Анатолий Васильев - великий и ужасный, почитаемый многими если не как мессия, то уж по крайней мере как пророк, - выпускает премьеры крайне редко. И каждая из них оказывается результатом многих лет работы. Вот и сейчас рассказывают, что впервые Васильев начал обучать своих актеров "реветь Гомером" на вербальных тренингах больше десяти лет назад. А теперь сказал: "Как тренинг актеры этого больше не выдержат. Надо дать форму и выпустить на большую сцену".

Спектакль назвали "Песнь двадцать третья. Погребение Патрокла. Игры". Его содержание, соответственно, - предпоследняя песнь "Илиады", где речь идет о тризне по убитому Патроклу и спортивных соревнованиях, устроенных в его честь Ахиллесом. Но, в сущности, сюжет для этого спектакля не важен, я не уверена даже, что кто-нибудь из зрителей сможет внятно объяснить, что именно в данный момент перед ним происходит.

Васильев, в последние годы увлеченный архаикой и сделавший свою "Школу драматического искусства" центром, где превращаются в театр старинные аутентичные искусства разных народов и всевозможные сакральные практики от шаманизма до христианства, сам создает действо, стремящееся быть ритуалом. Он создает спектакль почти как каталог древностей, где каждый элемент оказывается только знаком целой культуры.

В большущем пустом зале, который называется "Манеж" (в "Школе драматического искусства" все залы имеют названия), сверкает лакированный паркет, а далеко в глубине видна размытая картина с каким-то античным сюжетом. Справа от зрителей - условный белый портик здания, около которого сидят, поджав босые ноги, актеры. Слева - узкий невысокий помост, на котором так же сидит хор "Сирин". Спектакль начинается с долгого молчания, потом - звук рассекаемого палкой воздуха и резкий гортанный крик: "Йо - О!".

Актеры в этом спектакле - боги и герои. Они одеты в условно-восточные цветные костюмы из подпоясанных рубах и широких штанов, их движения повторяют приемы традиционных китайских боевых искусств ушу (именно на ушу строились пластические тренинги васильевских актеров в последние годы), а их речь - напряженные горловые звуки, где каждое слово выталкивается изо рта по отдельности, - более всего напоминает манеру японского театра Но. Это мало похоже на прежние васильевские эксперименты, которые он использовал, например, в "Онегине", где неожиданные ударения сбивали привычный строй речи, но ее саму оставляли в сохранности. В "Илиаде" речь исчезла. Ухо выхватывает какие-то отдельные слова или их сочетания, но больше эти звуки напоминают удары, отбивающие ритм.

Команда актеров, (из которых сразу узнаешь давно работающего с Васильевым Игоря Яцко, а из прочих кое-кто вспоминается только по "Онегину") движется по геометрически чистым линиям, складывая пятна своих белых, оранжевых, зеленых костюмов в красивые сочетания. Они размахивают бутафорскими мечами, щелкают хлыстами, рубят воздух копьями, дружно натягивают луки и целятся из арбалетов. Они закручивают в воздухе огромное синее полотнище, и когда оно надувается, представляешь себе богов ветра, которые раздували погребальный костер Патрокла.

Персонифицирован только один герой: речь старца Нестора превращается в экзотическую горловую песнь, которую, аккомпанируя себе на национальном струнном инструменте, поет алтайский артист Ногон Шумаров. Вычленить из этих странных и волнующих звуков русские слова мне не удалось, хотя, говорят, он пел по-русски. А хор изображает народ. Он тоже не все время сидит, а медленно ходит, длинной цепочкой и чуть пригнувшись выписывая круги и петли, - это манера индейцев Латинской Америки, которой певцов научил бразильский хореограф Мари Таис. В хорах - его плачах, воях-восклицаниях и переливах, торжественных подъемах и ритмичных прихлопываниях - действительно есть завораживающая архаическая мощь. (Естественно, вспоминается "Плач Иеремии", написанный тем же Владимиром Мартыновым, но там в основе было русское христианство, а тут традиция явно уходит глубже, в язычество). Символично, что именно Мартынов, всегда отрицающий авторство, - единственный, кто поименован в программке. Никакой Васильев в ней не указан. Спектакль объявлен "коллективным сочинением". Он анонимен, как ритуал.

Итак, в каталог древностей помещены: китайское боевое искусство, алтайское горловое пение, ритуальные танцы индейцев, неизвестные мне речевые приемы, похожие на японские, и весь этот набор символизирует греческую древность. И вот еще. Из-за портика начинают медленно выходить женщины, каждая из которых вполне очевидно символизирует Богоматерь. Все они классически задрапированы в лиловое и несут в руках по большому пупсу. Актрисы принимают классические иконописные позы: "оранта", "умиление", "одигитрия", пока воины не разрубают младенцев мечом прямо у них в руках. Так время уезжает далеко вперед к избиению младенцев. (Продолжается эта сцена выходом служителей, которые из тачек и корзин вываливают на пол кучу разломанных пупсов. И это, признаться, коробит, поскольку точно такая же сцена была несколько лет назад в "Золотом петушке" Камы Гинкаса.) То есть в тот же ряд встает и библейский сюжет. И тут я окончательно признаюсь, что смысл "Погребения Патрокла..." мне не внятен.

Да, зрелище это завораживает, а хоры - великолепны. И как бы ни было утомительно сидеть три часа кряду без перерыва на твердых высоких скамьях, в какой-то момент забываешь и об этом. Спектакль Васильева не герметичен - он вполне рассчитан на публику, в нем много эффектного, и никто не станет говорить, что смысл его сам не хочет открываться чужим, как в показах Гротовского, куда зрителей допускали из милости.

Казалось, Васильев стремится сделать ритуал ритуалов, соединив в единое действо многочисленные древние практики, каждая из которых полна не всегда ясных нам символов и смыслов. Вступая на театральное поле, все эти ритуалы и искусства десакрализуются, и я не понимаю, как искусство ушу, перестав быть собственно китайским боем, может обозначать пластику эллинских поединков. Каким образом ритуал, в своей культуре служивший только знаком чего-то более важного, сможет символизировать нечто из чужой культуры?

Впрочем, вполне возможно, что вопросы эти неуместны и нам предлагается, не ища смыслов, три часа медитировать, слушая и созерцая "Илиаду". Тогда хотелось бы, чтобы сиденья были поудобнее.