Начало - здесь

Григорий Заславский: Рада, когда ОМОН пришел, он же вам не сказал: "Вот, вы свободны"...

Рада Новикова: Просто мы ждали, ждали, что вот наконец-то сейчас войдут эти люди и нас освободят, и все это было постоянно на языке, постоянно говорили: "ну где же, где же они, где же они, когда, когда, когда?". И тут нам принесли еду, и все углубились в намазывание бутербродов, что никто ничего не заметил. Вдруг врывается человек в этот зал, в котором мы все сидели и говорит: "Быстро все садитесь! ОМОН!". Я не знаю, кто это был, но все время говорили ОМОН. Вбежал ОМОН, с автоматами, это был полный сумбур. Все подняли руки, руки за голову.

Г.З.: Во сколько это было.

Р.Н.: Это было часов в двенадцать или около часа. Все подняли руки, причем было абсолютно нереальное состояние, кто-то смеялся, кто-то плакал. Девочка одна просто просидела в углу, ее трясло все время, пока все это происходило, она плакала. Я на нее смотрела, и мне было очень странно, то есть я внутри переживала, но я не могла так открыто выражать эмоции. И нас стали выводить, и моя подруга сказала: "Возьми рюкзак". Я говорю: "Мне не нужно". Она сует мне этот рюкзак, одевает мне его на руки и я не понимаю, что все это нужно забрать с собой, там документы. И нас вывели в лабиринт и, как положено: сначала пройти один коридор, потом другой коридор, потом спуститься вниз, потом подняться наверх, а потом опять спуститься вниз, а потом опять подняться наверх. И вот когда мы все это проходили вереницей, там стояли люди с автоматами, которые нас провожали, и у них был абсолютно недоуменный вид, потому что они вообще не понимали, кто это и что это, половина там еще была в одежде сценической, в гриме... Нас вытащили на улицу, поставили тут же спиной к стене, стали обыскивать. Естественно, мы оставили камеру, аппаратуру, отснятую пленку...

Г.З.: Почему естественно? Почему нельзя было взять камеру?

Р.Н.: Потому что мы поняли, что в такой критической ситуации ОМОН не поймет, что это такое, что это за аппаратура такая, что это за агрегат такой: камера, бандура какая-то непонятная, штативы, которые выглядят как какое-то устройство для взрывов, кассеты как мины. То есть все это выглядело очень подозрительно, и скорее всего они бы засветили пленку, разобрали бы эту камеру...

И вот, когда нас, человек 15, в одну машину, в УАЗик запихнули, человек 15 в другую и когда мы ехали, я сидела буквально у кого-то на голове, мы так плотно все сидели и все были такие счастливые... Это была уже не истерика, не слезы радости, а просто, реально, как дети, двухлетние, трехлетние дети, которые увидели елку в первый раз, это было счастье в глазах. Абсолютно все внешнее сошло. Нас привезли в штаб МВД, где тут же за нами закрыли двери и сказали, что выхода отсюда нет, пока мы не дадим показания. И нас там держали, ну я не знаю... Я там была где-то до часов четырех утра, потому что как режиссер я отвечаю за всех этих людей, и администратор клуба отвечает, соответственно, за своих людей. И мы с ним оказались в одной лодке фактически, потому что мы сидели честно, до четырех утра давали показания, говорили все, что там происходило. К сожалению, у меня в группе оказался человек с чеченской фамилией, и я увидела его несчастное лицо, он обернулся и сказал: "Рада! Не бросай меня!" Я видела, как его уводили за шкирку на какой-то другой этаж, в какой-то кабинет, и я поняла, что я не могу его оставить. Я помчалась за ним (это была школа, переделанная в штаб), и я его нашла, сказала: "Поймите, я только что дала показания, я абсолютно честный человек, это мой актер, я его знаю шесть лет. Он не имеет отношения к заговору, к нападению террористов. Освободите его, пожалуйста". Когда он вышел, он просто плакал у меня на плече как ребенок, потому что он дико испугался. В общем, ситуация была ужасная.

Олег Голуб: У нас актера увезли, Марата Абрахимова, увезли после того, как освободили заложников, в прокуратуру, как боевика.

Олег Кленин: У него лицо восточное...

О.Г.: Да. Он единственный из актеров, который не был в больнице вообще. То есть - сначала прокуратура, а когда все выяснили, его отпустили. Но его близкие звонили в прокуратуру и спрашивали: "Где Абрахимов?" Им отвечают: "Абрахимов? А его расстреляли. Он террорист".

Р.Н.: Я хочу еще сказать по поводу "наши - не наши". Мало того, что нам две недели просто не отдавали всю эту технику, но когда мы ее забрали, там пленка была размотана по полу, объективами, как нам показалось, играли в футбол, пропали штативы, кофра, фильтры, непонятно зачем все это людям, но пропали вещи, которые они, видимо, посчитали ценными.

Г.З.: Когда тебя освободили, куда ты пошла? Четыре часа утра. Вышла. Жива. Здорова.

Р.Н.: Я вышла, мне тут же позвонила директор учебной студии и сказала: "Рада! Вы живы? Вы там?" Я говорю: "Да. Извините, Татьяна Ивановна, камера осталась там". - "Да какая камера?! Ты жива?" Я говорю: "Жива. Все хорошо". Тут она изменила голос на деловой и говорит: "Мне тут только что звонили с НТВ. Они хотят пригласить тебя на передачу в 6 утра". Время было 4 утра. Я пошла пешком до шоссе, поймала машину и поехала к самому ближайшему знакомому, хотя бы чаю выпить. Когда я пришла, я свалилась с температурой 40 и, естественно, никуда не пошла. К вечеру я оклемалась, совсем к вечеру, где-то около 9-ти вечера, и звонила, звонила, звонила...

О.К.: Мы тоже вышли утром. 6 утра. Мы вышли гуськом. Добежали до машины, которые там стояли, и нас повезли в госпиталь. Нас часа три допрашивали, причем начинал один, а потом пришел другой человек, который задавал те же самые вопросы и, очевидно, сверял с чем-то... Он говорил: "Так, а как ваша фамилия?" Мы говорим так-то. Он говорил: "Ага. Понятно". Потом говорит, мы еще вас проверим, идите. Мы вышли и быстро к телевизору. Нам говорят: "Давайте не задерживайтесь. Пошли вон быстрее отсюда". Мы спустились на первый этаж, там нельзя было находиться, там какие-то штабы ФСБ были, нас запинали, мы добрались до какого-то телевизора, чтобы вообще понять, что происходит в стране. И вдруг - мы видим по телевизору этого человека, он в том же кабинете сидит и рассказывает, что мы провели переговоры с террористами, нам удалось освободить семь человек. Это про нас. Непонятно, по какому принципу их освободили. У них очень разные показания. Мы сейчас все это проверяем. И там корреспондент спрашивает: "А как они? Что с ними?" Он говорит: "Сейчас им оказывается психологическая помощь".

Г.З.: Вопрос к Олегу Голубу. А как вы вышли? Вы были в нормальном состоянии, более-менее...

О.Г.: Я ждал, пока наши придут. Я лежу. Открывается дверь за моей спиной. Я слышу, заходят... То, что это наши, я узнал по отборному мату. Потому что боевики не матерились вообще. Думаю: "Свои!" И решаю: "Подожду".

Г.З.: А почему лежали, а не сидели?

О.Г.: Потому что, когда раздавались выстрелы, мы сразу все падали под сидения, причем в первый же день было ясно, после первых выстрелов: кто в зале иностранцы, а кто русские. Что делает иностранец? Раздается выстрел. Иностранцев как ветром сдувало. Они тут же все сразу под сидение, и их не видно. А русский: "Стреляют что ли?" Это вот так. Ко второму дню выдрессировались и русские тоже, и уже не отличить было. Все мухой прятались под сидениями. Правда, места мало было, и вытянуться в полный рост не получалось, приходилось лежать на одном боку, потому что тут уже задняя часть другого человека, там уже голова того, кто от тебя слева сидел. Ложишься и думаешь, какую часть тела тебе не очень жалко наружу выставлять. И я лежал в этом состоянии, у меня нос в локте был, потому что газ мы этот видели и ощущали его.

Г.З.: У него был все-таки цвет?

О.Г.: У него был запах, у него был цвет. Его видно было. Я услышал мат и после этого я слышу, как кто-то говорит: "А чего здесь солдаты-то делают?" И на нас. Думаю: "Все, это точно наши". И я поднимаюсь... Я в сознании, но меня как-то вело. Я поднимаюсь. Они на меня смотрят - я в форме. Я сразу: "Я актер. В спектакле". Мне показывают какого-то парня в сером костюме, его так встряхивают и мне говорят: "Это боевик?" Я пытаюсь сфокусировать глаза и говорю: "Нет". И там кого-то еще спрашивают: "Это боевик?". Там говорят: "Нет". Ну и все. Его тогда тоже бережно взяли и повели. Вот судьба у мужика была у нас в руках, а то кто-нибудь сказал бы: "Да". Что бы было?

Меня тоже так бережно взяли и ведут. Выводят во двор. Я опять фокусируюсь: "Двор! Я его знаю!" Заводят в гей-клуб. У нас там раньше была столовая. Я: "Столовая!" Дверь открытая, я захожу. Уже внутри все другое. Сел. Нас посадили и ждали, пока партия наберется для "скорой", наверно. Мы сели. Помещение новое, да? И я пытаюсь смотреть и вижу, что я понял, что здесь, видимо, ОМОН сидел или кто, потому что стол был и еда там лежала. И тогда я подумал: ОМОН здесь сидел и ждал. И я вижу картинки на стенах и тоже взгляд фокусирую и думаю, что вот здесь ОМОН веселился. У меня почему-то хватило воображения, потому что я представлял, как здесь ОМОН гоготал и тыкал пальцами в эти картинки. Потом нас повели по каким-то коридорам, какой-то железный турникет, провели через него, вверх, как-то плутали-плутали и оказались около нашего служебного входа, и там уже "скорая", нас сразу в "скорую" и в госпиталь. Причем меня привезли в госпиталь, который прямо через дорогу. Я лежал в госпитале и смотрел на "Норд-Ост" в окна. И пока его разминировали, мы прямо в этом госпитале находились.

Г.З.: То есть вам сразу ничего не кололи?

О.Г.: Нет. Мне не кололи. И по-моему, никому, кто у нас в госпитале был, ничего не кололи.

О.К.: А кому-то, говорят, три дозы вкололи...

Г.З.: Вот интересно, когда ко мне пришел на эфир Васильев, я ему задал вопрос: "Говорят, что пострадавшим потом очень долго снятся сны со сражениями, с разными боями, канонадой и так далее?" Какие сны снятся? Он рассказал, как он проснулся, очнулся после этого наркоза. Его били по щекам, это уже было в госпитале, и говорят: "Васильев - имя! Васильев - имя!" - и он решил, что он разведчик, который попал в какой-то исламский плен и его допрашивают.

О.Г.: Мы лежали в одном госпитале, и там был главврач по фамилии Кикнадзе. Маленький толстенький грузин, и он с акцентом говорил: "Васыльев, Васыльев..." И Георгий Геннадьевич решил, что это чеченцы, и говорит: "Я ни за что не скажу!" (смех)

Г.З.: А вам, после всего, что случилось, какие-то сны снятся? Освобождение произошло?

О.Г.: Пару раз приснилось. Боевики. Как живые. Была какая-то ситуация, что я должен был успеть вернуться, что мы должны уйти, иначе они сейчас придут. Но это просто сон.

О.К.: У меня был не про это сон, но во сне я понял, что про это. Я всегда заглядываю в зал и смотрю, нет ли там пустых мест. Это всегда очень тревожно. И вот начинается спектакль, третий звонок, и я заглядываю в зал, а он пустой. Это было во сне. Представляете? У нас начинается спектакль, а в зале никого. Каждому театральному человеку понятно, о чем я говорю. Делаешь какой-то спектакль, зовешь друзей, без пяти семь - никого. И вот это ощущение... Ужас! И оно очень сочетается с тем, что мы сейчас все переживаем в труппе. Мы начали репетировать, шить костюмы, которые погибли, зал ремонтируется. Но мы находимся в страхе, что будет премьера, придут друзья, родственники, папы, мамы, шум, крики, телевидение, а потом все умолкнет и никто не придет... Пустой зал - это самый страшный театральный сон.

Г.З.: Я хочу закончить одной историей. Почему мне еще показалось очень важным обо всем этом сегодня поговорить. Когда Рада обратилась в Департамент московской прокуратуры, чтобы спросить о вещах - куда можно прийти с этими материальными претензиями, то ей сказали, что их там не было, что никакой информации о том, что там были 45 человек, нет. И это мне напомнило момент из "Ста лет одиночества", там есть одна история, когда один из этих Буэндиа попадает на какую-то кровавую демонстрацию, где расстреливают всех и вывозят за город, он остается жив. Выбирается, возвращается в город, а все уже чисто и вымыто, и оказывается, что ничего не было. И уже этих 45 человек как будто не было, и некому предъявить претензии...

Вопрос из зала: Прошу прощения. Могу я один вопрос задать? Вы сказали, что у этого газа был цвет и запах. Какой был цвет и какой запах? Что он напоминал?

О.Г.: Это самый частый вопрос, который задают нашим актерам. Цвета как такового не было. Была дымка. Когда запах пошел... Я не знаю, как описать, какой запах. Знаете, на что похожа дымка? Когда используется сценичный дым, после того как он развеивается, в зале остается небольшая затуманенность.

Вопрос из зала: А вы не слышали реакции боевиков, когда пустили газ?

О.Г.: Как не слышали? Слышали. Они всполошились. Они побежали. Кто-то респираторы надел. Хотя потом врачи сказали, что респираторы не помогают. Что надо противогазы. Чеченки надели эти свои маски, платки черные. Они побежали в фойе. Они периодически бегали и нас пугали. Они побегают, постреляют, мы все посидим, они прибегают и говорят: "Мента сейчас застрелили. Наглец. Ходит и пиво пьет перед зданием. Вот наглый какой. Мы его положили". А это просто тактика устрашения заложников.

Вопрос из зала: А вам было их жалко, когда вы узнали, что убили этих девушек и этих молодых мальчиков?

О.Г.: Молодых мальчиков! Хорошо сказано! С пониманием! Как вам сказать? Лучше бы нас положили?