Достоевский утверждал, что консерваторов он не боится, а боится радикалов - либералов, врагов беспощадных, безжалостных, страшных.

Доронина, не согласная с разделом Художественного театра, защитив своим громким именем всех, отвергнутых Ефремовым, в полной мере испытала на себе ненависть и травлю "демократической театральной общественности", прежде всего - в лице ее немногочисленных, но влиятельных вождей.

Мгновенно оборвалась феерическая кинокарьера актрисы. (Судя по ее Нюрке в "Трех тополях на Плющихе", сыгранной с Ефремовым в уникальном дуэте душевного понимания и взаимочувствования, вплоть до музыкального; судя по "Мачехе" - с потрясающей жизнью глаз на крупных планах, собравшей невиданное число отечественных и международных наград, Доронина и в кино могла бы стать великой актрисой.)

Она исчезла с телеэкрана, перестала появляться на театральных вечерах в Доме актера, на официальных приемах. Не звали? Или боялась нарваться на оскорбительную публичную акцию?

Помню, как свистел, топал, орал "революционный" Съезд тогдашнего ВТО в 1987 году, заседавший в большом зале еще не "расстрелянного" Белого Дома. Сценарий съезда был сочинен и до минут заранее рассчитан теми, кто был допущен к тайне приготовляемого "переворота". В тот день с трибуны съезда оскорбляли многих. Согнали с места многолетнего руководителя ВТО, великого актера Михаила Царева. Восьмидесятилетний старик, привыкший к почитанию, даже трепету окружающих, в полном одиночестве, в абсолютной пустоте спускался по парадной лестнице Белого Дома, спешил вон, на воздух, на московские улицы. Согнали бы и девяностолетнюю бессменную председательницу ВТО Александру Александровну Яблочкину, доживи она до наших дней, хотя бы из-за того, что в молодости была она артисткой императорского театра, общественницей-благотворительницей и никогда "с начальством не воевала".

Ярость тогдашнего зала по отношению к Дорониной превысила меру приличий. Мужчины забыли, что они - мужчины. Свист и вопли летели в лицо женщине, знаменитой актрисе - не оратору, стоявшей на трибуне и пытавшейся неумело доказать свою правоту - защитить обижаемых и изгоняемых артистов. Свистел и орал Лелик Табаков, обычно добродушный, только что в партнерстве с Дорониной замечательно сыгравший гельмановскую "Скамейку" в еще не разделенном МХАТ.

Странное тогда наступило время, кем-то неудачно названное "романтическим", тогда как было оно истерическим и легкомысленно-жестоким. Марк Захаров всерьез требовал разрушить все памятники советской эпохи, переименовать московские улицы, а театрам отказаться от государственных дотаций, без чего не только тогда, но и теперь репертуарные, стационарные коллективы в России - уже не социалистической, но и не капиталистической - попросту погибли бы. С трибун кричали о немедленном введении конктрактной системы набора и оплаты актеров. При тогдашней (и нынешней) российской бедности, огромности расстояний, слабости коммуникаций, не преодоленных и поныне трудностях с жильем и переездами; при отсутствии информации о том, кто из актеров занят и кто свободен, насколько хорош или плох, где и как работает, - контрактная система послужила бы лишь появлению громадной армии новых безработных.

Многое Доронина поняла своим женским (бабьим) чутьем куда лучше, чем ее противники, умники-мужчины, энтузиасты немедленных преобразований.

Мхатовских "лишенцев", в перспективе - театрально "бездомных", она пожалела. Через пятнадцать лет на творческом вечере в Центральном Доме Актера, когда "блокада" вокруг актрисы была уже прорвана, и она, стоя на сцене в окружении улыбок и цветов, играла акт из "Сладкоголосой птицы юности" Т.Уильямса в постановке Р.Виктюка, прелестно пела романсы, шутила умно и легко; с особым вдохновением читала стихи любимых Есенина и Цветаевой, Олег Павлович Табаков, тот самый, что свистел и топал на "историческом Съезде", а во время раздела МХАТ увел за собой с заключительного собрания сторонников Ефремова, тем самым и завершив "дело", - вручил Татьяне Васильевне дорогое ювелирное украшение, невероятной величины и стоимости букет из роз и, опустившись на колено, признался, что, защитив гонимых, Доронина поступила мужественно. Она же вкрадчиво и не без яда проворковала ему в ответ: "Не мужественно, а по-женски, потому что я - женщина".

Люди театра ссорятся легко и мирятся быстро, участвуя в общем деле, партнерствуя, играя, испытывая взаимный восторг на подмостках сцены. Быть может, никакого раздела, окончившегося гибелью МХАТ, и не случилось бы (мало ли было остававшихся лишь на словах проектов и мечтаний у Олега Николаевича Ефремова!), если бы вокруг скандала "не кормились", не выгадывали свою пользу "внешние", чужие ефремовскому театру люди.

Тогда же - в 1987 году Доронина защищала не только себя. Человек страсти, самообольщения, она даже и не поняла, что Ефремов не собирался оставлять ее на другой половине МХАТ. Но ей "так сказали", что ее "оставляют", и она кинулась в сражение. Была искренна и сострадательна к изгоняемым товарищам. Но в ее вызове и борьбе с Ефремовым и другими, - куда более мелкими, но энергичными и деловыми "осуществителями" раздела, имелась и некая доза "актерства", свойственного Дорониной. Эффект позы присутствовал. Новую "роль жизни", как и свои театральные, она играла прекрасно. Но миссия воительницы, политического вождя, продлившаяся на годы, уникальную актрису, безусловно, искажала и уродовала.

Ее пафос (победительный, обаятельный в ролях) теперь казался фальшивым. Ее ум, который еще со студийных лет признавали высокие интеллектуалы - профессора - Поль и Симолин, "обломки" старой русской культуры, - как бы и не существовал.

Пятнадцать лет назад ее огромная слава рассыпалась в прах (к счастью, не навсегда). Никто ничего не желал слушать. Тогда все "любили" Ефремова, выражали ему громогласную поддержку. Ни одна журналистская статья против раздела не смогла проникнуть в "свободную печать". На последнем этапе борьбы вынуждена была отступиться от Дорониной самая мощная ее союзница, великая актриса старого Художественного театра Ангелина Степанова, любившая также и Ефремова, жалевшая его даже в грехах и ошибках и до конца дней ненавидевшая его первого советчика Анатолия Смелянского - "маленького демона" МХАТ.

Нужно было спасать мхатовских старух, Софью Пилявскую, например, поначалу тоже "не позванную". Нужно было думать о сыне - небольшом и незнаменитом актере, да и о себе тоже. Не войти в отреставрированное (наконец-то) мемориальное здание на Камергерском - Степанова не могла. Это был ее Дом. "Я бы просто умерла", - призналась она мне.

Обо всем этом не стоило бы вспоминать, писать так подробно, если бы ситуации, когда одного человека, большую актрису, всенародную любимицу, театральная среда травила "гуртом" и "стадом", не повторилась бы почти буквально.

Перед смертью Ефремова, - который останется в нашей памяти большим русским актером, создателем "Современника", именно там сотворившим новую художественную революцию и потерпевшим трагическую неудачу во МХАТе, обижали и не жалели почти так же, как Доронину. О Ефремове, которого теперь "не любили" или любили меньше, чем прежде, писали и говорили новые Шариковы, булгаковские "люди - псы", которым только кажется, что они отряхнули с себя прах "совковости".

Сегодня и те, кто со стороны наблюдал трагедию раздела Художественного театра, и многие из тех, кто раздел приветствовал, и даже некоторые из тех, кто раздел практически осуществлял, признают, что делать этого не следовало, что никаких других результатов, кроме страданий людей, акция не дала, а Художественный театр самоуничтожился так, как не смог ни один из старых российских коллективов.

Голгофа Дорониной, подвергнутой в Москве бойкоту, продолжалась более десяти лет. Союз Театральных деятелей, обязанный защищать каждого своего члена, от нее отступился. Пресса мешала правду с ложью. Даже в ужасной смерти старой актрисы Художественного театра Анастасии Георгиевской, скончавшейся в запертой квартире с крысами и обезумевшей собачкой, Доронину не постыдились обвинить. Между тем, Георгиевская, как и последние из еще живших в конце 80-х годов "стариков" МХАТ, раздела категорически не приняла, до конца оставалась с Дорониной, на ее мхатовскую половину - в здание на Тверском бульваре - перешла, там до смерти работала, а худрук Доронина о ней заботилась.

Травля и загнанность, многолетнее ожесточение не украшают человека, который от этого становится хуже, а не лучше. Еще вчера всеми почитаемая, вызывавшая если не любовь (чему мешал трудный и вздорный характер), - то всеобщее восхищение, теперь отвергнутая, Доронина сделала немало ошибок, наговорила массу опасных глупостей.

Эгоцентристка, индивидуалистка, не общественница, ненавидящая официально утверждаемый коллективизм, она никогда не интересовалась политикой и политическим театром, популярным в 70-80-е годы.

Она была актрисой чистейшего по составу художественного репертуара, ни разу в жизни не сыграла не только официозных Софронова, Маркова или Мдивани, но и политических, производственных, социологических пьес (за единственным исключением - "ненавидимой" ею "Скамейки" Александра Гельмана, да и то не "производственной", а лирико-детективной, или "лирико- авантюрной" пьесы.)

Никогда не желавшая для себя ничего, кроме новых ролей, лишь в работе спокойная, теперь она была обречена на борьбу.

Еще у Гончарова, то ли укрепляя свои позиции от врагов и опасностей, действительных и мнимых; то ли поддавшись импульсу театрального эффекта, неожиданно вступила в Коммунистичекую партию.

А после раздела Художественного театра сблизилась с людьми КПРФ, чуть ли не с самим Зюгановым, предоставляла им театральный зал на Тверском бульваре под мероприятия. Сама иногда выступала на их собраниях с "зажигательными" речами, что не могло не усилить гнева московских коллег. Поведение Дорониной, воспитанной живым классиком и академиком Товстоноговым, казалось странным, но - объяснимым. Об этом рассказал бывший муж актрисы Радзинский, оставшийся на всю жизнь ее другом.

Доронина принялась защищать патриотические лозунги со страстью своего актерского сердца. Но привыкшая верить словам, и вдохновляться ими, она не заметила, что за лозунгами ее новых коммунистических друзей нет поступков.

Как и следовало ожидать, к коммунистам она "прислонилась" ненадолго, оттого, что была бесконечно одинока, а жить в пустоте человек не может.

Ее главный враг Анатолий Смелянский многократно обвинял актрису в ненависти к "инородцам". Доказать, что он лжет, в годы полного замалчивания и общественного отторжения Дорониной было невозможно. Хорошо организованная московская травля диалог исключала. Впрочем, живое и мощное доказательство того, что на Доронину возводят напраслину, имелось. Георгий Александрович Товстоногов от своей актрисы никогда не отступался. Несмотря на беспричинный отъезд из Ленинграда в Москву в середине 60-х годов, отчего Большой Драматический Театр попал в тяжелое положение, великий режиссер до конца своих дней выказывал строптивой ученице благоволение; в позорные слухи не верил; приезжая в столицу, непременно приглашал Доронину участвовать в своих творческих вечерах, выводил за руку на сцену киноконцертного зала "Россия". Подозрительный, нетерпимый, брезгливый к любым проявлениям национализма, он знал свою актрису, ее слабости и силу, как никто другой. Он продолжал ее любить, называл верной, в укор покинувшим в разное время БДТ Смоктуновскому, умудрившемуся заявить, что великая роль князя Мышкина сделана им едва ли не самостоятельно, без помощи Товстоногова; в укор Олегу Борисову, который в нескольких интервью повторил (однако не написал об этом в своей предсмертной книге), что лучшие роли сыграны им в Москве у Ефремова, а не в Ленинграде у Товстоногова. Даже на Юрского, неизменно чтившего Учителя, восхищавшегося им, Товстоногов был разобижен.

Некогда предсказавший, что в Москве, в Художественном театре Доронина будет "ходить по гвоздям", он жалел ее; спрашивал меня незадолго перед смертью недоуменно и тоскливо: "Что вы там в Москве делаете с "бабой"? (Или - "с Таней?").

Конфликт и был чисто московским. Ленинград и ленинградцы продолжали Доронину любить и почитать. На упомянутом выше скандально-революционном Съезде ВТО Владислав Стржельчик позаботился о ней, только что освистанной: рыцарственно провел свою бывшую подругу сквозь раскаленную яростью толпу в фойе Белого Дома.

Когда она приезжала на юбилеи и поминальные торжества в свой БДТ, зал неизменно встречал ее овацией - самой громкой, самой долгой. На юбилее Евгения Алексеевича Лебедева партер, бельэтаж, яруса Большого Драматического Театра поднялись до единого человека, когда опальная Доронина шла через зал к сцене, чтобы приветствовать старого товарища.

Конфликт в Художественного театре отдавал столичной грязью и столичными дрязгами, развращающей уже и в конце 80-х годов близостью к власти, которую сторонники и противники раздела старались перетянуть на свою половину. Победители известны. Итог в равной степени плачевен для всех. Возмездие никого не миновало.

Ефремов умирал бесконечно одиноким. И можно только гадать, сознавал ли он, позволял ли себе осознать поражение в попытках возрождения легендарного театра, от которого остались стены да известное всему миру звукосочетание - МХАТ. Впрочем, так именно и "мечтал" мхатовский историк - монополист Смелянский. В мемуарах "Уходящая натура" он свел счеты со всеми, кто его не любил, особенно - с мертвыми. К ужасу оставшихся старых мхатовцев - питомцев знаменитой мхатовской школы, он, к проблемам этическим и нравственным равнодушный, получил ректорство в Школе - студии имени Вл.И.Немировича-Данченко, которого, судя по статьям, книгам и телевизионным передачам, уж как-то особенно сильно ненавидит. Доктор наук, профессор на долю которого за последнее время выпало рекордное число публичных скандалов, которого Галина Волчек на Первом канале TV перед многомиллионной аудиторией назвала "театральным убийцей", ныне изо всех сил старается снять с себя вину раздела, перекладывая ее то на Ефремова, то на Табакова, но главное - во всеоружии своего литературного дара - продолжает "переписывать" историю советского МХАТ.