Возмездие не обошло и Татьяну Васильевну Доронину за то, что играла с судьбой, рвала судьбу на части, своевольно и произвольно (словно Мария Стюарт) переставляла куски своей жизни, так легкомысленно обращалась с собой, со своим уникальным даром.

Как для великой Бабановой, ее Мастер - Всеволод Мейерхольд остался единственным театральным Богом на всю последующую жизнь, так и для Дорониной Богом сцены был Товстоногов; встреча с ним - благословением судьбы, разлука - трагедией и проклятьем.

Никогда раньше, ни в БДТ, ни в театре им. Вл. Маяковского, ни тем более во МХАТе "ген режиссуры" не просыпался в ней. Она была актрисой "par excellence", идеальной исполнительницей. Ни разу не пыталась самостоятельно ставить (как это делали не только многие актеры-мужчины, но и женщины - например, одна из первоосновательниц "Современника" Лилия Толмачева).

Режиссура Доронину не увлекала. Но в гончаровские годы она таки окончила Высшие режиссерские курсы.

Во МХАТе им.М.Горького на Тверском бульваре большая часть репертуара поставлена ею. Напуганная "изгойством" Дорониной, серьезная режиссура к ней не шла, а если и шла, как Роман Виктюк, или Андрей Борисов из Якутии, или Валерий Белякович из Московского Театра на Юго-Западе, то редко когда во второй раз возвращалась. Не прижился там и Георгий Бурков, который мог бы стать союзником и духовной опорой актрисы, - не только выдающийся артист, но и талантливый режиссер, театральный мыслитель, имевший мужество не считаться с оголтелой стадностью толпы, знавший цену московской театральной тусовки, искательной, беззастенчиво-алчной.

Профессиональным режиссером Доронина не стала. Ее режиссура - чисто актерская. Спектакли складываются из отдельных ролей, как из кубиков, способом простейшей театральной "арифметики", а не "высшей математики" истинного режиссерского искусства. От критиков, к ней крайне недоброжелательых, приходилось выслушивать, что ее режиссирование - всего лишь экзерсисы "школьной учительницы" или жены командира дальнего гарнизона, которая, чтобы не умереть от скуки, собирает вокруг себя "кружок" одержимых самодеятельностью людей.

На репетициях Доронина "учила" - собой. В этом "одаривании собой", видимо, и состоит репетиционная "метода" Татьяны Васильевны. Специфические доронинские интонации слышны у многих исполнительниц. Ее мощь и уникальность остаются недоступными, зато легко усваиваются ее слабости, чрезмерности, штампы, усилившиеся за последние годы мелодраматизм и выспренность.

Целостность и единство спектаклей во МХАТе на Тверском иногда возникали, но чаще - нет. Серьезным подспорьем в создании их стала сценография главного художника театра - талантливого колориста, стилиста, живописца, лирика Владимира Серебровского.

Дом - громада на Тверском бульваре, который в период раздела уже не принадлежал Художественному театру и который Доронина отстояла, многим по сию пору не дает покоя. Особенно "искателям свободных площадок", якобы для эксперимента, на самом деле для прибыльной сдачи "внаем". Не потому ли Доронину часто и со злобой упрекают в режиссерской недостаточности? Между тем, она никогда, никому и не обещала стать настоящим режиссером. Так распорядилась судьба.

Как актриса, в последние десятилетия она потеряла много. Ее ослепительные роли-вершины остались позади. Иначе и не могло быть, когда она оказалась лишена направляющей и властной режиссерской руки, "конгениальной" ее дарованию, благотоворной для нее режиссерской воли иЮ отвечая за все, - лишилась сильнейшего своего природного свойства - сосредоточенности, аскетической, исступленной до святости. Исчезла аура, магнетизм Дорониной, ощущение ее несравненности - манившие и привлекавшие к ней в эпоху Товстоногова, а отчасти - и Гончарова. Отзвуком, отблеском этого счастливого времени, воспоминаниями о своем великом прошлом, она сегодня живет, не боясь повторять, что, уйдя от Товстоногова в 1966 году, совершила непоправимую ошибку.

Одна из самых женственных актрис нашей сцены, в театр приходившая лишь для того, чтобы репетировать и играть, теперь она руководила огромным и сложным делом, несла ответственность за людей. Никогда никого не учившая профессии, для своих молодых исполнителей, набранных из разных школ, она вынуждена была стать еще и педагогом.

Обнаружился плохой вкус актрисы, о котором, как о единственной слабости своей любимицы, предупреждал Товстоногов, умевший (как и Гончаров) на репетициях этот недостаток исправлять, а на спектаклях - заслонять, камуфлировать.

Первая артистка своей труппы, единственная знаменитость, она должна была много играть. В громадный зал уродливого полуконструктивистского здания, с ярусами, как в сталактитовой пещере, зритель приходил, чтобы увидеть легендарную Доронину. Доронинская слава "кормила" и не позволяла уничтожить вторую половину МХАТ.

Там теперь работала актерская молодежь, которую она поощряла и пестовала, которой, бездетная, периодически бессемейная, искренне увлекалась; несколько "крепких" московских и провинциальных актеров - известный Аристарх Ливанов; бывший актер театра им. Моссовета - Игорь Старыгин - красавец Арамис в известном телесериале "Три мушкетера", да те изгнанные из Художественного театра, которых она приютила и защитила: Михаил Зимин (вскоре умерший), Леонид Губанов, Маргарита Юрьева, Клементина Ростовцева, Луиза Кошукова, Любовь Стриженова, Светлана Коркошко, Людмила Кудрявцева, Виктор Петров, Александр Кочкожаров - не так уж и мало талантливых и способных людей. Но равных ей уже не было.

По-прежнему дисциплинированая, ненавидящая цинизм и разболтанность (погибель театра), Доронина оказалась слишком нетерпеливой, нетерпимой, чтобы вести дело последовательно и без обид и оскорблений. Воспитанностью и тактом своего великого Учителя, ни разу в БДТ не крикнувшего на артиста, называвшего "на ты" лишь своего близкого родственника - Евгения Лебедева, - она не обладала.

Характер Татьяны Васильевны стал еще нетерпимей, капризней, нервней. Она примерила на себя роль хозяйки-командирши, и эта новая роль понравилась ей. Начались конфликты. Зазвучали жалобы недавних соратников. Последовала череда актерских уходов.

Но свой театр Доронина сохранила. Образовался собственный, постоянный зритель. И заполняемость зала стала вполне удовлетворительной, не меньшей, чем у других, подобных. Сложился свой репертуар, в котором заметное место отведено русской классике, современной драматургии и прозе патриотического направления.

Достойно, чинно, "по старинке", с поздравительными речами, адресами в папках, труппой в вечерних туалетах, подковой-полукругом рассаженной на сцене (как на старинных мхатовских фотографиях), был отпразднован столетний юбилей (на ефремовской половине в Камергерском превратившийся в пьяное гулянье).

Старый драматург Розов, которого также, в забвение его нравственных и художественных заслуг, в последнее время "окрестили" чуть ли не фашистом, отдал Дорониной свои пьесы: раннюю "Ее друзья" и позднюю - "В день свадьбы". Спектакли и сам доронинский МХАТ Розову понравились. Он услышал тишину, почувствовал опрятность и уют огромного Дома и, как театральный человек, не смог не оценить четкость хорошо налаженного "дела". Трепетное отношение к профессии у актеров, в особенности у молодежи, также пришлось Виктору Сергеевичу по душе.

Сегодня пора ожесточенной публичности, братаний с коммунистами в МХАТе на Тверском миновала. Театр работает. Доронина играет и ставит.

Чего она не сыграла? В молодости могла бы замечательно сыграть Катерину в "Грозе". (Ее Надежда Монахова была Катериной Кабановой из Верхополья.) После Грушеньки стало ясно, что и "Леди Макбет Мценского уезда" - Катерина Измайлова - органическая доронинская роль, так же как и цыганка Маша в "Живом трупе"

Могла бы идеально сыграть простолюдинку Сюзанну в "Женитьбе Фигаро", на роль которой из Ленинграда в Москву, в театр им. М.Н. Ермоловой, звал ее режиссер Леонид Варпаховский (так же, как и на главную роль в "Снах Симоны Мошар").

В Ленинградском театре им. Ленинского комсомола Доронина репетировала роль Елены Тальберг в булгаковских "Днях Турбиных". Спектакль был доведен до генеральной репетиции, но его запретили.

На сезон или на два опоздав перейти в БДТ, она не сыграла Тамару в "Пяти вечерах", чего очень желал автор - Александр Володин.

В первый свой приход в Художественный театр ввелась в роль Настенки в "На дне", но могла бы стать уникальной Василисой, царь-бабой и ночным кошмаром ночлежки, носительницей тьмы, так же как и великолепной Матреной в "Горячем сердце".

Мария Осиповна Кнебель собиралась ставить для нее "Бесприданницу". Замысел не осуществился.

Она могла бы сыграть Екатерину Великую, императрицу - немку на русском троне. Некоторое время надеялись, что такую пьесу для Дорониной напишет Леонид Зорин, как написал он для Маргариты Тереховой "Самозванку" - княжну Тараканову.

В набоковской миражной "Лолите" сыграла бы земную, плотскую Шарлотту. Могла бы соперничасть с Симоной Синьоре в роли Терезы Ракен.

"Для себя", на своей половине МХАТ Доронина мечтала поставить "Антония и Клеопатру" Шекспира и - опоздала.

Когда жизнь актрис развивается нормально, вне чрезвычайных обстоятельств, тогда у них есть шанс к старости сделаться лучше. Любовь Ивановна Добржанская стала лучше. И красавица Гоголева - тоже. В молодости - суровая, монументальная, холодная, как мраморная статуя, в закатные годы удивляла мягкостью, женственностью, блестящим комизмом. Сложись жизнь Дорониной иначе - без срывов, разрывов, резких перемен, расставаний и "самопредательств", без многолетней незаслуженной травли, одиночества и разочарования в людях; останься она еще на двадцать сезонов у Товстоногова, была бы совсем другая история и другая - великая судьба.

И все же Доронина успела много, в том числе - и в последний, самый трудный период своей актерской биографии.

Она сыграла Софью Зыкову, не состарившись и не опоздав (как легендарная исполнительница роли Мария Бабанова), - молодой еще женщиной, которая несет в себе память об унижениях, грязи, грехе юных нищих лет. В прошлом у Софьи - постыдный, насильственный брак со стариком. Теперь, после смерти ненавистного мужа, она страстно хочет понять жизнь. Логика ее рассуждений такова: "Люди знают меня тридцать лет. Почему они отказывают мне в доверии? Я ищу честной жизни и не могу ее найти".

Никакой оголотелости, горьковского "революционизма" в ней не было. В отличие от Натальи Вилькиной, прекрасно игравшей ту же самую роль в Малом театре, цивилизованная купчиха и предпринимательница Софья-Доронина и мысли не допускала раздать свои немалые капиталы неимущим или революционерам и уйти в другую, новую жизнь. У Дорониной Софья добра, но сродни она не трагическому "меценату" Савве Морозову, а скорее его хорошо известной в Москве 900-х годов красавице - жене Зинаиде Николаевне, в молодости - простой ткачихе, которая собственной волей и усердием стала одной из самых образованных светских дам столицы, пайщицей Художественного театра, благотворительницей, но без надрыва и излишеств своего несчастного мужа.

Женские чувства Софьи актриса играла с неожиданной для себя (на Тверском) строгостью, в соответствии с возрастом - своим и героини. Но "женская вязь" - упрямое и страстное стремление найти любовь, достойного себя человека, изжить лютое свое одиночество - в итоге решали.

Художница Виктория Севрюкова одела Софью хорошо, но мехов и любимого актрисой панбархата было, пожалуй, многовато. Из-за этого возникал какой-то другой "социум" роли.

Полновесно и музыкально звучал сложный, парадоксальный и интеллектуальный горьковский текст. Порой Доронина даже проигрывала, столь правильно произнося реплики героини. Объем текста как бы увеличивался. Слово утяжелялось; каждое - становилось главным. Знаменитая Ольга Высоцкая, научившая правильной русской речи поколения наших радиодикторов, могла бы так разговаривать. Доронина "погружалась" в объективность слова. (Тогда как ее учитель Товстоногов ценил речевую специфику - "манеру", "манерку" своих актрис. Так было и у самой Дорониной, и у Зинаиды Шарко, и у Эммы Поповой, и у последней молодой героини БДТ - Натальи Теняковой.)

Десять сезонов подряд, с увлечением, не допуская вторых составов, единолично, на сплошных аншлагах играет она Зойку Пельц в знаменитой "Зойкиной квартире" - конкретно и трезво, но скорее "по-доронински", чем "по-булгаковски". Играет хозяйку московского притона эпохи НЭПа невероятно предприимчивой, цепкой, жизнестойкой. И "суверенным" существом, которое живет по своим собственным законам, бесстрашно и бесстыдно.

Людей эта Зойка (как, впрочем, и сама актриса Доронина) видит насквозь. Подлецов обнаруживает с первого взгляда и знает, как их "употребить". У этой Зойки ум практический, но по-своему созидательный. Она ставит цель - заработать деньги, обустроить, сохранить квартиру, жилплощадь - больше положенной "советской" нормы, и - добивается цели.

Но побудительные причины деловитости - не шкурные, не пошлые. Невероятную энергию Зойка подчиняет единственной цели - спасти любимого человека, бывшего графа, наркомана Обольянинова. Не раз в иных спектаклях исполнительницы подчеркивали корыстный мотив - тайное желание простолюдинки с темным прошлым стать графиней. Доронинскую Зойку (как и всегда, во всех прежних ролях) ведет любовь.

Режиссер Доронина ввела в спектакль куски из "Нехорошей квартиры", и они оказались чужими и лишними. Как актриса, как Доронина, она не могла не сыграть так, чтобы в любящей, исступленно служащей избраннику Зойке не проступили бы черты Маргариты из фантастического булгаковского романа о Дьяволе и Христе. Неожиданное это созвучие принимается с доверием: вечная доронинская тема женской беззаветности, отваги разделить с возлюбленным жизнь и смерть. Умоляя о милосердии, кричит Зойка в лицо сотрудникам уголовного розыска, пришедшим арестовать обитателей притона, об Обольянинове: "Не трогайте его! Он... больной человек!"

Доронина играла Зойку не еврейкой, а русской с немецкой или еврейской фамилией. В новой России эта Зойка могла бы устроиться, существовать безбедно, даже блестяще, хоть ей все и давно здесь обрыдло. На Запад же она рвется потому, что Обольянинов при Советах погибнет.

Похоже, что и крушение ее в финале не окончательное. С таким умом, обаянием, ловкостью она, пожалуй, и из советской тюрьмы вырвется. Обманет, обольстит, подкупит, уйдет в эмиграцию. Афродита, рожденная в трупной пене Революции и войны; русская обликом и душой, на своих подошвах унесет столько родной земли, что ей и оплакивать оставленную Россию, и стремиться к возвращению не придется. В ней самой и вокруг нее, в Париже ли, в Берлине ли, все будет русское. И не погибать и плакать над брошенными садами, разоренными семейными гнездами она станет, а начнет снова жить.

В Гурмыжской Доронина сыграла то, что было эскизом в студийные годы, - в отрывке из "Волков и овец", где она появлялась Глафирой в паре с Лыняевым - Евгением Евстигнеевым. Не расслабленность и рыхлость, а волю и азарт, привычку к обладанию, к завоеванию желанного.

Пафосная, как и ее Учитель - Товстоногов, Доронина, не могла бы стать тургеневской Натальей Петровной, томиться поздней и бесплодной любовью. Но в бывшей Глафире-Гурмыжской жил и отзвук "Месяца в деревне". Она у Дорониной не отцветала, а пышно цвела.

В сценографии В.Серебровского держался аромат XIX века, без которого нельзя играть Островского. А в образе Гурмыжской присутвовал еще один гений. Не Ренуар, хотя вся роль была выдержана в золотисто-розовых, ренуаровых тонах. Воздушности Ренуара у Дорониной не могло быть. Было торжество мопассановой плоти, та же, что и в молодости, греховность Раисы Павловны, несколько запоздавшая, над которой и подсмеивалась актриса.

Так же, как и в эпоху Товстоногова, - в космосе сцены Доронина становилась другим человеком, все про себя зная и понимая. Самолюбивая и избалованная, сверхранимая, в жизни отвечала на критику немедленным и не всегда вежливым отпором. А на сцене могла вдоволь посмеяться над собой, даже осудить себя.

Оттого так смешно и по-доронински узнаваемо ее Гурмыжская произносила главную фразу роли, жалуясь, почти стеная: "Меня в этом городе никто не понимает..." А после длинной паузы значительно и с важностью добавляла: "...Разве что только наш генерал-губернатор..."

Как и сама Доронина, ее женщины неколебимо верили в собственную исключительность. (Нынешняя Татьяна Васильевна не снизойдет до того, чтобы показаться где-нибудь на банкетном чествовании, даже среди "звездной" толпы. Разве что в обществе Президента Российской Федерации, как было на юбилейных торжествах Театра им. Федора Волкова в Ярославле. В Москве ядовито озвучивают слухи о том, что даже на летнем отдыхе, в санатории, Доронина берет люкс с отдельным входом, ездит на велосипеде в отдалении от всех, а питание и лечебные процедуры принимает "на дому", то есть в номере.)

В "перевернутом" комическом варианте в Гурмыжской оживала ситуация, которую актриса испытала на себе после раздела МХАТ, - одна против всех, некое "знамя изгойства". С годами острота боли, видимо, притупилась, если играя стареющую влюбленную Островского, она могла смеяться не только над ней, но и над собой - "никем не понятой".

Как почетная гостья приехав из Москвы на юбилей Товстоногова, монологом Клеопатры Мамаевой она объяснялась в вечной любви Учителю, Великому городу и родному Театру. В щегольском жакете, с зонтиком, в шляпке набекрень, кокетливая, сияющая, она говорила: "Я - ваша... тетка!" - то есть навечно ленинградская, петербургская, а не московская.

В концертном капустническом номере проступала всегдашняя у Дорониной жизнь "второго плана", иронический подтекст собственной судьбы. Стоя у рампы, перед голубым залом БДТ, который знала и помнила до малейшего закоулка, перед ленинградским зрителем, который по-прежнему ее любил, она смеялась над своими давними честолюбивыми мечтами и амбициями, прервавшими естественный ход ее актерской жизни, над безумными и погибельными упованиями на Москву. Язвительная, ослепительная, смешная, она сокровенно и потаенно, вне слов знаменитого монолога Островского, молила не забывать себя, не оставлять без поддержки.

В лучшей ее роли после раздела МХАТ - Мадам Александре Ж.Ануйя (как и в давно сыгранной Аркадиной) торжествовало дьявольское знание "театральной материи", той странной, невыносимой и заманчивой для обыкновенных людей жизни, которую в своей пьесе о Мольере гениально изобразил Михаил Булгаков и которую воплотил в спектакле 60-х годов Анатолий Эфрос. Заплеванное пространство, грешный, грязный закулисный быт, жестокость соперничества и самоутверждения, предательство, власть интриг и - вдохновение, восторг Великого Театра. В Александру-"диву" вложила Доронина все свое знание актерской природы; не то чтобы "разоблачая", но шаля, смеясь, с юмором, ей присущим, замешанном на дерзком женском озорстве

Капризами, грубостью, интригами давно и всем надоевшая; та, которую ненавидят и которой по-прежнему восхищаются, на сцене Александра цвела и блистала, словно времени не существовало для нее.

Доронина играла переписанный Ануйем вариант чеховской "Чайки", французскую Аркадину эпохи первых послевоенных лет; все ту же, что и у Чехова, вечную историю знаменитой матери и взрослого неудачника - сына. Здесь он возвращается с войны и видит, что мать - дива, звезда, чудовище и владычица сцены - по-прежнему презирает его, а юную его жену театр растлил и погубил.

Личное знание и опыт жизни позволили Дорониной так откровенно, беспощадно сыграть финал спектакля, когда праздник кончен, огни погасли, зритель ушел и не перед кем притворяться, скрывать, что ты - волшебница и чаровница - уже старуха и смертно устала. Что у тебя отекли веки. Опухли и трудно ступают ноги. И плохо видят еще недавно зоркие глаза. Одна лишь наперсница - сверстница, подруга и компаньонка - осталась из прежнего великого обилия людей. Та, которую можно "послать подальше" и которая все равно не уйдет, останется до конца и будет ухаживать за тобой, терпеть твои причуды и капризы, а в последний час закроет тебе глаза, проводит и отпоет.

Доронина играла финальную сцену так узнаваемо, реально, что вдруг вспоминались: Книппер-Чехова с Софьей Баклановой, Бабанова - с Тер-Осипян... Прекрасные, большие, они доживали жизнь одинокими...

Горький написал о том, что десять человек работают краснодеревщиками, но лишь один из них "краснодеревщиком рожден". И давняя Аркадина, и нынешняя Александра у Дорониной - рождены для театра. Обе - органические актрисы, чья истинная жизнь - на подмостках сцены, пока длится спектакль...

Сама Татьяна Васильевна Доронина из породы театральных "абсолютов". В последние годы - намеренно или невольно - живет пафосной жизнью. Эта внешняя, на публике жизнь иногда кажется пародийной, смешной, потому что нет для нее сегодня оснований - великих спектаклей Товстоногова, которые давали бы возможность выплеснуть клокотанье творческого духа Дорониной.

Жизнь в театре исказила и мадам Александру, и Татьяну Васильевну Доронину. Обе дорого заплатили за призвание и на себе испытали и людскую ненависть, и людское поклонение.

Но Доронина в Александре себя не играет. Она другая. Театр не справился с ней. Она его одолела. Одолевает в мгновения своего актерского торжества. Цинизм ей противопоказан. Льстить ей невозможно. Лучшими своими работами она мгновенно оправдает самую грубую лесть, так что и бессовестный лжец вдруг поверит самому себе.

Она поставила "Без вины виноватые" и сыграла историю провинциальной актрисы в жанре мелодрамы. Рискнула сыграть не только зрелую Кручинину, но и юную Отрадину - видением-воспоминанием абсолютного счастья. Сентиментальное и чуть старомодное исполнение не вызвало восторга, но не вызывало и насмешек. В увлечении жанром, опасным для современного актера, Доронина оставалась значительной и яркой. А лучшими ее сценами были бессловесные, неподвижные.

Российские пейзажи Владимира Серебровского окружали ее. Стоя в центре сцены, Доронина вдруг широко разводила руки, обнимала все сущее, призывая то ли прошлое своей героини, то ли собственную давно миновавшую юность, то ли несравнимую ни с какой другой в мире русскую красоту, как ободрение, как источник силы и веры.