180-летие со дня рождения Александра Николаевича Островского совпало с более круглым (и, несомненно, более значимым для нашей политической элиты) 300-летним юбилеем Санкт-Петербурга. В который раз Россия слободская, посадская стушевалась перед Россией имперской, чиновничьей.

Театральный фестиваль "Дни Островского в Костроме", проходивший в середине апреля, не только почти не был замечен прессой, но и никакой серьезной поддержки Министерства культуры не получил. Из столицы дали понять: деньги нужны на питерские торжества, проводите фестиваль своими силами. И хотя имел он статус всероссийского, приехать в Кострому смогли только семь театров. Два - из Москвы (Малый и областной драматический), остальные - из Ярославля, Иваново, Вологды, Тамбова и Кинешмы. Еще два спектакля показали хозяева, костромская труппа. Но даже эта скромная панорама театральных работ позволила проявиться нескольким весьма красноречивым тенденциям - и в том, как сегодня ставят Островского режиссеры разных поколений, и в том, как провинциальная публика откликается на его пьесы.

Вот беглый и, безусловно, предвзятый, не претендующий на полноту обзор фестивальных спектаклей. "За чем пойдешь, то и найдешь" - заповедь самого Островского критику, собравшемуся лихо судить и рядить столь тонкое дело, как театральное искусство, и урок читателю, принимающему на веру всякое печатное слово.

Массы - в кассы!

В дни фестиваля во время очередного спектакля один из авторов не раз робко спрашивал кого-нибудь из сидящих рядом специалистов по наследию Островского: "А может быть, это просто не очень хорошая пьеса?" И получал в ответ такой взгляд, каким любого, дерзнувшего усомниться в гениальности Александра Николаевича, можно было б расплющить, словно муравья асфальтовым катком. Но сомнения все-таки нарастали: драматург сочинил без малого пятьдесят пьес, и что, все они - шедевральны?..

Многие театральные продюсеры, из тех, что помоложе, признаются, что не жалуют Островского, который, по большей части, варьировал всего две темы: деньги - любовь, любовь - деньги. Но, хорошенько подумав, признают: зрители ходили, ходят и в ближайшем обозримом будущем не перестанут ходить на спектакли по пьесам одного из самых почитаемых репертуарным театром драматургов.

Как анекдот, рассказывают такую историю, случившуюся в реальной жизни. Некий молодой человек поступал на продюсерский факультете ГИТИСа. Профессор на экзамене спросил его: если вы директор театра, что вы будете ставить - Островского или Пушкина?

- Пушкина, "Маленькие трагедии", - отвечал восторженный юноша.

- Неправильно, молодой человек, - срезал его профессор. - Как директор театра, которого интересуют сборы, вы в первую очередь должны ставить стопроцентно кассового Островского.

Сегодня газеты пишут о нежданном буме, связанном с именем классика русской драматургии. В этом сезоне Островского ставили и в "Сатириконе", и в Центральном театре Российской армии, и в театре имени Пушкина, и в "Сфере" и в Театре на Покровке. Что уж говорить про Малый, где Островский шел всегда, какие б моды ни царили на отечественной сцене (сейчас в репертуаре театра - десять его пьес; приезжавший на фестиваль в Кострому Виктор Коршунов рассказывал местным журналистам, что билетов на новую версию "Мудреца..." в кассах не купишь). Но это - в Москве, подверженной сезонным колебаниям интереса то к одному, то к другому автору. А в провинции во многих театрах была и по-прежнему соблюдается традиция - открывать Островским новый театральный сезон.

Что выбирают из длинного списка пьес нынешние режиссеры? По фестивальной афише легко понять: в ход идут комедии, "сцены из жизни" - либо Замоскворечья ("Поздняя любовь" Костромского государственного драматического театра имени Островского), либо, как определил сам драматург, "захолустья" ("Трудовой хлеб" Государственного академического Малого театра). Ни одной драмы на фестиваль не привезли. Для современного театра Островский перестал быть обличителем "жестоких нравов". В нем прежде всего видят великого утешителя, создателя "мещанских сказок", а не мещанской драмы, перенесенной с места ее рождения, из Германии, на волжские берега, где бросалась в омут Катерина, где умирала бесприданница Лариса.

Чем отвлечь зрителя от картин полной катастроф, безнадеги, обманов русской жизни? Комедией, чем же еще!

Островский сегодня должен смешить, даже если сам драматургический материал располагает, скорее, к смеху сквозь слезы. К примеру, нелепые жениховские страдания Миши Бальзаминова режиссер-постановщик Зураб Нанобашвили из Вологодского государственного драматического театра представил как трагикомедию, а сам герой в своих наваждениях на грани сна и реальности напоминал и гоголевского Поприщева, и гофмановских безумцев. На фестивале это был единственный романтический спектакль, соединивший в сценическом пространстве мировое древо, на которое взбирается достигший предела мечтаний Бальзаминов, и деревянную колыбель - убежище детских фантазий. Критики заговорили об интертекстуальности Островского, позволяющей находить отсылки к предшественникам и к последователям, выстраивать смысловые цепочки между разными пьесами. А публика, не загружаясь всей этой заумью, заходилась от хохота, когда на сцене появлялась горничная сестриц Пеженовых, Химка - дивная клоунесса Наталья Воробьева, актриса под стать любой самой звездной столичной труппе.

В желании распотешить публику режиссура подчас готова превратить комедию Островского в домашнего разлива водевильчик, наподобие того, которому сам грешивший по этой части Некрасов дал язвительную характеристику: "Возьмите любое водевильное лицо, поставьте его вниз головой, заставьте говорить ногами: лицо не переменится, только будет эффектнее, а для эффекта водевилисты готовы лезть в огонь и в воду". В Ивановском театре драмы героев "Волков и овец" заставили отплясывать чардаш, танго, вальс, полечку, канкан и цыганочку, а для полного и окончательного комизма - еще и "семь сорок". Заодно вставили в текст охальные частушки и переменили название (спектакль был обозначен в афишах как "Таинственный вексель. Совершенно несерьезное представление в 2-х действиях"). К чести зрителей, закалившихся на Петросяне и Регине Дубовицкой, на смех и овации зал раскололи не сразу: бравурно грассировавшему исполнителю роли Лыняева пришлось трижды произносить слово "равнодушие".

Самым востребованным театральным продуктом по-прежнему остается любимый народом еще с советских времен жанр-мутант, именуемый "лирическая комедия". И диапазон режиссерских предпочтений здесь достаточно широк: от сдержанной, слегка старомодной мелодрамы "Горячее сердце", представленной костромичами, до почти фарсовой "Женитьбы Белугина" Тамбовского областного драматического театра. И что любопытно: чем больше приемов и приемчиков придумывал режиссер, чем замысловатей выстраивалась нарезка ударных эпизодов, тем отчетливее проступало несовершенство драматургических конструкций, назидательность авторских интонаций, схематизм характеров. Так что на завершающих каждый показ закулисных обсуждениях критикам приходилось призывать на помощь всю свою эрудицию, вспоминая, какой изумительный спектакль по этой же пьесе они видели в таком-то году, или все-таки признавать, что есть у Островского комедии и посильнее, чем та, что мы посмотрели сегодня.

Поверить, что Островский безупречно владел техникой "хорошо сделанной пьесы", можно было лишь после спектакля Александра Коршунова "Трудовой хлеб". Прозрачная, без малейших нажимов режиссура, предельная самоотдача в работе Валерия Баринова, сыгравшего учителя Корпелова - и ни одной лишней детали, ни одной не связанной в единый узел сюжетной линии. К неутешительному выводу, сделанному поздним Островским: все зло от бешеных денег, да только и трудовой хлеб без слезы не проглотишь, создатели спектакля приходят, следуя исключительно авторскому тексту, а не собственным умозрительным спекуляциям.

"Любовь и бедность навсегда меня поймали в сети..."

Деньги, нужда, забота о том, как обеспечить семью - лейтмотив многих писем Островского. Жалуясь на безденежье, "нравственное угнетение" постоянными хлопотами о литературном заработке, он вполне разделял свойственное русскому народу убеждение: от трудов праведных не нажить палат каменных. В письме другу, актеру Федору Бурдину он замечает: "...тому, что ты пишешь об очень выгодном деле, я, извини меня, не очень верю; честные и благородные предприятия никогда очень выгодными не бывают".

Сейчас в Москве на Островского ходит вполне буржуазный зритель, которой ждет занимательного действия, немного чувствительного, а лучше - смешного. Театральный мейнстрим чутко улавливает общественные настроения столицы. Недаром о Жадове из поставленного в "Сатириконе" "Доходного места" сыгравший эту роль Денис Суханов говорит: "Он перестал быть положительным героем. И отрицательным тоже не стал".

Зрительный зал в провинции схватывает даже мельком проброшенную фразу об одном из толстосумов: "Нечего ему делать-то, а денег много, вот он и забавляется". Всякая финансовая операция, совершающаяся на сцене, вызывает обостренный интерес, а когда честный человек отдает деньги в руки заведомому плуту, публика, кажется, готова кричать, словно дети на утренниках: "не верь, не верь, обманет!" Зато какими аплодисментами награждали Несчастливцева, вырвавшего у Гурмыжской тысячу рублей и не пожалевшего их для сестры Аксюшы ("Лес" в постановке Владимира Богатырева, Московский областной государственный драматический театр имени Островского).

Манипуляции с банкнотами - непременная деталь почти всех фестивальных спектаклей. Деньги тихонько подсовывают, важно выкладывают на стол, прячут за корсет, хлещут ими по лицу: "заберите и ступайте вон!" В "Поздней любви" похожая на карточную пиковую даму красавица-злодейка Лебедкина сладострастно рвет вексель, а бумажка-то ненастоящая, всего лишь копия, то-то неожиданным будет финал... Кто-то из критиков обронил: раньше-де даже завлиты не могли внятно объяснить, что же происходит в "Банкроте", где тут пружина действия, а теперь любой школьник расскажет, как за долги банкротят предприятия, или почему, допустим, нельзя подписывать незаполненных бланков.

"Да разве жизнь-то мила только деньгами, разве только и радости, что в деньгах? - спрашивает герой "Трудового хлеба" Корпелов. - А птичка-то поет - чему она рада, деньгам, что ли? Нет, тому она рада, что на свете живет. Сама-то жизнь и есть радость, всякая жизнь - и бедная, и горькая - все радость". И хочется с ним согласиться, да не идут из ума слова другого труженика, покрупнее и разумом, и дарованием своим - Федора Шаляпина: "даром только птички поют".

Между "вчера" и "завтра"

Сколько ни повторяй что "назад, к Островскому!", что "вперед, к Островскому!", а вольно же нам шагать исхоженными, избитыми путями. Из всех драматургических конфликтов выносить на передний план лишь самые узнаваемые, богатство интриги сводить к тому, как новые плуты обводят вокруг пальца прожженных, но "не продвинутых" мошенников. И тешить себя надеждой, что пореформенные хищники времен Островского реинкарнировались в братков и олигархов, а значит, есть же и в них присущая россиянам, хоть и полузадушенная нынешним практицизмом совестливость.

Если быть честным, хотя бы перед собой, нельзя не видеть, что между тогдашними и сегодняшними коммерсантами - бездна, которую ни в один, ни в полтора прыжка не одолеешь. Да и бедняки города Калинова и сегодняшних российских больших и малых городов едва бы захотели друг с другом говорить, не то что соседствовать.

Почему у Островского любые герои, кого ни возьми, кроме разве уж самых пропащих, - вселенские сироты, и они же - "горячие сердца"? Да потому что за ними - вера в достоинство жизни и человека, пускай даже попранное, распятое. Униженные и оскорбленные, они восстают и выпрямляются, обманутые и поруганные - смеются над теми, кто их обидел. Нам же ох как не хочется вместе с ними унижаться и оскорбляться. Мы знаем про Европейский суд по правам человека, про либеральные ценности и толерантность, а как все это соотнести с неизбежным трагизмом жизни вырванный из общинной среды современный обыватель - убей его! - не понимает.

Так что же такое наш сегодняшний интерес к Островскому: обращение к истокам, поиски национальной идентичности или прикрытый пышной риторикой эскапизм, бегство от несладкой реальности? Для драматурга прошлого он слишком гладко вписывается в контекст современности, для автора будущего - чрезмерно верует в онтологию бытия, в неизменность человеческой природы, которую ХХ век изрядно подпортил.

Вероятно, как больное животное инстинктивно ищет и находит целебную траву, так и наше общество кинулось к Островскому за душевным лекарством. Если и не поправимся в полной мере, так хоть не усугубим своих болезней.