Русский Журнал: В первом спектакле "Современника" - в розовских "Вечно живых" - ты, двадцатилетний, не воевавший, сыграл раненого солдатика Володю, призывника 1941 года, с таким пронзительным ощущением войны, что маленькая роль вошла в историю нашего театра второй половины ХХ века... Как получилось?

Игорь Кваша: Для меня война очень много значила и навсегда осталась особой внутренней темой. Мы, мальчишки, старались убежать на фронт. Меня с поезда сняли. И папа - профессор, доктор химических наук - отказался от "брони", ушел добровольцем и погиб. Летом 1941 года мы в Крюково снимали дачу и не переезжали в Москву, хотя уже шла война. И он приехал из города. И подкидывал меня в воздух у калитки, и радовался, что после четырех заявлений его, наконец, взяли в армию. В гражданскую он воевал на стороне красных и был членом партии. Но в одну из "чисток" 30-х годов его из партии исключили, потому что мой дед был очень зажиточный человек, имел мельницы в русско-еврейском местечке Покатилово под Одессой. Из-за того что отец был исключен из партии, он не попал и в то московское ополчение из интеллигентов-очкариков, профессоров, студентов, художников, артистов, которое под Рузой и Можайском полегло все. Ему, в отличие от других научных работников, не доверили стать и политруком. Профессора химии назначили командиром саперной части и на два года продлили ему жизнь.

РЖ: Как вы с мамой жили после гибели отца?

И.К.: Трудно. У мамы было медико-педагогическое образование. До войны работала с глухонемыми, а после войны - с дефективными детьми, с даунами... Она обожала эту работу: из полумычащих существ делала людей... Водила меня к себе в школу, показывала, как эти дети постепенно делаются людьми, которые могут жить в обществе, читать, считать, писать... Мама зарабатывала копейки. Я получал пенсию за отца. А тут еще сразу после войны нас до нитки ограбили.

РЖ: Небольшого роста, еврей, из нетеатральной семьи, ты поступал Школу-студию МХАТ - правительственного, "анкетного" театра - без всякой протекции... Или протекция была?

И.К.: Никаких знакомств не было. Был знаменитый в послевоенные годы Дом пионеров в переулке Стопани. Там работал драмкружок, из которого впоследствии вышло много известных артистов. Мы, его участники, обожали театр. А уж МХАТ был для нас чем-то совершенно невероятным и недоступным. У нас даже особый ритуал установился. После занятий мы шли домой пешком, - кто куда, а я на Арбат, - но так, чтобы не миновать проезда Художественного театра. Там человек пять-шесть выстраивались шеренгой перед его фасадом, кланялись театру в пояс и шли дальше. Но экзаменоваться в его Школу-студию нам и в голову не приходило. Это была недосягаемая высота. На счастье в тот год, когда я заканчивал школу, молодой мхатовский педагог Виктор Карлович Монюков пришел к нам в Дом пионеров и посоветовал троим - Светлане Мизери, нынешней народной артистке России, Алексею Кореневу и мне - пробоваться к ним. Иначе я бы ни за что не решился. А Светка Мизери была под таким моим влиянием, что и она бы не посмела. Наш роман начался еще в восьмом классе и кончился ранним браком. Монюков стал нас "курировать". Мы выдержали конкурс и были приняты в училище им. Вл.И.Немировича-Данченко.

РЖ: Каким ты увидел в первый раз Олега Ефремова? Худым, угловатым, длинноногим, стремительным, как теперь пишут в воспоминаниях?

И.К.: Он был нашим педагогом. Мы его очень любили, потому что он был самый молодой педагог в Школе-студии. Пришел на наш курс делать дипломный спектакль, но мы его еще и до этого знали. У него уже была в училище слава, что он очень хороший педагог. Студия-то была маленькая. Такой собранный "кулачок". Пятнадцать-двадцать человек на курсе. Все друг с другом общались, друг друга любили. Олег был уже очень начитан, много знал, и мыслей у него было много. А главное, он всегда умел создавать ощущение, что между нами и им нету стенки.

РЖ: Почему после окончания студии его не взяли в Художественный театр?

И.К.: Не понравился Борису Григорьевичу Добронравову. Выбрали похожего на Олега, Алексея Покровского, впоследствии известного певца и гитариста. Олег на великого Добронравова молился, а именно тот его и отверг. Виталий Яковлевич Виленкин мне говорил, что это было самой большой трагедией для Ефремова.

РЖ: Что разглядел в молодом Ефремове Виталий Виленкин, известный театровед, мхатовский летописец, эстет, друг Ахматовой и Книппер, Качалова, Святослава Рихтера, Нины Дорлиак?

И.К.: Талант. Он Олега обожал и с самого начала считал "гением". Олег у Виленкина был как сын. Он его воспитывал, составлял списки книг, которые нужно прочитать, кормил. Когда они с Лилей Толмачевой поженились, возил на дачу к Книппер-Чеховой. Олег не сделал бы театра, если бы не Виталий Яковлевич. Культуры не хватило бы. В юности полублатной арбатский паренек, который долгое время прожил на севере, в лагере, где его папа Николай Иванович работал бухгалтером, без Виленкина он не был бы так развит. У него даже кумиры были из уголовных. И его родной Арбат был самый блатной район Москвы.

РЖ: Правительственная зона?.. Сталин на Ближнюю дачу по старому Арбату по ночам ездил, каждое окно гебисты проверяли, и - блатной район?

И.К.: Я был моложе Ефремова на шесть с половиной лет, но все это застал, живучи в Карманицком переулке. Потом уж блатных раскассировали. А в первые послевоенные годы они в малокозырочках, в тельняшках, в "прохарях", то есть сапогах в гармошку, по всем подворотням стояли, курили на своих "толковищах". И конные патрули с автоматами ездили по ночным арбатским переулкам. Моему школьному другу, да и мне за компанию, покровительствовал известный Толик, который "держал" пол-Арбата. Бывший одессит, моряк, воевал, ходил до войны в загранку и очень любил об этом рассказывать. Я не знаю, что он делал, убивал или крал, но я видел, как его боятся и как он всем управляет. Один раз он за нас заступился, показал, что мы ему нравимся, а после этого весь Арбат перед нами, школьниками-пацанами, кепочки снимал.

РЖ: Может быть, дьявольская жизнестойкость Ефремова - от его лагерного детства, от Арбата его юности?..

И.К.: Конечно! Отчаянность и азарт Олега - оттуда. Почему с блатными справиться в драке нельзя? Потому что они, не задумываясь, прут до конца. У нормального человека есть в мозжечке что-то сдерживающее. А эти не останавливаются даже в безнадежных ситуациях. У Олега отчаянность была - во всем идти до конца.

РЖ: Ваш курс, где учились Волчек, Кваша, Иванова, Каташева, Анатолий Кузнецов (тот самый, из "Белого солнца пустыни"), Ирина Скобцева, много известного впоследствии народа, одно время - даже Петр Фоменко, - стал зародышем будущего "Современника"?

И.К.: Да. Но, увы, был известен еще и как один из самых хулиганских в Училище. Мы делали черт-те что! "Папа Веня" - наш знаменитый ректор Радомысленский вызывал меня и Мизери и увещевал: "Святые ребята, вы пришли с горящими глазами, мы думали - будете душой курса, а вы что творите?.. В "очень строгое" время, еще при жизни Сталина, ранней весной мы могли ехать в троллейбусе в трусах, повесив брюки на руку. Могли отправиться перезахоранивать Гоголя... Привязали ногу педагога по марксизму-ленинизму к доске, и доска грохнулась на него. Петя Фоменко с его невероятной фантазией активно участвовал в этих безобразиях. Однажды иду от Камергерского к Охотному ряду и вижу, что народ как-то странно "клубится". А у Фоменко была масса больных тетушек, и он покупал им лекарства в аптеке, внизу улицы Горького. Целый чемоданчик купил, но, рассмотрев меня издали, решил "приготовиться" и начал расставлять пузырьки по тротуару. Никто ничего не понимает. Движется толпа и осторожно обходит пузырьки. Однажды после моего дня рождения, поздней ночью, в февральскую слякоть и грязь Косолапов (который потом у Фоменко в знаменитой "Смерти Тарелкина" сыграл генерала Варравина) поспорил с другим нашим сокурсником - Генкой Павловым то ли на сто, то ли на десять рублей, что тот пройдет кульбитами от Смоленской до Зубовской. Никто этого сделать не мог. До Зубовской - полтора километра. Нам и на уроках движения запрещали делать больше десяти переворотов. Говорили, что вредно для головы. А Павлову родители только что "справили" новое пальто. Не купили или сшили, а именно - "справили". Теперь одно пальто "ходило", добротное и дорогое, а самого Генки не было видно. Он пальто снял, одел косолаповское и - пошел. Была глубокая ночь. Редкие прохожие от нас шарахались. Но метров за сто пятьдесят до Зубовской кто-то сообщил в милицию. Вдруг - свистки, топот! Мы рванули в подворотню. Генка говорит: "Я выиграл". Косолапов возражает: "Ты сто пятьдесят метров не дотянул". Генка говорит: "Хорошо, я сейчас дойду". И докувыркался. Вот тут-то нас в милицию и забрали, и наутро в студию сообщили.

РЖ: Что было в этом озорстве? Бес театральности? Вахтангов и Михаил Чехов так озоровали, придумали игру "Ученая обезьяна", когда по очереди один другому приказывал - плюхнуться в нарядном костюме в лужу или замереть цаплей посреди людной улицы на одной ноге... Когда ты чувствовал себя совершенно счастливым?

И.К.: В первые годы после рождения "Современника", когда мы сделали то, что нельзя было сделать, - свой театр, и стали работать в нем. До нас на территории СССР новые коллективы тридцать лет не открывались, а только закрывались. А мы это сделали. Нам не хватало общения в театре. Мало того, что по 24 часа из него не выходили, так еще и отдыхать ехали вместе... Мы все дружили. Не могли расстаться даже на лето. Это была наша молодость! Сознание того, что мы добились невероятного! Ну и конечно - огромный успех спектаклей - "Вечно живых", "Продолжения легенды", "Голого короля", "Назначения", "Всегда в продаже", "Обыкновенной истории", "Двое на качелях", "На дне", позже - других и многих.

РЖ: Тебе нравился какой-нибудь другой театр, кроме своего?

И.К.: Я любил Таганку, родившуюся через восемь лет после нас. Любимов много раз меня к себе звал.

РЖ: Как это звал? Ведущего актера "Современника"?

И.К.: Он мне предложил сыграть Гамлета. Сказал, что Володя Высоцкий - в больнице, и когда из нее выйдет, тоже будет репетировать и играть. Не дать ему Гамлета - значить убить. Он сорвется, запьет и умрет. Тем более, что роль ему обещана. Мы будем репетировать вдвоем, но выпускать премьеру буду я. Я предупредил, что смогу играть Гамлета только гастрольно, не переходя в труппу Таганки. И Любимов согласился. Тогда такой практики - играть в чужих спектаклях, - не было, но Ефремов мне разрешил, и Совет "Современника" - тоже. А дальше "Современник" поехал на гастроли, и Ефремова внезапно вызвали в Москву. Он вернулся и объявил нам, что переходит в Художественный театр.

РЖ: Причем тут твой Гамлет?

И.К.: Как причем? Олег ушел. Несколько актеров с ним ушли. И если бы и я еще стал репетировать и играть на Таганке, то этим бы окончательно подорвал театр. Но может быть, и Любимов передумал, потому что больше мне не звонил. И я не позвонил ему тоже.

РЖ: Много написано о том, как родился "Современник". Многое придумано. Ты участвовал в этом с самых первых шагов. Как все было?

И.К.: После того как в студии, ночью, на маленькой сцене и на других московских площадках с огромным успехом прошли "Вечно живые", мы с Ефремовым начали ходить по разным инстанциям и пробовать открыть наш театр. Ходили к людям, которые когда-то "делали" студии, чтобы понять, как нам обойти советскую власть и - открыться. К Рубену Николаевичу Симонову ходили, к Завадскому, к знаменитому администратору Игорю Владимировичу Нежному... И все было напрасно. Условия переменились, время стало другое, романтический студийный опыт девятисотых - двадцатых годов не годился. Но на наше счастье в Художественном театре работал аккуратный, по-мхатовски элегантный, маленький человек, - экономист Заявлин. Сидел себе тихо в кабинете. Его мало кто сегодня помнит. Он нам и подсказал ход - юридически безупречный. Напомнил, что в СССР на законных основаниях существуют "шабашники". Едут, к примеру, бригадой в колхоз. Нанимаются построить свинарник. Колхоз им платит, а они выдают продукцию. И если директор МХАТа Солодовников разрешит, мы сможем существовать как "театральные шабашники" при Художественном театре. Мы с Олегом рты разинули. Поняли, что это единственный для нас шанс - возникнуть без санкции Совета Министров и ЦК!

МХАТ в лице его старейшин был против, а Солодовников - "за". Говорят, страшный в советское время был человек, а по отношению к нам - благодетель. Он с нами заключил договор, черновик которого и сейчас у меня дома. С одной стороны, пофамильно - "группа молодых актеров" (так мы тогда назывались), с другой - Художественный театр в лице его директора. Он разрешил нам и репетировать по ночам в Филиале Художественного театра. После заключения договора мы все ушли из своих коллективов. Без Солодовникова, при всей поддержке общественности и при том, что мы были "дети ХХ съезда", никакого бы "Современника" не возникло. Это нужно помнить. И имя он нам дал. Мы стояли на лестнице, Ефремов, я, "папа Веня" - наш ректор Вениамин Захарович Радомысленский, и Солодовников сказал: "Ребята, пора название придумать. Вы превращаетесь в коллектив, который знают. "Студия молодых актеров " - не годится..." Мы тут же начали придумывать, набрели на слово "Современник". Стали сомневаться: "Нескромно... Знаменитый журнал Пушкина носил это имя." Но Солодовников возразил: "Наоборот - хорошо. Будете преемниками".

РЖ: Зачем Ефремов ушел в Художественный театр?

И.К.: Я думаю, что были две причины. Какая из них главная - не знаю. Первая - та, что он всегда хотел стать "директором Черного моря". Мне кажется, его задевало, что он - не самый главный. Список выдающихся режиссеров никогда не начинали с него... А тут МХАТ - первый театр мира. И он - руководитель МХАТа! Может быть, я ошибаюсь... Мы с ним на эту тему не говорили, я только очень уговаривал его во МХАТ не ходить. И второе - это то, что у него в начале семидесятых был творческий кризис. "Чайка" ему не удалась, а ведь он тогда в первый раз поставил классику, Чехова. Всегда боялся классики. Мечтал о "Горе от ума", и так долго с этой идеей носился, что Товстоногов его опередил. Во МХАТе он работал над классикой постоянно, а у нас - ни разу, до самой неудачи с "Чайкой". Он про свою работу все понимал, как бы ему ни кадили, сколько бы ему ни пели, что это хороший спектакль. Он в душе всегда понимал, что хорошо, а что плохо.

И для нас, которые так хорошо его знали, новых идей у него не было. А так как первичен в нем был не "творец", а "борец", ему казалось, в новом театре он вступит в борьбу и оживет. И то, что его не взяли после студии во МХАТ, всю жизнь саднило.

РЖ: Так долго помнил?

И.К.: Но это же рана была. Его сам Добронравов не взял - это его всю жизнь мучило.

РЖ: Было страшно услышать, что учитель, лидер, творец "Современника" уходит?

И.К.: Мы были на гастролях. Его Фурцева вызвала в Москву. Он полетел. Через три дня вернулся и собрал "стариков" в своем гостиничном номере. Стал говорить, что вот "такие дела" и всем нам надо переходить во МХАТ. Сначала не о труппе говорил, а только о старших. О ядре. Был уверен, что мы пойдем, потому что мы были - "его". И когда в первый же вечер мы сказали нет, он был потрясен. Мы его без конца спрашивали - зачем?!

РЖ: Он вам предлагал автономию в здании филиала на Москвина?

И.К.: Нет - влиться в мхатовскую труппу и раствориться в ней. Он обещал, что мы будем "главными" и он будет опираться на нас. Повторял, что надо спасать Художественный театр и русское искусство. Кошмар этих ночей, атмосфера чудовищных споров, отчаянье от того, что Ефремов не поддается уговорам, остались на всю жизнь.

РЖ: Он считал, что с "Современником" плохо и что театр уже сделал все, что мог?

И.К.: Нет. Он не говорил, что мы в кризисе. Он говорил: МХАТ гибнет, русское искусство погибает, а мы можем его спасти. Потом, когда мы вернулись с гастролей в Москву, он сказал: "Вот вы, основатели, не хотите, а труппа пойдет за мной". И собрал собрание. Но и труппа отказалась. Он был в потрясении. Труппа ушла в отпуск, и он снова нас, "стариков", собрал. Мы договорились, что он за нашей спиной и против нашей воли ничего делать не будет, ничего не будет у начальства добиваться. И вдруг выясняется, что он ходил к Шауро, заведующему отделом ЦК партии и требовал, чтобы нас в приказном порядке перевели во МХАТ. Мы стали на него орать, что он нашу судьбу за нашей спиной решает. В кабинете Ефремова начался скандал. И в это время раздается звонок. Он поднимает трубку. Говорит нам: "Меня Фурцева опять вызывает. Я вас прошу не расходиться. Дождитесь моего возвращения. Разговор у нас не кончен". Мы сидим у него в кабинете, ждем. Настроение чудовищное. И вот он приезжает. Белого цвета с желваками на скулах. Все садятся, и он садится за свой стол. Молчание. Потом говорит: "Ладно. Можете быть спокойны". Мы ему: "Что такое? Расскажи┘"

Он: "Фурцева меня вызвала... Я ей повторяю, что у меня есть некоторые условия по репертуару и что театр "Современник" должен быть со мной... Иначе не пойду..." И вдруг она как заорет: "Олег Николаевич! Вы что здесь в игрушки играете?! Это что за детский сад! Вас утверждал Секретариат ЦК! Вы дали согласие! О чем сейчас может быть разговор? Идите и работайте!" Едва пережили уход Олега, после дней отчаянья почувствовали ожесточение, яростное стремление доказать, что театр будет жить и без него, как вдруг осенью внезапный и страшный удар. Во МХАТ перешел Евстигнеев. Больше всех кричал, что здесь наш дом, с Олегом или без него, призывал ни в коем случае не ходить в Художественный и - ушел...

РЖ: Чем Ефремов "взял" Евстигнеева?

И.К.: Я же при их разговоре не присутствовал... Ролями, наверное. Обаянием, выпивкой. Разговорами: мы, мол, с тобой горы своротим... Его жене Лиле Журкиной тоже обещал работу... И Женьке обещал много ролей, в том числе и Ленина.

РЖ: И дал "Сталеваров"... У Евстигнеева таких ролей, как в "Современнике", во МХАТе уже не было...

И.К.: Он Женю потом на пенсию отправил. При их-то дружбе! Что Женька пережил, говорить страшно.

РЖ: Чем ты объясняешь, что после ухода Ефремова в "Современнике" появилась целая плеяда замечательных спектаклей - "Валентин и Валентина", "Восхождение на Фудзияму", "Эшелон", "Балалайкин и Ко", "Из записок Лопатина"...

И.К.: Очень хотелось доказать, что мы живы и будем жить. Была уникальная по дарованиям труппа. Питер Брук как-то сказал, что у нас самая лучшая труппа в мире.

РЖ: Ефремов после ухода из "Современника" звал тебя с собой?

И.К.: Много раз, особенно в первые годы.

РЖ: Зачем ты ему был так остро нужен?

И.К.: Он меня очень любил как актера. Я был - его верная рука. Он говорил: "Ты будешь заведующий труппой, мы их всех разгоним".

РЖ: Главной задачей было всех разогнать?

И.К.: Ну, не всех, а тех, кто ему был не нужен. Хотел прочистить труппу.

РЖ: У тебя хватило бы жестокости выгонять людей?

И.К.: Я не знаю, хватило бы или не хватило бы. Я же не пошел. Значит, и говорить об этом нечего. Он на дачу к моему тестю, драматургу Александру Штейну приезжал. Начинался ор за обедом. Но однажды разговор окончился. С Юрой Карякиным, известным литературоведом, мы зашли к нему на Суворовский бульвар. Был его день рожденья. Олег опять начал кричать мне: "Ты предатель! Ты со мной не пошел!" А Карякину сходу предлагает: "Юрка, ты у меня будешь завлитом! Давайте, вдвоем приходите! Мы такой театр сделаем! Все перевернем!" И тут я ему говорю: "Олег! Я завтра же к тебе перейду, если ты решишь на новом месте, а не в этой академии делать новый театр". После этого он уже меня никогда не уговаривал. Я понимал, что он никуда из МХАТа не уйдет. Но делать новый театр я бы к нему пошел. Я все равно его любил. При всей его "многослойности", необъяснимости, даже жестокости он был Учителем. Тот язык, на котором разговаривал "Современник" - он родил. Не могу сказать - придумал. Это родилось. Начатки новых идей у него, наверное, были, а в процессе работы в "Современнике" он их родил... Все, кто работает в театре "Современник", - его последователи. Евстигнеев стал великим актером. Может быть, и Волчек - более сложный режиссер, чем он. Но все они были после него. Возникли от него, из "воздуха", который его окружал...

РЖ: А зачем он всех современниковцев - и нужных и ненужных - так настойчиво звал?

И.К.: Как зачем? Чтобы было на кого опираться. А потом он очень не хотел, чтобы театр существовал без него. Недаром разрушал "Современник" с такой силой. Брал с собой во МХАТ даже тех, кого терпеть не мог. Сергачева, например, которого не любил и не верил, что тот может быть режиссером. Мишку Козакова терпеть не мог и - взял. Гарика Васильева считал средним актером и - принял...

РЖ: Почему выбрали Галину Волчек в художественные руководители?

И.К.: Потому что после Ефремова она была единственным настоящим режиссером в театре. Поставила к тому времени несколько замечательных спектаклей: "Обыкновенную историю" по Гончарову, "Двое на качелях" Гибсона, "На дне"...

РЖ: Когда, по твоему мнению, начался спад в "Современнике" и почему он начался?

И.К.: Не знаю... Возраст, наверное, и разрушение традиций стали причиной. Труппа постепенно становилась разнородной, теряла единство, как будто ее разъедало изнутри... У нас ведь был устав, и каждый его подписывал. И не только в студийный период. После Олега мы по-прежнему все вместе обсуждали репертуар, спектакли. Некоторое время это продолжалось. А потом появились как бы "приходящие" актеры, которые могли работать в "Современнике", а могли и где-нибудь еще... Сегодня труппа много слабее. Иногда не знаешь, как распределить пьесу...

РЖ: Но к вам по-прежнему стремится много молодых и талантливых ребят. Вы выбираете из "первого эшелона" выпускников.

И.К.: Но раньше попасть в наш театр было верхом актерской удачи. А сейчас - работать в "Современнике", конечно, хорошо, но где-то, может быть, еще лучше...

РЖ: Может ли феномен "Современника" повториться? Десять лет назад возникли, имеют огромный успех в мире "Фоменки" - актерское содружество во главе с лидером, учителем. И там такая же вера в Учителя, в свой театр, как в начальные годы в "Современнике"...

И.К.: Сегодня другое время. Тогда над всем преобладало сознание и ликование, что мы сделали невозможное.

РЖ: В советскую эпоху вы стали первой оппозицией власти в сфере театра, иногда наивной, но очень искренней и отважной.

И.К.: Я об этом и говорю. Мы были как маленький остров. И только через восемь лет вслед за нами появилась "Таганка".

РЖ: Вот уже четвертый год, как рядом с "Современником" появилась в твоей жизни телевизионная передача "Жди меня"... Какое-то розыскное бюро стоит за вами?

И.К.: Никого за нами нет. Сначала нам помогали два сыскных агентства, но их энтузиазма хватило ненадолго. Бесплатно работать никому не хочется. Похожие передачи есть в Германии, в Испании... И у американцев такая есть. Но тем не менее они у нас купили лицензию.

РЖ: Кто же вам помогает?

И.К.: У нас есть своя группа поиска, которая за четыре года приобрела некий профессионализм. Они уже знают, куда поехать, к кому на местах обратиться, какую кнопку нажать. Не очень большая группа людей. Большой не может быть. На это деньги нужны! Но у нас огромное число добровольных помощников. Одно время их было больше шестисот человек. Мы завели свой сайт в Интернете, они сели за компьютеры и принялись - каждый в своем городе или маленьком городке - разыскивать названных нами людей. Именно добровольцы отыскали очень многих. Они есть не только в России, но и в Германии, Франции, Израиле.

РЖ: А кто тебя выбрал в ведущие?

И.К.: По совету одного моего друга меня пригласил глава компании "ВИД" Александр Любимов. Я не знал, получится у меня или нет, хотя понимал, что передача полезная, что она для людей и за нее не стыдно.

РЖ: Вы работаете в живом эфире?

И.К.: Нет. Это невозможно.

РЖ: Но люди так естественно, искренне переживают - радость встречи или отчаянье невстречи... Они же не актеры?!

И.К.: Когда мы их снимаем, они не знают, что для них приготовлено, кого они встретят. За два дня мы записываем четыре передачи. На месяц вперед. Я бы не выдержал каждую неделю выходить в прямой эфир. И по времени передача может совпасть со спектаклем, репетициями, киносъемкой. Когда приходит самотеком человек сорок и каждый хочет рассказать о себе и о своем несчастье, невозможно человека оборвать. На других передачах можно, а на нашей - нельзя, даже когда человек повторяется. Ведь он со слезами говорит, с открытой душой. О том, что пропал ребенок или много лет назад потерялась мать. Для каждого участника это трагедия, а мы - его последняя надежда. Поэтому невозможно сказать: " Хватит. Все понятно..."

Иногда съемка длится три часа и даже больше. Устаем мы √ ведущие, устают зрители. Но нужно дать людям выговориться и лишь потом можно монтировать пленку, чтобы уложиться в строго отмеренное время. Последний год особенно много приходит людей.

РЖ: В театре тебе эта твоя вторая работа не мешает?

И.К.: Не мешает. Наоборот, я думаю, что передача сделала меня лучше. Я не могу не подключаться к людям, не умею не сопереживать им. Понимаю, что ведущий не должен плакать на экране. Он должен быть немножко "над схваткой". А я иногда плачу. У меня есть договоренность с режиссерами: при монтаже они вырезают эти кадры. Я как-то уж очень болезненно чувствую несчастье людей.

РЖ: А может быть, это ваша современниковская природа дает о себе знать, давняя, студийная? В вас никогда не было актерского цинизма.

И.К.: Я очень любознательный человек. Все мои друзья жалуются, что я заставляю их рассказывать, а сам слушаю и выпытываю из человека интересное. Но на передаче мне бывает безумно тяжело, даже жутко. То, что с нами, ведущими, происходит, несравнимо ни с чем. Я думаю, мало у кого есть возможность так почувствовать боль сегодняшней жизни, ее трагедии.

РЖ: И какое у тебя ощущение этой жизни?

И.К.: Чудовищное у меня ощущение. Вот мы видеописьмо на экране показываем. Стоит мужик, который потерял брата чуть ли не пятьдесят лет назад и приглашает его к себе: "Ты приезжай к нам... У нас так хорошо! На рыбалку сходим..." А мы смотрим, что у него за спиной, в каких условиях он живет, какие нищие старые вещи вокруг него... А он еще и в другие дома заходит, разговаривает с соседями. И там тоже - грязные, захламленные дворы, полунищета. Самое ужасное, что люди ко всему этому привыкли и даже считают, что замечательно, нормально живут. Ненормально они живут!

РЖ: Какими после всех этих страшных и тяжелых историй кажутся тебе люди - плохими, хорошими, несчастными, грешными, святыми?

И.К.: Мне кажется, что люди в основном хорошие. Те, которые хотят соединиться, хотят добра. Душевных, добрых людей все-таки больше. Но есть и такие, которые внушают ужас.

РЖ: Может быть, от безбожия?

И.К.: Нет, я не верю в это.

РЖ: Ты атеист?

И.К.: Я, наверное, агностик. Есть такое красивое слово.

РЖ: А в возмездие за грехи ты веришь? Не от людей, а свыше?

И.К.: Пожалуй, верю. Возмездие настигает, но зачастую и опаздывает. Я только знаю, что совершающий мерзости - это уже другой, ненормальный человек. Я также знаю, что хорошее в человеке не только от воспитания, образования, культуры, но заложено и генетически. В раннюю пору "Современника" у нас работал талантливый актер Владик Заманский. Он сегодня народный артист России, много снимался, в том числе в главной роли знаменитого фильма Алексея Германа "Проверка на дорогах". Обманув комиссию и прибавив себе возраст, он мальчишкой добровольцем ушел на фронт. Воевал все четыре года, горел в танке, спас командира. В конце войны избил какого-то старшину. Я уверен, что за дело. Но в это время закручивали гайки, в его дивизии работала комиссия, и Владик получил девять лет лагерного режима. Иначе его - орденоносца, смельчака, с большими заслугами - не осудили бы. В числе других заключенных он строил Московский университет. За высотные, опасные для жизни работы ему скостили срок, выпустили раньше, чем полагалось.

Говорят, что лагерь человека ломает, развращает, делает хуже. А сидел Заманский с настоящими уголовниками. Но Владика после всех его бед и в студии МХАТ, и в "Современнике" звали не иначе как гуманистом. Он был и остался замечательным и нравственным человеком.

РЖ: Сегодня он глубоко верующий человек.

И.К.: Я жалею, что не верую. Мне это не дано. Верующему легче жить.

РЖ: Ты уже прочно соединен с передачей, и люди видят в тебе защитника.

И.К.: Да... Хотя делаю передачу не я. Я √ ее лицо. Существует Сережа Кушнирев, главный редактор "ВИДа", очень талантливый человек, который придумал "Жди меня" и пишет сценарии. Он душа передачи и те люди, которые ищут, ездят. Наша Таня Захарова мотается черт знает куда. И на зимовку, и за Полярный круг. В осеннюю непогоду, в туман может лететь на вертолете, а перед этим еще и выпросить вертолет у местного начальства. У некоторых есть семьи и дети, у других нету, но все равно ездят, летают, ищут. А Таня Захарова вообще особенная. Талантливая и бесстрашная.

РЖ: О серьезной общественной деятельности ты не думал? Ведь сидят твои товарищи актеры в Думе, в комиссиях и с умным видом высказываются по разным проблемам, даже самые глупые и наивные, но - знаменитые...

И.К.: Этого не хочу. Боюсь, как бы меня, актера Квашу, не забыли, а помнили и знали лишь ведущего. Вот недавно предложили сниматься в сериале, в хорошей роли, а продюсерша восстала: "Чтобы мы популяризировали наших конкурентов?!" Потому что "Жди меня" идет на 1-м канале, а сериал снимали на втором.

Беседовала Вера Максимова