"Татуированную розу" режиссер Роман Смирнов поставил через три десятилетия после своего учителя - Льва Додина. Трудно не разглядеть в этом знаковый жест, хотя бы прямого "диалога" между двумя спектаклями и не прочитывалось. Пьесу Теннесси Уильямса, написанную 52 года назад, пожалуй, впервые на нашей сцене не играют как современную. В петербургском Театре сатиры она заметно постарела и стала похожа на итальянское кино 50-х годов. Р.Смирнов увидел в Теннесси Уильямсе современника неореализма. Американские сицилийцы, в среду которых поместил действие автор, вышли на сцену, энергично пританцовывая, широко жестикулируя, покрикивая, преувеличенно переживая, то плача, то смеясь, несдержанно, от всей "южной" души. Действие стилизовано. Оно разворачивается на фоне белых полотнищ - театральных кулис или киноэкранов, а может быть, белья на просушке, как в обычном дворике портнихи (такие дворики, такие приметы быта любили снимать в старых фильмах). А стиль игры задан итальянскими песенками и киномузыкой 50-х годов, экстравагантными костюмами и прическами эпохи. Эта карнавальная машина времени блестяще срабатывает в самом конце, вернее, после самого конца, когда актеры выходят на поклоны - они поставлены в форме эстрадного номера: все танцуют, беззаботно танцуют классический рок-н-ролл. К моментам "чистой театральности" регулярно выруливает режиссура. Среди создателей спектакля могут поспорить за первенство с драматургом и режиссером автор ностальгической музыкальной партитуры Владимир Бычковский, хореограф Гали Абайдулов и художница по костюмам Ирина Долгова.

Режиссер и артисты опасаются всерьез передавать страсти, изображенные Уильямсом: пересчитывать тысячи ночей любви, проведенных с "диким, как цыган", мужем, разговаривать с его прахом, верить в появление на груди мистической татуировки, угрожать самоубийством ради запретной встречи с морячком... Может быть, правда, пришло время стереть многозначительность с этой "фрески" католического эротизма? Трогательное, человеческое начало театр ищет в игре стилизованных типажей старого кино. Полностью отказываясь от авторских ремарок, в которых многократно подчеркнута "чрезвычайная романтичность" атмосферы, ее небытовой, нереалистический характер, Р.Смирнов решает выстроить простую и смешную историю. Драматизм в ней не прорывается на поверхность почти никогда, кроме ударных долей сюжета: Серафина угадывает без слов, что ей принесли известие о гибели мужа; она бросает вызов Мадонне, узнав о неверности своего идола; она боится новой любви... Между немногочисленными драматическими остановками, в быстром монтаже движется лента старого жанрового кино, наивные страсти изображены столь же наивными театральными приемами, сверху сыплются беленькие конфетти, "чистые" объяснения молодой пары на фоне светлой занавесочки вызывают в памяти советский ТЮЗ. Все пути ведут к хэппи-энду, и подчеркнутому песней, которую под фонограмму Луи Армстронга "распевает" безмятежный мальчишка. Хриплый бас выводит: "Какой чудесный мир!". А 30 лет назад пьеса казалась непозволительно откровенной, болезненной и мрачной.

Вполне соответствует логике "старого" сценария принцип исполнения ролей. В центре дуэт "лирико-комической примадонны" (Наталья Кутасова - Серафина) и "влюбленного простака" (Артем Цыпин - Альваро), заметно приближенный к нашим реалиям: фанатично верующая, фанатично влюбленная баронесса с такими простыми и узнаваемыми чертами советской портнихи и закомплексованный до слез "мачо", наверное, проводящий будни за рулем КамАЗа. Все-таки в основе этих ролей обнаружены переживания обычного простого "маленького человека". А вокруг них - типажи, маски, жанровые фигуры, театральные переводные картинки. "Неореализм" заканчивается там, где утрачена всякая связь с реальностью - хоть русской, хоть итальянской, хоть американской. Кинорежиссеры 1950-х годов были готовы предпочесть профессиональным актерам - колоритных людей из реальной жизни, искусству - натуру. Теннесси Уильямс сталкивал мистику любовной страсти с чувственностью католической веры. Лев Додин расслышал голос человеческой природы, спорящий с разумом и с неопровержимыми идеями. В новой постановке болезненная натура как будто прикрыта цветным фильтром. Тень смерти изгнана из драмы, понятие о любви-религии вызывает лишь улыбку.