Странно репетировали этот спектакль о подвиге северной деревни в годы войны, о крестьянском роде Пряслиных из деревни Пекашино - не поэпизодно, а постранично. Не имея инсценировки, отдаваясь свободному течению прозы, Додин стремился не романную прозу перевести в структуру драмы, а напротив, сцену "послужить" роману, приспособиться к законам эпоса. Первый прогон спектакля длился 23 часа.

И снова была поездка в Верколу, в пинежский край, на родину автора - Федора Абрамова. (В конце 70-х годов туда ездил додинский выпускной курс в ЛГИТМиКе, завершавший работу над своим - другим - спектаклем "Братьев и сестер ").

Одних актерское путешествие на север смешило сентиментальностью и старомодностью. Других заставляло умиляться. А третьих отсылало к истории раннего Художественного театра, его хождениям "в народ", на Хитров рынок, для знакомства с обитателями "дна".

На Пинегу ехали потому, что хотели сыграть историю Пряслиных на природе, в естественных условиях. Попробовать себя в крестьянской работе - косьбе, метании стогов, рубке леса. Походить в гости к древним веркольским старухам и послушать их пение. Потанцевать с деревенскими. Подышать воздухом их жизни.

Веркольские летние поездки позволили театру в спектакле перетекающих, сменяющих друг друга коротких эпизодов показать не внешний, а внутренний уклад жизни северной деревни, ее "мирочувствование". Дружба с автором послужила слиянию писателя с театром, совместному сочинительству в создании эпизодов, которых в романах нет, и фигур, которые отсутствуют. Как отсутствует районный уполномоченный Ганичев, которого придумали и "сплели" из трех других персонажей именно в театре. Талантливый исполнитель труднейшей роли - "железного" и несчастного человека, желающего добра, верящего в свою правду и несущего людям зло, - актер С.Бехтерев, "сложил" Ганичева из текстов Абрамова, став одним из соавторов окончательного варианта сценария.

После премьеры критики писали, что российский театр, видимо, исчерпал "театральные ресурсы деревенской прозы", ибо додинский спектакль выразил собой и вместил в себя все.

Здесь нет главного героя. Есть роли маленькие и большие. Главным действующим лицом стал не Мишка Пряслин (П.Семак), в бабьем пекашинском царстве, в непомерной тягости дел превратившийся из юнца в красавца-парня, трудолюбца с беспокойной совестью, тяжкими думами и загубленной деревенским "обществом" любовью. И не Анфиса Минина (Т.Шестакова) - справедливая и добрая председательша. И не Лизка (Н.Акимова) - ясноглазая, звонкая, с врожденным пряслинским чувством долга перед людьми. И уж конечно, не Егорша (Сергей Власов) - обаятельный, победительный и наглый искатель "сладкой жизни". Главное действующее лицо в спектакле - деревенский люд, народ в движении времени и истории.

Коротких эпизодов - пятьдесят. По числу участников. Оттого массовки в "Братьях и сестрах" не существует. Есть "народный океан", люди, лица, запоминающиеся и различимые в своей неповторимости.

У каждого самого скромного участника спектакля имеется свой законченный, иногда краткий, как мгновенье, эпизод. А значит, есть шанс открыться, проявить себя. Как это делает Марья Нетесова (Т.Филимонова) - живое воплощение стоицизма и суровости северной крестьянки, - та, что сует под нос начальнику Ганичеву лепешку из мха, которой после "добровольного займа" должна кормить умирающую от туберкулеза дочку. Или в чуть более длинном эпизоде прощания - брат и сестра Лобановы. Он - бывший деревенский активист, комсомолец (В.Захарьев), умирающий, затравленный семьей и деревней за то что, не погиб, как другие, на войне, а попал в плен, в лагерь, к немцам, из последних сил бредет в больницу, а она - большеглазая, тихая, верная Александра (Н.Бабичева), напоив его последним молоком, - поднимает истаявшую от худобы руку, машет брату во след и тоненьким голоском запевает песню их общей коммунарской юности: "Наш паровоз вперед лети, в коммуне остановка..."

Самых главных в спектакле нет. Но и неглавных нет тоже. Недаром на одном из конкурсов жюри потребовало дать премию всем пятидесяти исполнителям.

Вопреки автору - Федору Абрамову, утверждавшему, что Веркола и Пинега - самые красивые места на земле, пространство сцены оформлено Эдуардом Кочергиным бескрасочно и скупо, в единой - деревянной, деревенской фактуре. Вертикалями встают тонкие и редкие шесты с "необитаемыми" скворешниками, словно их тоже опустошила война. Жерди-"огороды" покоятся на стержнях по бокам порталов, то замыкая сцену, то открывая ее в зал. От пинежской красоты остались лишь печальные журавлиные клики в вышине невидимого неба. Но сюда, искупая бесцветье пространства и заполняя его, введено "многоцветье лиц, судеб, человеческих восходов и заходов".

И еще здесь есть крепкая, из старых выщербленных бревен стена. Подвешенная на канатах, подвижная, не закрывающая целиком зеркала сцены, она постоянно меняет свое назначение, становясь то помостом, то крышей, то землей, то небом, нависшим низко, то киноэкраном, на котором дробятся документальные победные военные кадры в первой части спектакля, а в начале второго вечера плывет и мерцает развеселое цветное марево "Кубанских казаков".

На "островке" счастливой любви в повети забылись в объятьях друг друга Михаил и Варвара (Н.Фоменко) - недавний мальчишка и скуластая тридцатилетняя красавица - вдова, похожая на русских деревенских мадонн Венецианова. Старый вальс "Дунайские волны" слышен от околицы и баюкает влюбленных. Вокруг суетливая, полная забот и трудов, продолжается жизнь. И вдруг стена из бревен (крыша в эпизоде) - плавно взмывает вверх, покачивается, как на крыльях, под звуки вальса.

По многофункциональности и важности занимаемого места в композиции спектакля помост Кочергина сравним с легендарным занавесом Давида Боровского в "Гамлете"на Таганке.

Вслед за автором спектакль перемещается от семьи к семье, от человека к человеку, везде находя голодных ребятишек, бедность, горе. (В "Братьях и сестрах" много детей. Девять, разного возраста, - на пятьдесят взрослых.)

Вопреки установившейся сегодня на театре "метафорической, знаковой беглости", ритм действия медленный, в согласии с неспешным течением деревенских дней и ночей. В 11 первых эпизодах фабула отсутствует и ничего не происходит, кроме всматривания в человека, узнавания пекашинских жителей одного за другим. То ли театр не озабочен поддержанием зрительского интереса и увлечения, то ли, напротив, - оказывает высшее доверие зрителю, убежденный, что тот поймет самое главное, о чем говорит спектакль - о хлебе, о редких и желанных праздниках, о любви.

Хлеб присутствует в спектакле как главная тема, забота, радость, печаль, как основание жизни, судьбообразующее начало в деревенском мире.

Хлеба ждут. Его отнимают. Хлебом платит честный председатель Лукашин строителям-шашабшникам за постройку коровника, без которого вымрет скот. За хлеб, противозаконно розданный голодающим пекашинцам, он идет в тюрьму.

Знаменитая и многократно описанная критиками сцена, в которой вернувшийся с лесозаготовок Михаил одаряет свое семейство хлебом, родилась еще в студенческом варианте "Братьев и сестер".

Когда розданы и благоговейно приняты подарки: платок - матери, синий в горошек сатин и мальчиковые ботинки - Лизке, и она уже прошлась в новой обувке по щербатому полу, полная детской благодарности до слез, скользя широко, как на лыжах, потому что под ноги ей малыши-близнецы бросили рваные валенки, - старший, почитаемый в семье брат, вынул из мешка кирпич черного хлеба, вкус которого в Пекашине забыли, а младшие ни вида, ни вкуса его никогда не знали. И маленькая Татьянка спросила: "Мам, что это?" Тогда мать растянула во всю длину чистое полотенце на коленях детей, а Михаил принялся резать буханку, наделять каждого толстым пахучим ломтем. Малыши с жадностью впились в мякоть, и Лизка кусала от куска аккуратно, подставляя под крошки ладонь, а Мать - Анна, кажется, вовсе хлеба не ела, а будто целовала его. И на все это священнодействие, "причащение хлебом", одаривание им, смотрел с фотографии на бревенчатой стене убитый солдат - отец. Стена наклонялась резко, нависала над русыми и темными головами Пряслиных, и концы вышитого полотенца, фотографию обрамлявшего, падали, словно девичьи косы.

Медленный спектакль потому был не скучен и не монотонен, что при обилии бережно сохраненного, нетронутого авторского текста там было и обилие выразительных, эмоционально наполненных движений. Додин не превращал перенасыщенный словом спектакль в повествовательное "словесное действо". Меняя порядок событий, он соединял и сталкивал эпизоды "монтажно", по закону контраста, кричащего несовпадения или - напротив - созвучия. Скрытое поучение, угроза возмездия и наказания деревни за "грехи" возникали в соседстве-противостоянии эпизодов.

Режиссер сводил и сталкивал не только смыслы, но и типы театров, резко переходя от подлинного, натурального к условному, от поэтического к низменному и грубому, от смешного к ужасному.

У него в банном эпизоде, где в блаженном тепле после долгого холода лесозаготовок пребывают, в последний раз исповедуются друг перед другом Мишка, замученный чувством долга и совестливостью, и Егорша, уже навострившийся прочь от деревенских тягот, - обнаженные тела, розовая от жара мужская плоть, распаренные березовые веники, дух от которых проникает в зал.

На празднике "обсевной", обещанном и устроенном председательшей Анфисой, со сцены аппетитно пахнет вареным мясом, потому что едят пекашинцы настоящую говядину.

Плотски и грубо после деревенской пьянки, в чаду и угаре, с хватаний, лапаний, прижиманий начинается любовь - страсть Михаила и Варвары, постепенно превращаясь в поэзию и чудо.

И высокая трагедийная условность возникает в эпизоде, когда у деревни по разнaрядке отбирают только что собранный урожай. Нужно видеть, как, откричавшись, отвоевавшись до драки, стоят пекашинцы и молча провожают голодными погасшими глазами каждый мешок с зерном, который с глухим стуком падает на помост-платформу. Загрузившись, она медленно плывет вверх. Там, в высоте наклоняется. И уже беззвучно тяжелые мешки соскальзывает вниз, в никуда, в темноту, хотя и объяснил неколебимым Ганичев деревне, что хлеб Севера пойдет голодающему после страшной засухи Поволжью.

А первый после победы, без мужиков, убитых на войне, сев - точно бабий балет с мерным и слаженным шагом из глубины сцены, с двумя повторяющимися движениями рук - вниз, в плетеный короб, чтобы зачерпнуть горсть зерна, и широко, от плеча, с размахом, - чтобы бросить зерно в землю. Они идут мощно, размахиваются широко - высокие и маленькие, старые и совсем юные, измученные за войну, но все еще сильные пекашинские женки.

В изнеможении падают на землю телами - на ее наобъятное тело, вбирая в себя силу земли и согревая ее собой. Слышится крик: "Куча-мала!!!" - и женки валятся на мощную Марфу Репишную (С.Григорьева). Рты разинуты в веселом, азартном вопле, тела бесстыдно переплетены. Но что-то страшное есть в этом шевелении, тесном телесном касании навек безмужних баб.

Здесь - время, и место, и царство массовых сцен, которые названы критикой "тщательно подготовленными взрывами", протуберанцами и фейерверками, прерывающими плавное течение спектакля. В них сконцентрирована энергия театральности, высокая содержательность метафор.

И музыка в "Братьях и сестрах" - связует и объединяет. Дедовские печальные заплачки, причитания, отпевания мертвых, забористые и откровенные частушки поют так, что чувствуется русский Север, с его строгостью и сентиментальностью, юмором и слезами. В музыкальных и праздничных сценах - особенное ощущение корней, жизни, как ритуала, сложившегося не сейчас, но по сию пору не исчезнувшего, не уничтоженного "новизной". Здесь восходит спектакль от обыденности и подлинности деревенского быта - к поэзии и крестьянскому миропониманию.

В точности и бережности восстановлен старинный обряд Лизкиной свадьбы. Пропеты все песни, протанцованы танцы. Одна из всех, хоть и самая юная, невеста - подросток в красном платье, с красной ленточкой в косе (как положено на Пинеге), помнящая бабушкины присловья, - проделывает весь ритуал с трогательной и истовой серьезностью, зная, что нужно быть печальной и оплакать в песне перемену своей жизни. Память сердца - память предков живет в совсем еще юной девочке. Но когда диссонансом вторгается в обряд фокстротный шик Егорши, а вместо старинного пинежского - "раз-два-три, я люблю тебя" звучит заграничная, трофейная "Кукарача", предощущение близкой беды - отступничества Егорши, одинокости Лизки, гибели ее надежд - приходит на веселую свадьбу.

В обозримом времени не припомнить, чтобы театр так широко и объемно говорил о деревне - мировидчески, социально, экономически, вещно, фольклорно, тщательно отрабатывая местный диалект; с любовью и печалью, наперед зная ее судьбу и неизбежную гибель, уже тогда, в последние советские годы, чувствуя безмерность ее усталости, возрастающее равнодушие и разобщение, - ничего не приукрашивая, "не подрумянивая" в ней, которая способна быть мужественной и жертвенной, упрямой в надежде и вере, но и коварной, скаредной, беспощадной, страшной в темном своем суде над человеком.

Трижды показано в спектакле предательство деревенских, неискупимый грех их отступничества от невиновного.

Равнодушно, без единого доброго слова, сняли с поста председательшу Анфису, оберегательницу и защитницу. До смерти - по темноте, дремучести, "советскости" - затравили несчастного узника немецких лагерей Тимофея Лобанова. Поначалу согласились, потом трусливо и потихоньку отказались подписать письмо в защиту осужденного по их же вине Лукашина. Подпись поставили немногие, последние и лучшие, кто сохранил в себе нравственную крепость - Михаил, Лизка, заплатившая за это разрушением семейного счастья с Егоршей, коммунист и солдат Илья Нетесов да Раечка Клевакина (Л.Кузьмина), с безбрежной любовью к Мишке и верой в его всегдашнюю правоту.

Деревня страшна, когда в бабьем остервенении клянет и позорит Михаила с Варварой, негодует, сплетничает, шипит по углам. И тихая пряслинская семья ужасна, когда с добрейшей матерью и ясноглазой Лизкой во главе, заходясь в визгливом крике, кидается на Варвару-разлучницу, связавшуюся с юнцом.

Здесь - стародавняя деревенская мораль: не вяжись взрослая баба с мальчишкой, блюди память мужа, хоть и погиб он давно - еще в первый год войны.

Здесь - зависть осиротевших, овдовевших, к этим двоим, которые посмели взять от жизни кусок счастья. Но здесь и хлеб. Снова хлеб и - страх. Потому что уйди Мишка к Варваре, зачни новое гнездо - и погибнет пряслинское семейство, потеряв главного своего работника и кормильца.

И вот уже нет сбежавшей от любви в город Варвары. И Мишка Пряслин один стоит во дворе под холодными звездами и плачет настоящими слезами. Здесь посещает его мечтание о празднике, о возвращении всех погибших. Виденье-мираж материализовано в спектакле. Покойный отец появляется в освещенном прямоугольнике двери, берет сына за руку и ведет в дом. А там сиянье свадьбы - Мишкиной и Варвары, которая теперь сидит вместе со всеми, любимая и принятая семейством. И вдруг распахиваются "огороды". Деревня спешит поздравить жениха с невестой. И воскресшие, вставшие из могил мертвые, все до единого, - здесь, среди живых.

Но исчезает мираж. И снова Мишка один под ледяным светом звезд.

...На этой сцене во время Гамбургского всемирного театрального фестиваля в конце 80-х годов, летним вечером, закричал зрительный зал в театре Талия. Мы вышли из гостиницы, чтобы попасть к финалу не раз уже виденного спектакля, и спутница - театровед из Литвы - испуганно схватила меня за руку, спрашивая, не пожар ли там впереди. Но там была вода залива, и нечему было гореть. А кричал старинный с толстыми стенами и узкими окнами немецкий театр. Так громко, что было слышно за полтора квартала. Как объяснила позже переводчица: "Спасибо!" и "Простите!" - русским актерам.