Новый спектакль Льва Додина оказался неожиданным, аскетичным и парадоксальным. Абсолютно авторским высказыванием. Практически нет никакой машинерии. Никаких "эмоциональных" подпорок звука, света или музыки. Лишь дождь виден за стеклом дверей, гром иногда гремит, пьяный доктор распевает песни да Телегин играет на гитаре. Средства выражения просты - слово, эмоция и мизансцена.

Над сценой - заставляя все время задумываться - что же это значит? - повешены три стога сена на деревянных досках. Таких деревенских, жизненных, земных. В финале - то ли они опустятся на уровень сцены, то ли персонажи поднимутся до их уровня. Метафора Давида Боровского выявит свою сущность - три стога сена как основа некоего миропорядка. С отъездом семьи Серебряковых мир приходит в норму - все стали работать, делать свое дело и надеяться на счастливое будущее.

Действие развивается стремительно, не успеваешь дух перевести. Персонажи неожиданно вваливаются в чужую сцену и видят то, что у Чехова им видеть было не дано. Из бытовой детали рождается метафора, живет некоторое время и возвращается в ту же бытовую деталь. Склянки из-под профессорских лекарств, которые сбивает со всего размаха Елена Андреевна (Ксения Раппопорт), узнав о запрете мужа играть ночью на рояле, звенят и бьются, как и ее жизнь, безоглядно отданная по своему безусловно любимому человеку. Склянки человеческих жизней разбиваются со всего размаха с поистине шекспировскими страстями. Дядя Ваня с его романтическими порывами, прекрасными розовыми букетами и жизнью - нелепой и трагической - оказывается как-то не у дел в этом хаосе человеческих страстей.

Точность в психологических деталях всегда была присуща Додину. Но в этом спектакле неожиданностью стало чувство юмора, какое-то фарсово-грубое и, одновременно, интеллигентно-тонкое. Вероятно, с таким же чувством в семидесятые годы им был поставлен "Недоросль" Фонвизина на сцене Театра на Литейном, где Татьяна Щуко играла госпожу Простакову. Говорят, был очень смешной спектакль. В "Дяде Ване" Щуко отдана роль Войницкой - нелепой старушки, все еще по какой-то необъяснимой инерции преданной бывшему мужу своей дочери. Впрочем, все персонажи оказываются неожиданно нелепыми и по-человечески понятными. Герои напиваются, буянят и распевают песни. Дядя Ваня - Сергей Курышев - вечно подшофе, чем-то недоволен, серьезно к нему относиться как-то не получается. Астров - Петр Семак - гаер и позер. Знаменитая сцена из этой пьесы, когда он показывает карту лесов Елене Андреевне, а по сути дела объясняется ей в любви, принижена дальше некуда. И Астров явно думает лишь о том, как бы "завалить" Елену Андреевну на ближайший стол, да и Елена Андреевна не сводит с него глаз, вряд ли решая в этот момент проблемы своей падчерицы. Соня (Елена Калинина), не желающая видеть очевидного, - нелюбима, некрасива и недобра. Профессор Серебряков (Игорь Иванов) - с прямой спиной, военной выправкой, особым аристократическим выговором одарен в этом спектакле редкой способностью к всепрощению. Он, по нелепой случайности, все время оказывается свидетелем вполне невинных измен своей молодой жены, ее поцелуев прощальных и страстных с Астровым, ее истерик у ног дяди Вани. В том, с каким стоическим терпением он выдерживает эти невыносимые для него сцены, прочитывается огромная жизненная сила, благородство какое-то нездешнее и безоглядная привязанность к этой женщине. Которую нельзя ни бросить, ни заставить измениться. Волна жалости к этому суровому человеку поднимается, когда он привычным в своей механичности жестом на глазах у всех стирает платком поцелуй Астрова с губ Елены Андреевны. Никакой Отелло, душащий в припадке ревности Дездемону, не сравнится с этим абсолютно не каноническим Серебряковым.

Чеховская комедия превратились под рукой Додина в трактат о разных видах любви человеческой - циничной - Астрова, романтической - Войницкого, всепрощающей - Серебрякова, безответной - Сони, инерционной - Войницкой, бесшабашной - Елены Андреевны. Как ни странно, спектакль получился одновременно грубым и нежным. Грубым по способам выражения этой любви, по своим откровенным мизансценам - и нежным по своей атмосфере и энергетике, транслируемой со сцены.

Додинский спектакль далек от привычного нам Чехова - романтичного, метафоричного или концептуального. Скорее это Чехов фарсовый. Взгляд, надо сказать, по-своему уникальный, неожиданный и спорный. Но сценическая ткань человеческих отношений остается даже в самой фарсовой сцене по-настоящему живой и реальной. Ведь Додин остается Додиным - ставит ли он Абрамова, Достоевского или Чехова.