Отрицание - очень яркий способ привлечения внимания. Противоречивый Лермонтов, помнится, очень любил начинать свои стихи словом "нет". "Нет, я не Байрон, я другой..." - словно бросают нам организаторы фестиваля. Однако все не совсем так. NET расшифровывается как Новый европейский театр, а само слово по-английски означает "сеть". Коннотаций получается тьма: фестиваль как рыболовная сеть, вылавливающая крупную театральную рыбу, фестиваль как корпоративная сеть, организующая театры разных стран в дружественный союз, фестиваль как электронная Сеть, охватывающая все европейское пространство. Журналисты с неизменным удовольствием играют со словом NET. Организаторы с неизменным энтузиазмом поставляют в Москву последние творения модных европейских режиссеров.

С момента рождения первого NET'а прошло пять лет. Дитя было произведено на свет группой театральных критиков (Романом Должанским, Мариной Давыдовой, Аленой Карась), Эдуардом Бояковым и Театрально-культурным центром им. Вс.Мейерхольда. Нынешний NET не отличается от предыдущих и не страдает никакими "уклонами". Он посвящен "тому, чему он должен быть посвящен по своему первоначальному замыслу - новой европейской режиссуре", - говорит Марина Давыдова, специально оговариваясь, что нет уклона и в новую драматургию. Позиция организаторов выверена с предельной точностью. В существующем сегодня около-, вне- и внутритеатральном споре драматург-режиссер они определенно отдают предпочтение последнему. Автор на фестивале - будь он хоть Шекспиром, хоть Александром Исаевичем Солженицыным - лицо от своих текстов отстраненное.

Жолдак IV Остраняющий

Как будто на подбор все драматурги, чьи пьесы послужили основой спектаклей-участников фестиваля, успели уйти из этого мира и стать классикой - в вечности ли, как Вильям Шекспир, в символизме ли, как Роберт Вальзер, в новой драме ли, как Сара Кейн. Наверное, в этом есть определенный смысл - ведь когда умирает писатель, о его творчестве можно судить как о законченном целом. Исключение составляет недраматург и, слава Богу, здравствующей поныне Александр Солженицын, чья повесть "Один день из жизни Ивана Денисовича" легла в основу одноименного спектакля харьковского режиссера Андрея Жолдака. С ним-то и вышел конфуз, если не сказать хуже. Мало того, что писателя не пригласили на спектакль по собственному произведению, так еще и сама постановка была осуществлена без соблюдения авторских прав. Александр Исаевич, ясное дело, возмутился и назвал сей акт "наглостью и дикостью". Хотя узнай писатель о том, что замыслил сделать экстремальный Жолдак с его детищем, точно запретил бы.

Страшная, не до конца еще пережитая и осмысленная в нашем обществе лагерная тема возведена в ранг символа. Вместо сталинских репрессий, стукачей, вертухаев и чекистов - некая абстрактная зона, где абстрактные зэки в белых ватниках подвергаются издевательствам со стороны абстрактных надзирателей в белых халатах. Кто с кем борется - непонятно; просто одни люди ставят эксперименты над другими, помещая их в клетки и вытягивая из них самые низменные инстинкты. Оттолкнувшись от текста Солженицына, адская фантасмагория движется в сторону экспериментов в области психического. Под классическую музыку и дивное оперное пение происходит полное и окончательное вытравление личности из человека. Героям не принадлежит ничего - ни их тела, ни души. Метафора - весь мир есть концентрационный лагерь - работает довольно сильно. До тех пор, пока режиссер не использует запрещенный прием, вводя на сцену плачущего голого мальчика лет пяти, которого монструозные герои передают из рук в руки. Оскорбив в лице ребенка каждого зрителя, Жолдак добивается желаемого катарсиса. Отрицательные флюиды буквально плещутся по залу. После первого акта зал опустел вдвое.

Во второй части спектакля без всякой литературной основы предстают исключительно фантазии режиссера на тему. Онтология Жолдака - это театр жестокости Арто, беспощадная и бесчеловечная расправа над всем живым. Пожирание и размазывание по сцене 500 вареных яиц, массовые и принудительные минеты, выпускание газов в лицо окружающим... Мир отвратителен. Все будет так. Исхода нет. И все-таки странно, что отправным пунктом был Солженицын, считающий, что в лагере человек может духовно окрепнуть, а не, скажем, Шаламов - его оппонент, приверженец версии деградации. Хотя можно было бы в принципе обратиться и к своему эстетическому брату Сорокину.

Как уже понятно, спектакль Жолдака "Гамлет. Сны" тоже связан с первоисточником едва уловимыми нитями. Полутенями, полутонами, полунамеками. "Я устал от слов", - говорит режиссер и широкими мазками выводит на сценическом полотне эскизы своих видений. Городской пляж, железнодорожницы, женщины-змеи, трапеза с человеческими головами на блюдах, тарзаноликий Гамлет, покрытый золотой краской - слайды сменяют один другого, словно кто-то произвольно выбирает их из волшебной коробочки. Жолдак совершает эпохальный разворот на 180 градусов: в его спектакле главный герой нового времени, отбросивший в сторону духовные искания, предстает каким-то античным гедонистом, торжеством плоти, служителем культа Диониса.

Андрей Жолдак (Жолдак-Тобилевич IV, как он себя назвал), главреж Харьковского академического театра имени Тараса Шевченко, эпатирует, шокирует, поражает, оскорбляет. Выдрессировал огромную актерскую труппу до марионеточного подчинения - пожалуйста, забросал зрителей мерзко пахнущими яйцами - любопытно, залил сцену МХАТа мыльной пеной - да сколько угодно. "Я против старого театра, - заявляет он, - театра линейного, который рассказывает одну историю. Театр должен двигаться в сторону образов, искусственности, предвидения". Жолдак ведет себя прямо-таки как Раскольников - но ему действительно все позволено. Исправный ученик Анатолия Васильева, он смело цитирует различных мастеров, начиная от Някрошюса и визуалиста Боба Уилсона и заканчивая Параджановым и Гринуэем, и это называется удобным термином "постмодернист". Его зрелища завораживают. Энергетика захватывает. Критики, поплевав через левое плечо, в один голос признают в нем феноменальный талант.

Песни западных славян

Украинские монологи в жолдаковских спектаклях не переводили - благо, их было совсем немного. Словенский и польский языки в принципе похожи на русский, но не настолько, чтобы давать их без синхрона. Может, это отчасти объясняет то, что публика довольно сложно восприняла "Белоснежку" словенского Мини-театра и "Психоз 4.48" варшавского театра "Розмаитошчи". Режиссерское отношение к пьесам было, по-видимому, довольно бережным. Отстранение от текста произошло буквально: из-за отсутствие перевода иногда терялась нить повествования. Постановки явны были рассчитаны не только на визуальное восприятие.

Мини-театр, занимающий у себя на родине площадку в прекрасном Люблянском замке, показывал "Белоснежку". Сказкой здесь и не пахло: в пьесе символиста начала прошлого века Роберта Вальзера белокожей красавице приходится столкнуться с психологией взросления и всерьез разобраться в запутанных отношениях с мачехой. К тому же оказывается, что принц не совсем уверен, кого из двух дам ему выбрать. Режиссер Ивица Булиан поставил эту дилемму в духе уличного театра: без декораций, в изрядно потрепанных костюмах а-ля времен классицизма, под музыку замечательного джаз-трио четверо актеров разыгрывают историю на пять действующих лиц. Вполне самодостаточные музыканты, надо сказать, - настоящая находка для клубов. Однако исполнительница роли королевы заболела и приехать не смогла. Так что оценивать пришлось находчивость режиссера. Реплики мачехи он произносил сам, а потом вовлек в действо актрису Арину Маракулину, которая поначалу просто читала зрителям синопсис в сериальном духе: "Луис-Альберто приблизился к просто-Марии..."

"Психоз 4.48" по пьесе скандально и трагически известной англичанки Сары Кейн был едва ли не самым главным событием фестиваля. Ставшее уже брендовым имя молодого драматурга несомненно зажгло зрительский интерес. Но и личность режиссера Гжегожа Яжины - одна из самых привлекательных в новом европейском театре. Выпускник философского факультета, он к 30 годам возглавил театр "Розмаитошчи" в Варшаве и осуществил такие постановки, что мало какой престижный фестиваль без них обходится. В общем, в "Психозе" произошло счастливое соединение двух начал - литературного и режиссерского. Яжину давно хотели привезти в Москву, но только в этом году организаторам NET'а это удалось. За что большое им спасибо.

Существует мнение, что "Психоз 4.48" нельзя поставить. Собственно говоря, это и не совсем пьеса. Это последний крик о помощи, это стон, плач, вой, это предсмертная записка молодой женщины, действительно совершившей суицид после ее написания. Она была очень больна и очень талантлива, и даже этот отрывок - обрывок ее депрессии - написан как целостное художественное творение. Татьяна Осколкова, героически переводившая текст, говорит, что он написан верлибром. И правда, больше всего он напоминает стихотворение:

Что я такое?

дитя отрицания
из одной камеры пыток в другую
омерзительная цепочка грехов без отпущения
каждый шаг на пути моего падения

Здесь и истерика, и выкрики в адрес утраченной возлюбленной, и протест против всего бытия в целом и его буржуазного проявления в частности. Сара Кейн написала свою последнюю пьесу в психиатрической клинике, после неудачной попытки самоубийства. Что и говорить - дистанции между ней и сходящей с ума лирической героиней почти что нет. Это и играет прекрасная молодая актриса Магдалена Челецка - ее совпадение с психотипом героини настолько сильное, а интонация такая горько-точная, что разрушает дистанцию, создаваемую языком. "Кохай мне! Кохай мне! Кохай мне!" - надрывно просит она (люби меня). И когда станет уже совсем невмоготу: "Сердечна капитуляция".

Действие спектакля помещено в больницу. На заднем плане - уборная и несколько раковин. Справа - огромный стеклянный шкаф, эдакая воплощенная в материи четвертая стена, отгораживающая страшный мир пациентки от зрителей. Не тут-то было. Спастись не удастся. Весь поток болезненно-надтреснутых монологов, метаний и страданий героини выплеснется в зал. Особенно достанется первому ряду, которому в последней сцене истекающая кровью девушка выкрикнет свои последние претензии к миру.

Яжина сделал спектакль об умной, вменяемой девушке, которая попала в передрягу, из которой сама выпутаться не может. Больше всего она похожа на маленькую потерявшуюся девочку, которая не может объяснить, как ее зовут и где ее дом. К ней как бы на помощь приходит старик, доктор, любимая девушка, ей что-то говорят и как-то нерешительно успокаивают, но становится все хуже и хуже. Рассыпав вокруг себя море таблеток, она попытается отравиться - в темноте они будут гореть, как далекие звезды неведомых счастливых миров. Зловеще появляется в глубине сцены молчащая старуха, ожидая, видимо, нового жителя загробного мира. В кульминации обе актрисы, молодая и пожилая, почти совершенно голые, будут до ужаса натуралистично отыгрывать человеческую беззащитность перед лицом всеобщего равнодушия. На холодном кафеле, в черно-красном освещении - точно, как во время бессонницы, героиня вынесет себе смертный приговор. "У меня нет желания умирать. Я никогда еще не убивала себя. Следи, как я исчезаю. Следи, как я исчезаю". На поклоны никто не выйдет.

Еще раз про смерть

Если бы на фестиваль пришел человек, который ничего не знал раньше о сегодняшней драматургии, после спектаклей "Психоз 4.48" и "В стране далекой" (по пьесе француза Жана-Люка Лагарса) он подумал бы следующее. Во-первых, все авторы уже умерли. Во-вторых, прежде чем умереть, они написали по пьесе, в которой непонятно чего больше - творческого акта или болезненного самокопания. В-третьих, все они были приверженцами однополой любви. В-четвертых, они были дико одиноки, боялись сильных чувств как зависимости от другого человека и не умели выстраивать отношения с родными. И доля истины в мыслях новичка была бы.

Жан-Люк Лагарс умер от СПИДа прежде, чем его настигла слава. Это сейчас его пьесы ставят по всей Франции, а при жизни его признавали только как режиссера. Знание о приближающейся смерти сильно повлияло на его творчество: меланхоличный экзистенциализм, стремление разобраться в себе и сегодняшнем и вчерашнем есть во многих его текстах. Как говорит знаток французской драмы критик Татьяна Могилевская, его пьесы похожи на семейные альбомы, на которых засняты бесконечные ритуалы. На родине Лагарса ценят во многом из-за новаторского языка - его ритм, звучание, немного захлебывающаяся манера героев говорить становится основным авторским приемом.

Может быть, виной всему перевод. А может, и чересчур бережная режиссерская манера обращения с текстом. Спектакль литовского режиссера Гинтараса Варнаса "В стране далекой" воспринимался с трудом. До конца трехчасового действа досидело меньше половины зала. Больше всего это походило на читку: на выстроенных в ряд железных кроватях, покрытых камнями, 11 актеров преподносили развернутые монологи о жизни и смерти, любви и предательстве. Главный герой, зная, что умирает, возвращается на родину. Контакт с близкими найти не удается. По ходу он вспоминает всех мужчин, которые были в его жизни. Интересны отдельные работы актеров (Саулюс Баландис, Гитис Иванаускас), без педалирования, без наигрыша и без штампов показавших гейскую тему. Но Лагарс для русского театра так и остался головоломкой.

Новая драма в гостях у NET'а

"У Сары Кейн были жуткие перепады настроения. Когда ей было плохо, лучше было к ней не подходить. Но когда она была веселой - это был самый очаровательный человек на свете", - сказал Марк Равенхилл, приехавший наконец в Москву как гость фестиваля NET. На наш вопрос, зачем "режиссерский" фестиваль пригласил представителя "противной" стороны, Роман Должанский ответил исчерпывающе: "Потому что он пишет хорошие пьесы, которые ставят по всему миру".

Событие преподносилось как пафосное: самый "культовый", самый "успешный", самый "скандальный" драматург новой волны (у нас поставлены "Shopping&Fucking" Ольгой Субботиной и "Откровенные полароидные снимки" Кириллом Серебренниковым). И правда, успешный: одно имя Равенхилла - залог зрительского любопытства, и правда, культовый - после смерти Сары он неофициальный глава британского клана. И правда, скандальный - но в основном у нас. На Западе сексом на сцене, между кем бы он ни происходил, давно не удивишь. Да и пресловутой "чернухой" тоже. А в Англии его и вовсе выпустили школьным изданием с комментариями.

Равенхилл оказался гораздо обыденней своей репутации. Он сам посетовал, что Москва может разочароваться, не увидев в нем сходства с его же пьесами. Никакого эпатажа. Вполне солидный британский джентльмен. "Нельзя быть всегда радикальным, - сказал он. - Особенно в Англии. Там вас очень быстро принимает истеблишмент. Но новое придумывать надо постоянно. Моя последняя пьеса Cut ("Порез") не похожа на другие". Равенхилл понимает: чтобы оставаться интересным, нужно постоянно двигаться вперед. "Если мне не нравится сцена, если я вижу, что это у меня уже где-то было, я беспощадно ее выбрасываю. Как-то я выбросил целых 300 листов, после чего сел и написал совершенно новую пьесу".

Начинал Равенхилл, выпускник бристольского факультета театроведения, как режиссер. Поставил даже две оперы - правда, в маленьких театрах. Потом занялся драматургией. Свои пьесы инсценировать не собирается - ему интересно, как другой режиссер вытаскивает из его текста сердцевину, в которой заложены самые потаенные смыслы. Англичане это делают бережно. В их традиции главное - донести до зрителя текст, особенно если речь идет о новой пьесе. Немецкие же режиссеры используют пьесу как трамплин для своих конструкций. Равенхиллу это не очень нравится, хотя работой самого-самого немецкого молодого режиссера Томаса Остермайера он доволен. Кстати, об Остермайере. Он тоже побывал в гостях у NET'а.

Томас Остермайер прославился как постановщик пьес по новой драме. Прославился настолько, что ему отдали бразды правления берлинского театра "Шаубюне". Как объяснил Роман Должанский, это все равно, как если бы Кирилл Серебренников возглавил бы МХАТ. Ситуация была критическая: публика состарилась вместе с труппой, молодежь привлечь не удавалось. Остермайер творит чудеса: из начинающего драматурга сделал Мариуса фон Майенбурга - самого модного сейчас немецкого автора (пьесы "Огнеликий", "Паразиты") и своего завлита и, оттолкнувшись от новой драмы, взялся за классику. Награды на престижных театральных фестивалях на него так и посыпались. В Центре Мейерхольда он осмотрел площадку и показал видеозаписи некоторых своих спектаклей. Свой хит - ибсеновскую "Нору" - он обещает привезти ровно через год.

Слава Петуху!

"Ревизор" в постановке рижского режиссера Алвиса Херманиса закрыл NET и открыл "Балтийский дом". Среди солидных спектаклей "Балтдома" он смотрится органично. Но из NET'овских острых, сырых и резких постановок выделяется. Никакой актуальности. Никакой злободневности. Полное погружение в совковые реалии. "Здесь нет случайных деталей, костюмов, цветов и мелодий. Все - совершенно как в музее", - говорит Херманис. Место действия гоголевской комедии перенесено в столовую. Она полна омерзительных запахов жареного лука и прогорклого масла, заплевана, загажена и вымыта хлоркой, в ней хозяйничают ожиревшие бабы со слоновьей грацией и заседают убогие низколобые мужички.

По версии режиссера, все герои, кроме Хлестакова и Осипа, страдают ожирением и пластикой напоминают куриц - точь-в-точь как те, что живьем разгуливают здесь же, по сцене. Птицы, как дрессированные, гордо вышагивают в такт музыки из "Семнадцати мгновений весны". С ними в такт вышагивает наше прошлое. Эстетика соц-арта, до боли знакомая, показывает его нелепую, абсурдную, петушиную напыщенность. Пышные формы актеров - всего лишь паралон. Его бутафория нарочита показана. Но паралон в сознании людей, все еще видящих в совке позитив, запрятан глубоко внутри. Херманис: "Гоголь, написавший "Ревизора" задолго до Кафки, открыл мир искаженной реальности. Через сто с лишним лет в стране, которая называлась Советский Союз, его абсурдистские видения стали реальностью".

В советских бабах начисто убита женственность, не считая инстинктов. Городничий смахивает на Берию. Самозванец Хлестаков худ и малозаметен - скорее импозантного Осипа, похожего на Никиту Михалкова в "Собаке Баскервилей", можно было бы принять за "важную птицу". Режиссер вытаскивает еще один пласт, который едва намечен у Гоголя: все они остро нуждаются в любви. И буфетчица, и Городничиха, и даже Земляника. Грусть постепенно нарастает. Но больше, конечно, комедийного. Уморительно смешен эпизод вручения Хлестакову чиновничьих взяток: он происходит в донельзя запачканном туалете, деньги передаются из одной кабинки в другую. Карнавализация низа - древний прием, которым не побрезговали многие режиссеры - участники NET'а. Только если у Жолдака он несет в себе оттенок тошнотворности, у Херманиса это народный театр со всей его площадной вакханалией. И если городничий произносит финальный монолог "Над кем смеетесь", обращаясь к тем самым курам, еще немного - и огромная птица с самодовольным клювом проявится в дверях столовой. Это и есть настоящий ревизор.

Завершился фестиваль клубной программой - выступлением замечательных питерских чудодеев из театра АХЕ. Максим Исаев и Павел Семченко показало свое постиндустриальное кабаре "Plug&play" - увлекательное действо замешивания разных продуктов друг с другом, поджигания себя, окружающих людей и предметов, а также электрических лампочек, и рисования при этом огромного полотна. Сварганенным блюдом угостили зрителей - оказалась всего-навсего водка с сахаром и лимоном. Что было делать в театре с энергией, которую разворошили питерцы в москвичах, не совсем понятно. И правда, захотелось переместиться вместе с этим театром в клуб. Наверное, это не случайно. Может быть, когда-нибудь новый европейским театр именно таким и будет - бессмысленным, веселым, невербальным, внелитературным, ассоциативным, визуальным, остроумным, клубным, спонтанным. Как известно, новое направление в искусстве никогда не развивается из господствующих форм - то есть из мейнстрима. Оно всегда рождается на обочине. Помнится, Бахтин об этом писал...