В эти дни в Москве проходит фестиваль "Новая драма". Фестиваль, который Андрей Максимов, драматург и телеведущий, назвал в эфире своей программы "Ночной полет" фестивалем трех театральных критиков, имея в виду, что за конкурсную программу в данном случае отвечают три театральных критика, три отборщика - Алена Карась, Елена Ковальская и Олег Лоевский. Для Максимова, который к театральным критикам доверия не питает, это - отрицательная характеристика. На мой взгляд, отборщики попытались угодить всем вкусам сразу, поэтому в конкурсной афише - и Мария Ладо с пьесой в стихах "Очень простая история", и Николай Коляда с "Персидской сиренью", и "Трансфер" Максима Курочкина, и "Бифем" Петрушевской... То есть, составлена программа таким образом, чтобы о собственных вкусах критиков догадаться было нельзя. Может быть, так и надо.

Интересно другое (вернее, афиша и спектакли фестиваля, разумеется, тоже интересны, но поговорить хотелось бы сейчас о другом). В том самом "Ночном полете", уже упомянутом выше, гостем Андрея Максимова стал Михаил Угаров, драматург, а с недавнего времени еще и постановщик своих и чужих драматических сочинений. Сначала разговор вился вокруг театральной критики, и, конечно, к единомыслию собеседники не пришли, поскольку Максимова критика каждый раз, за каждую его пьесу и каждый спектакль поливает помоями с головы до ног, а Угаров, напротив, буквально купается в критических восторгах. Потом весьма вольно построенная беседа (Андрей Максимов давно уже не заботит себя узнаванием подробностей о жизни и занятиях своих гостей, полагаясь на то, что слышал или читал когда-то) вырулила на лексику новой драмы. И тут Угаров, надо сказать, дал дрозда.

Без мата, говорил он с присущим ему одному обаянием, никак в современной драме нельзя, поскольку именно обсценная лексика наиболее адекватно отражает возросшую в последние годы эмоциональность нашей жизни. Примерно так объяснял свою мысль Угаров, и в общем-то мне даже удалось найти в научной литературе некоторое подтверждение этой идеи. В исследовании, написанном несколько лет назад группой ученых-лингвистов, читаем: "В последние годы серьезно возросла активность обсценной лексики и фразеологии в разговорной речи, в условиях межличностной коммуникации при неформальном общении (речевая манера, присущая так называемому нонстандарту, сопровождаемая актуализацией мата, охватывает все более широкие, так сказать, нетрадиционные группы населения, включая женщин и школьниц-подростков, наиболее консервативных до недавнего времени по отношению к обсценной, вообще бранной лексике и фразеологии), а также и в речи книжной, преимущественно в СМИ (в печати и в электронных СМИ, в кинофильмах), в устной публичной речи политического характера, в художественной (и околохудожественной) литературе постмодернистского направления, в частности в новой волне драматургии и, соответственно, в театральных спектаклях. Как с горечью заключает Виктор Астафьев по поводу широчайшего распространения в современной речи мата, "мерзость теперь окружает нас почти повсеместно. С ней встречаешься уже не только в подворотнях, но порой и на высоких собраниях" /.../ Слово "блядь" и его производные <получили> широкое распространение в /.../ эротических изданиях. Активизации обсценной лексики в значительной мере способствуют переиздания эротической и откровенно непристойной поэзии, появление на книжном рынке сборников анекдотов советского времени, "заветных" сказок А.Н.Афанасьева и Н.Е.Ончукова и других аналогичных фольклорных материалов, словарей русского мата и т.д. Как точно констатировала немецкая исследовательница З.Кестер-Тома, "непечатное слово стало печатным" /.../ Происходит, таким образом, детабуизация обсценной лексики". Прошу прощения за пространную цитату, которая меж тем позволяет заключить, что ничего особенно революционного Угаров не сказал, он лишь объявил о своей позиции.

Максимов, было видно, то ли не готов был спорить, то ли спорить ему, как говорится, было лениво. "Неужели? вы так считаете?" - переспрашивал он со свойственной этому ведущему доброжелательной вальяжностью. Угаров же все более воодушевлялся и, казалось, еще немного, еще вопрос или два, и он подтвердит свою приверженность обсценной лексике каким-нибудь живым примером. Но в этот опасный момент программа подошла к концу и Максимов вежливо распрощался с гостем.

Надо сказать, что за несколько часов до этой судьбоносной для новой драмы встречи в Центре драматургии и режиссуры под руководством А.Казанцева и М.Рощина сыграли премьеру пьесы Максима Курочкина "Трансфер" в постановке как раз Михаила Угарова. Пьеса - самая что ни на есть современная, с пылу с жару, - описывает путешествие героя со смешной фамилией Цуриков на тот свет и обратно, в ад - к позвавшему его туда на свидание отцу. Замечательная, на мой взгляд, пьеса - со всеми необходимыми, по Николаю Коляде, достоинствами (то есть в ней имеется завязка, кульминация и развязка, в начале есть повод посмеяться, а в конце - повод задуматься, при этом через пять минут уже понятно, кто кому - муж, кто - жена). Но в какой-то момент, ни к селу ни к городу (впрочем, действие пьесы разворачивается как раз в таком "неопределенном" пространстве), герои обмениваются репликами типа "Пи..ди" - "Не пи..ди!". При этом актеры заметного удовольствия от произнесения этих слов не испытывают - напротив, в их игре чувствуется некоторая неловкость, присущая и до сих пор не вытравленная из русского сознания стыдливость (в жизни - вытравленная, а на сцене кое-как сохраненная). Тут вспомнилось, как в середине 90-х Анатолий Смелянский после представления пьесы "Злодейка, или Крик дельфина" убеждал членов худсовета в том, что на сцене Художественного театра материться никак нельзя. Где угодно, но только не во МХАТе...

Любопытно, что через день или два после манифеста Михаила Угарова мне довелось брать интервью у Коляды. И Коляда, признанный мэтр театральной чернухи, певец захолустья, герои которого - всегда на окраине жизни и друг с другом общаются на какой-то особой пригородной фене, выступил яростным противником легализации мата. А появление слов с "этой полки" в своих пьесах объяснил необходимостью взбадривать сонливого читателя: только, мол, глаза начнут смыкаться - р-р-раз, и слово на букву "б...", еще через три страницы - снова, и так - до конца пьесы, поддерживая читателя в тонусе.

К слову, Коляда полушутя-полусерьезно отрицает и свою причастность к новой драме: "Ну, какая же у меня новая драма? Между "Монологами вагины" и "Твою мать, кто первым начал?" моя "Персидская сирень" - это самая что ни на есть старая драма".

Может, так и есть, поскольку словосочетание "новая драма" у нас традиционно ассоциируется с радикальными сюжетами и ситуациями, где мат - естественная языковая среда. Но мне бы не хотелось, чтобы новая драма в таком своем виде покрыла все пространство - как драматургии, так и театра.

Впрочем, тут в утешение - еще одна цитата. Артур Копит, классик американского театра, автор нашумевшей когда-то пьесы с длинным названием "Папа, папа, бедный папа, ты не вылезешь из шкапа, ты повешен нашей мамой между платьем и пижамой", в ответ на мой вопрос, почему новой драмой ныне зовется только то, что по идее должно напугать добропорядочного обывателя, а дети в этих пьесах непременно сжигают заживо родителей et cetera, засмеялся и сказал: "Театр обязательно найдет равновесие. И находит его. Если сейчас в пьесах дети убивают родителей, значит, скоро появится пьеса, в которой родители будут убивать детей".

В нашем случае, надо понимать, можно надеяться, что кое-где герои сумеют понять друг друга без мата. Может быть, не только в Малом театре.