - настоящий. Он играет и вызывает сочувствие, сопереживание и прочие эмоции с приставкой со-, которая так дорога русской православно-христианской душе, понимаете? Зато другая постановка по пьесе Марка Равенхилла "Откровенные поляроидные снимки", где действует несколько горьких, одиноких, разбросанных, отчаявшихся и совершенно негероических персонажей, вызывает меньше оптимизма, хотя в театральном смысле ничем не хуже "Пластилина". Персонажи Равенхилла - конформисты. Они не герои, а скорее антигерои, и люди - не с ними. В лучшем случае они могут им посочувствовать, но не полюбить. А Кузичева-Максима любят. Он честный, он хороший, он борется и, в конце концов, гибнет - а у нас, как вы знаете, любить умеют только мертвых.

РЖ: Из спектакля, однако, создается впечатление, что Максим собственными руками создает все те ситуации, с которыми сам же потом героически борется...

К.С.: Совершенно верно... Но в этом и есть суть героического. Герой не может иначе - он действует только так, как велит ему сердце. Он будет бороться с несправедливостью, даже если на кону его жизнь... А что касается "Сладкоголосой птицы юности"... Там поднимаются темы другого масштаба: мифологические, архетипические для современного сознания. По-своему, она не менее социальна, чем пьесы Сигарева или Равенхилла. В ней говорится о возрасте, о старости, о невозможности возвращения туда, где тобою совершена гадость, о том, что если как личность ты не стоишь ничего, то с растратой своего единственного капитала - молодости - ты превратишься в ничто. Нечестивые поступки настигают тебя, и нельзя уйти от расплаты. Все это, по-моему, вещи актуальные во все времена, понятные любому человеку. В конце концов, что такое актуальность? Не газетная же публицистичность, свойственная, скажем, перестроечной драматургии!

РЖ: И тем не менее, идея моратория на постановки по пьесам Чехова вам по-прежнему близка?

К.С.: Да, и это не просто красивая фраза. Я предлагал это для пользы дела. Пускай придут люди, которые заново прочтут Чехова. Скажем, мне безумно интересен драматург Горький. Я горжусь тем, что не видел ни одного спектакля по его драмам, в том числе, не видел ни в живую, ни в записи великую постановку Товстоногова по пьесе "Мещане". Не видел - и не буду смотреть. Для меня это просто великолепная пьеса, великолепный текст, написанный будто бы вчера, затрагивающий меня, моих родителей, друзей, современный мир, современное сознание... Я так и буду его ставить!

РЖ: Вообще, есть ощущение, что нас впереди ждет ренессанс Горького и его до сих пор недооцененные пьесы будут вновь в репертуаре российских театров.

К.С.: Великий драматург! На него поставили клеймо социального автора, так же, как на Островском - клеймо этнографического драматурга. И это тоже совершенно неверно. Островский - драматург мирового уровня... Он использовал в своем творчестве клише классических испанских, итальянских комедий.

РЖ: А кроме того, был автором трагедий, исторических хроник - делал то, чем после него в русской драматургии, по большому счету, никто уже не занимался.

К.С.: А ставят у него всего три пьесы! Как это обидно и несправедливо! Чего мы ждем? Указа президента или министра культуры, который запрещал бы ставить одну и ту же номенклатуру пьес? Ведь это откровенное неуважение по отношению к зрителю! В конце концов, существуют квоты в кино. Нельзя давать деньги на бесконечное воспроизводство одного и того же текста. Расширяйте темы, ищите новую драматургию! Что же это такое - "Гамлет" да "Гамлет", "Чайка" да "Чайка"! Сдурели что ли все?!!

РЖ: По поводу расширения номенклатуры: в заявленных вами планах - вещь посильнее, чем "Фауст" Гете, а именно - "Фауст" Кристофера Марло.

К.С.: Эта постановка на время отложена, потому что возник безумно интересный для меня проект. Мы с Олегом Меньшиковым приступаем к репетициям лермонтовского "Демона". С "Фаустом" придется повременить - мне очень интересно общение с этим, пожалуй, лучшим нашим артистом. Мысль поставить "Демона" давно занимает и возбуждает меня. Я предложил ее Олегу. Ему идея понравилась. Мы приступили к репетициям. Надеюсь, в апреле состоится премьера.

РЖ: "Фауст" или "Демон" - оба этих произведения выстраиваются в один эстетический ряд. Оба текста подразумевают еще более радикальный отход от ваших первых постановок, чем это имело место с постановкой по Уильямсу. Вместо клиповых сценок - развернутые акты, вместо коротеньких, как уличная брань, реплик - длинные монологи, вместо презренной прозы - пафосный стих, вместо свежей, как газетная заметка, полууголовной хроники - затертая литературоведением до дыр тема. Выстраивать мифологическую историю поверх живого, с пылу с жару, быта, как это вы делали раньше, здесь не получится. Поделитесь секретом - как вы собираетесь выкручиваться из этой ситуации?

К.С.: Надо пробовать по-другому. Грубо говоря, прелесть лермонтовского "Демона" или "Фауста" Марло в том, что в случае с этими вещами нет никакой традиции - никто никогда их не ставил. А что касается сценической интерпретации... Пока есть лишь понимание того, что на выходе должна получиться мистериальная структура с выстроенным визуальным рядом, с безукоризненным чтением стиха. Это данность - а дальше начинается поиск того, как все это собрать в единое целое. Для меня, как и для Олега, это лабораторная работа. Интересно пробовать то, что никто, включая самого тебя, никогда не делал. Повторяться и работать на одном и том же материале неинтересно. Я уже понимаю в общих чертах, как ставить современные пьесы. Этот подход уже зафиксирован: бери самую отчаянную драматургию, насыть ее театральным ходом, постарайся ее "приподнять". Сделай так, чтобы зрителю захотелось увидеть сценическое воплощение этих страшных отталкивающих пьес. Я всегда говорю: зритель ни в чем не виноват - ни в дурном настроении драматурга, ни в пессимизме режиссера. Зритель пришел и хочет получить удовольствие от театра, иного смысла в этом занятии нет. Представьте: забился в угол человек и что-то бормочет. Захочется вам на него смотреть? Общаться хочется с человеком, который может тебя заинтересовать, от которого можно узнать что-то новое, с которым приятно провести вечер. Именно на это тратишь деньги, именно этого ждешь.

РЖ: В отличие от канонической пьесы веймарского министра, администратора и дипломата Гете, Фауст у Марло не сумел и сделку с чертом заключить, и рай небесный заслужить, и в этом смысле он близок средневековым представлениям о грехе. Лермонтовскому Демону небо заказано вовсе - и в этом изгнанничестве агностики XIX века находили источник горделивого упоения. Существует мнение, что начавшаяся с Шекспира и Марло эпоха Просвещения, основанная на культе разума, завершилась, и человечество входит в период, который французские энциклопедисты назвали бы "новым обскурантизмом", а религиозные философы - "новой верой". Вместе с прежней эпохой уходит ее главный персонаж - фаустианский человек. Кто приходит на его место? Кого будут символизировать ваши Демон или Фауст?

К.С.: Потрясающий вопрос! Был христианский человек, затем - человек эпохи Возрождения, а сейчас человек становится придатком цивилизации...

РЖ: Кем он становится сейчас - не слишком-то ясно. Идет борьба самых разнонаправленных тенденций, и какая из них побеждает, остается непонятным.

К.С.: В начале столетия так и бывает. Так же было раньше: в спину дышит старая цивилизация, но дальше так продолжаться не может, должно родиться что-то новое. Родится новый человек! Что касается "Демона" и "Фауста", то и в том, и в другом тексте присутствует Герой, который совершает дерзновенные поступки. Он может быть наказан за них, но это Герой, с большой буквы "Г" (прошу прощения), его стихия - сфера высоких чувств. Кто знает, может быть, современный или будущий человек будет характеризоваться устремленностью в область высокого - хотя бы потому, что все остальное за него, примитивно говоря, будут делать машины. Сегодня Интернет размывает человеческий ареал, его границы, а у любой структуры должны быть свои границы - тогда она будет крепко держаться. Я не пессимист, хотя и способен на горькое отношение к реальности. Я хочу думать, что все будет хорошо. Даже если человек уйдет из своего прежнего ареала обитания, он сформирует новый уровень технологий, уровень взаимоотношений, новый уровень чувств - на порядок выше прежнего. Если взять современного человека, то он уже обладает более развитой моторикой, развитой сенсорной системой, более стабильной психикой по сравнению с предшественниками. Как существо биологически очень активное, с крайне развитым инстинктом выживания, человек построит новую систему отношений, основанную на высоких чувствах - последнее актуально как раз в момент зарождения новых структур. В эти мгновения все нарисовано крупными мазками. В ранней драматургии или ранней живописи все мощно и крупно - нет еще этого ужасного пуантилизма и модернизма, когда изображение распадается на молекулы. Для вновь зарождающихся чувств и отношений нужны образцы, матрицы. Мне кажется, сейчас идет поиск этих матриц. ХХ век выбрал матрицей Шекспира - и назначил его Богом. В XIX веке Шекспир был просто хорошим драматургом, но не более того, гением его назначил следующий век. Соразмерно этой матрице само столетие получилось очень шекспировским - с огромным количеством злодеяний, крови, с резкими контрастами, с бросками из огня да в полымя. Для XIX века основой была литература благородных чувств... Джейн Остин не совсем подходит по времени... Но мысль понятна?..

РЖ: Сентиментальный роман?

К.С.: Вот-вот, совершенно верно. Сентиментальный роман. Какой-нибудь Ричардсон. И хочется, чтобы XXI век выбрал какую-нибудь новую историю, новую матрицу, новую историю для новой живописи, драматургии, новой культуры.

РЖ: И напоследок. Известно, что есть группа актеров, с которыми вы любите работать, чья техника, кажется, не знает, что такое "невыполнимая режиссерская задача". Можно ли считать этот круг прообразом будущего театрального дома, или вы пока не представляете себя замкнутым в пределах одной труппы, одного театра и предпочитаете быть вечным кочевником?

К.С.: С одной стороны, идея дома - прекрасна, и каждому нормальному человеку хочется иметь домашний очаг. С другой стороны, сначала надо придумать законы существования этого дома. Те законы, по которым существовали другие театральные дома - русской, советской, национальной традиции, - меня не очень впечатляют. Во-первых, все эти театры деградировали, во-вторых, многие замыслы не проходят поверку временем. Самая крепкая театральная труппа живет максимум десять лет. А потом превращается в коллекцию звезд со всеми их выходками, либо в сборище не вполне адекватных людей. Либо - распадается. Многие знания - многие печали. Те, кто в прошлом веке организовывал театральные дома, не имели представления, чем все это закончится. А мы имеем. Таганка была, а теперь нет Таганки. Вернее, она есть, но это уже другой коллектив. Был "Современник" - нет "Современника", есть буржуазный театр.

РЖ: Может быть, вам симпатичен проект театрального дома с временной пропиской - скажем, на десять лет?

К.С.: Такой пример есть - Петр Наумович Фоменко. Я вижу перед собой театр, который вырос из одного курса под руководством одного мастера и при этом очень успешно развивается. Но проблема в том, что скоро обитатели этого дома одновременно начнут стариться. И это будет катастрофа - тридцать человек одного возраста! На эту труппу нельзя будет найти ни одну пьесу... Необходимо придумать такую структуру, которая будет открыта, лишена актерской дедовщины, где все подчинено одному - созданию спектакля. Амбиции режиссера и актеров должны работать только на создание продукта - спектакля. Как это должно быть устроено? Либо это государственный театр, либо - антреприза, либо - несколько проектов, соединенных общей идеей. Или площадка, где просто ставят спектакли, и всякий раз приглашают новых актеров... Я не замыкаю круг своих увлечений. Я могу назвать артистов, работая с которыми получаю огромное удовольствие, - это совсем еще молодой Андрей Кузичев или ребята, студенты школы-студии МХАТа, играющие в "Терроризме". Или - Марина Неелова, Олег Меньшиков, которые играют просто грандиозно. А слово "труппа" на меня навевает тоску. Я сразу представляю фотографии в фойе сорокалетней давности: на тебя с них смотрят молодые лица, и выражение на них - человеческое. Заходишь в зал и видишь тех же актеров, но только на сорок лет старше, и то, что они делают, не вызывает ничего, кроме стыда и удивления.

Беседу вели Владимир Забалуев, Алексей Зензинов