Как и было обещано, первая половина декабря по части театра в Москве выдалась ого-го! Поскольку все это время шел фестиваль NET, который в этом году очень удался, да еще в те же дни фестиваль "Сезон Станиславского" торжественно завершился не только вручением юбилейных призов, но и очередной премьерой Някрошюса.

Сначала о NETе.

Начался фестиваль Нового Европейского Театра с моноспектакля французского венгра Жозефа Наджа "Дневник неизвестного". Наджа - хореографа и художника, режиссера, танцора и немножко клоуна - в Москве очень любят, дважды он получал "Золотую маску" за лучший зарубежный спектакль сезона, и на этот раз его поклонники в ожидании счастья затаили дыхание. В результате многие из них остались разочарованы: в спектакле не было цельности, "Дневник" выглядел сбивчивым и рвущимся, как череда странных картинок - вспышек в затуманенном сознании самоубийцы.

Легкая выгородка на сцене изображала квартиру. На ее стены и двери ложились причудливые тени: то вырастала огромная, в человеческий рост, лампочка, отражающаяся в темных стеклах, то потеки воды складывались в фигуры, а невидимые руки оставляли мокрые следы. Не прекращая, грохотал гром и шелестел дождь. Из-за стены сначала появлялись пальцы Наджа, пугливо ощупывающие притолоку, потом и сам он со своей острой и ломкой пластикой и тревожным взглядом сумасшедшего. Говорили, что источник "Дневника" - собственный дневник Наджа тех лет, когда он был еще студентом будапештской Школы изобразительных искусств, и двое из его друзей покончили с собой, а третий - сошел с ума. Но по спектаклю трудно понять: один у Наджа герой или их несколько.

То, как он двигается, мало похоже на танец: вдруг сделает подряд несколько судорожных движений, похожих на торопливый рассказ, и снова заберется на стул, поджав под себя ноги, словно боясь коснуться пола. Герой постепенно убирает одну за другой стены квартиры, оставляя в глубине только одно светящееся окно в ванную, где виден, если отодвинуть штору, болтающийся удавленник в костюме и шляпе. В этом спектакле страх смерти постоянно сплетается со стремлением к ней. Герой то играет с веревкой, обматывая ее вокруг шеи, то вертит спустившийся к нему неведомо откуда нож. То вынимает из петли повешенного и укачивает его в ванне, словно в люльке, а то бреется огромным топором, а потом втыкает его в деревянный стол и укладывает рядом голову, примериваясь к позе приговоренного к отсечению головы. Он не боится ножа и топора, как и смерти от собственных рук. Такая смерть легка и понятна, ее хочется испытать. Лишь грохот дождя, шорох листьев, неведомые следы и странные шевелящиеся тени на стенах вызывают в нем необъяснимый ужас.

Надж был "специальным гостем" фестиваля - все-таки он существенно старше тридцати-с-лишним-летних режиссеров нового поколения, на которых строится NET. Еще один "особый" проект - мировая премьера спектакля "Бытие #2", сделанного по заказу Штутгардского театрального фестиваля. "Бытие..." - поставленная Виктором Рыжаковым пьеса Ивана Вырыпаева, который после успеха прошлогоднего "Кислорода" стал новым фаворитом NETа. Легенда новой постановки такова: пьесу о Боге и жене Лота написала некая учительница математики Антонина Великанова, лежащая в психбольнице с диагнозом "острая шизофрения". Через своего лечащего врача она передала ее Вырыпаеву, а тот лишь слегка обработал этот текст, дополнил его письмами, которые писала к нему Великанова, разбил текст на эпизоды и, используя тексты той же Антонины, сочинил несколько зонгов, перебивающих действие. Большая часть критиков, пишущих об этом спектакле, считают, что Великанова - мистификация. Или, как написал Глеб Ситковский из "Газеты", - "галлюцинация автора". Я думаю, что Великанова, как и ее текст, существуют, их можно предъявить, но, конечно, ритм текста, его поэтическая организация и весь набор тем, которые смешаны в этом спектакле - от секса и насилия до спора о существовании Бога, - типично вырыпаевские.

На пустом квадрате сцены играют два актера: Александр Баргман изображает Бога (выступающего под именем лечащего врача Аркадия Ильича), Светлана Иванова - жену Лота (по воле автора она зовется Антониной Великановой). Они спорят, существует ли Бог, причем сам Бог-Аркадий Ильич это отрицает. Кроме того, в спектакле участвуют баянист и Иван Вырыпаев - он, засунув руки в карманы, в кепочке и мешковатом пиджаке, словно парень с окраины, выходит к публике, чтобы между эпизодами спеть глумливые и скабрезные куплеты. "Эх, в каждом доме анальный, да групповой, да лесби, да инцест!.. Эх, день проституции - день всемирного примирения!". "Спит мертвая баба мертвым сном, а мертвый муж страдает от одиночества..."

Актеры очень обаятельны - и самоуверенный доктор ("Здравствуйте, я ваш Аркадий Ильич! Узнали меня?"), и лучезарно-лукавая Антонина ("Сойти с ума не так уж и просто, а очень хотелось бы..."), и, разумеется, Вырыпаев, от которого, как всегда идет волна актерского драйва, электризующая зал. Но все зрелище в целом производит впечатление не столько хорошо организованного безумия, сколько винегрета из подростковых проклятых вопросов и комплексов. И нет сомнения, что фестивальный успех ему обеспечен.

Кроме спектакля Вырыпаева в программе NET были еще две отечественные постановки: мхатовская "Изображая жертву" (пьеса братьев Пресняковых в режиссуре Кирилла Серебренникова), о которой мы уже писали, и "Господин Кармен" питерского театра АХЕ. Спектакль "ахейцев" - насмешливых алхимиков, художников и инженеров - на этот раз был дуэлью между двумя бородатыми мужчинами (Максимом Исаевым и Павлом Семченко - "господами Кармен") на именах. Бритый наголо Павел, одетый в юбку, с длинной серьгой в ухе защищал Кармен. Крашенный в рыжий очкастый Максим выступал от имени Хосе. "Carmen" и "Jose", наступая друг на друга, писали они дымом, лучом света, брызгами воды, краской на полиэтилене и мокрой тряпкой на полу, нитками, чернилами и кровью. Как сказали в программке о спектакле сами авторы: "Это господин, зачеркнувший в тексте Мериме все слова "Кармен" и написавший поверх "Хосе". Это Хосе, подписавший предсмертную записку именем Кармен".

Еще четыре спектакля, которые участвовали в NETе, были поставлены литовцем Оскарасом Коршуновасом, Томасом Остермайером и Арпадом Шиллингом - звездами того самого Нового Европейского Театра, ради знакомства с которым и был семь лет назад задуман этот фестиваль. Спектакли, которые нам привезли молодые звезды режиссуры, прославившиеся постановками шокирующих современных текстов, были, во-первых, сплошь по классике. Во-вторых, все они в той или иной степени располагались в традиции реалистического театра. И, в-третьих, все они были одеты в современные костюмы. Это складывалось в тенденцию.

Хедлайнером нынешнего NETа определенно был тридцатишестилетний руководитель знаменитого берлинского "Шаубюне" Томас Остермайер. Его приезда организаторы фестиваля пытались добиться уже несколько лет, но только в этом году, благодаря помощи "Российско-германских культурных встреч", это удалось. Остермайер привез сразу два спектакля: ибсеновскую "Нору" в переделке Мариуса фон Майенбурга и, в качестве послесловия к ней, - бессловесный моноспектакль "Концерт по заявкам" по Францу Ксаверу Крецу. "Нора" превратилась в историю из жизни семьи нынешнего яппи: адвоката Хельмера, недавно назначенного директором банка, его хорошенькой неработающей жены и троих детей. Живут они в стильной двухэтажной квартире, похожей на рекламную картинку, где вместо стены выстроен огромный аквариум, дружат с таким же молодым шутником и балагуром доктором Ранком (в этой версии он оказывается больным СПИДом бисексуалом), слушают рок и в качестве рождественского маскарадного костюма выбирают для Норы маечку, шорты и пистолеты Лары Крофт. Мастерски сделанный, энергичный и несколько глянцевый спектакль Остермайера представлял нашей публике высококачественный европейский театральный мейнстрим. "Концерт по заявкам" демонстрировал немецкий театр с другой стороны - он был тихим, камерным и весьма маргинальным.

В финале "Норы" по версии Майенбурга героиня вместо того, чтобы, высказав все мужу, уйти от него, - выпускала в Хельмера полную обойму из револьвера. И потому текст Креца, где показан унылый вечер из жизни одинокой женщины, Остермайер рассматривал как вариант развития судьбы Норы после освобождения из тюрьмы, куда она должна была бы попасть за убийство. В пьесе Креца, похожей на одну длинную ремарку, Анн Тисмер (та же актриса, что играла Нору) с невероятной и немного гротескной подробностью играла жалкую одинокую чистюлю фройляйн Раш с момента, когда она, вернувшись с работы, открывает дверь квартирки, раздевается, меняет обувь и включает батарею, до того, как, не сумев уснуть, она выпивает одну за другой всю пачку снотворных таблеток и тем прекращает свою механически-однообразную жизнь. Остермайер вместе с Тисмер по-немецки обстоятельны, фиксируя каждую деталь: приготовление бутербродов, раскладывание на компьютере пасьянса, стирку колготок, прижигание прыщика на подбородке. Один из самых напряженных эпизодов в спектакле - посещение фройляйн Раш туалета, тоже происходящее на наших глазах. Вот фройляйн Раш садится на унитаз и писает (мы слышим журчание). Потом взгляд ее становится сосредоточеннее, лицо краснеет. Слышно, как плюхается в воду какашка. Еще и еще раз. Кряхтит и стонет - видимо, запор. Вытершись, тут же моет унитаз щеточкой, протирает сиденье, открывает маленькое окошко, чтобы проветрить. Организаторы фестиваля очень опасались, что эта сцена вызовет большой скандал среди московской театральной общественности (ни один NET за последние годы не обошелся без скандала), но, как ни странно, никакого шума не было, а "Концерт по заявкам" искушенной театральной публике понравился больше, чем эффектная "Нора".

Оскарас Коршуновас привез в Москву "Ромео и Джульетту" - тот самый спектакль, который был в прошлом году сделан по заказу Авиньонского фестиваля, но из-за его отмены так и не был тогда показан. В литовском варианте шекспировская трагедия тоже опрокинута в современность. Здесь враждующие кланы - это соперничающие семейства пекарей, сценическая установка выглядит как две огромные, завешенные посудой металлические кухни, а белобрысый Ромео и рыжая маленькая Джульетта в платьице в цветочек - всего лишь младшие в компаниях разбитной "фабричной" молодежи. Поначалу веселое состязание семейств Монтекки и Капулетти кажется забавой: летит мука, и пекарята меряются вылепленными из теста огромными фаллосами. Но постепенно в ход идут здоровенные кухонные ножи, и убитые Тибальд с Меркуцио, а за ними и главные герои с лицами, выбеленными мукой, кажутся персонажами античных трагедий в масках скорби. Критика находила в этом спектакле некоторую поверхностность и однообразие приемов, но тем не менее противостоять обаянию актеров, как и стремительному, энергичному ритму постановки не могла. Чем-чем, а профессией Коршуновас владеет так, как мало кто из российских режиссеров его возраста. Да и тех, кто постарше, скажем честно.

Главной неожиданностью NETа стала "Чайка" совсем неизвестного в России тридцатилетнего Арпада Шиллинга, сыгранная на маленьком пустом кусочке сцены, окруженном зрительскими креслами. Откровенная простота этого театра была почти шокирующей: актеры, одетые в то, в чем они пришли сегодня на спектакль, гуляли перед началом представления по фойе вместе со зрителями и занимали места в первых рядах, откуда и начинали вести свои диалоги. И в финале не было поклонов - публика встречала актеров уже в фойе, где те стояли, держа в руках пальто, словно зрители, собравшиеся уходить. Никаких декораций, бутафории, специального света, Нина - в джинсах и короткой трикотажной кофточке, Маша - в черном платье с брюками, пожилая полная Аркадина с повадками богемной звезды - в брюках и декольтированном свитере, который сползает то с одного плеча, то - с другого. Изменений в пьесе почти нет, разве что сокращены какие-то уж очень заметные привязки к временам столетней давности. Остальное - по мелочи: Сорина назвали не действительным статским советником, а председателем Комиссии по культуре, о Тригорине шепчут, что он иностранец (его и впрямь играет не венгр, а немецкий актер), молодую эффектную Полину считают не матерью, а мачехой Маши. Актеры играют чудесно, но самое лучшее, что есть в этом спектакле - то, как они умеют создать непосредственный и интимный контакт со зрителями, каждый из которых чувствует, что он тоже один из участников жизни этого дома: ему рассказывают, с ним советуются или кокетничают, его о чем-то просят. Разумеется, если бы этот спектакль играли на обычной сцене такой эффект был бы невозможен.

Ну, что тут скажешь: NET привез безусловные европейские хиты, и после блестящей программы нынешнего года, в которой не было ни провалов, ни даже проходных постановок, престижность и вес этого маленького частного фестиваля в общем фестивальном движении должны сильно вырасти.

И, наконец, о Някрошюсе, закрывавшем премьерой "Сезон Станиславского". Ради этого события организаторы NET даже раздвинули спектакли в своей программе, понимая, что фестивальная публика в первую очередь ринется на "Песнь песней".

Кажется, очередная премьера Някрошюса вызвала и среди поклонников, и среди критиков в первую очередь растерянность. Этот спектакль выглядел явным продолжением прошлогоднего сезонного эпоса Донелайтиса, но был сделан еще более простыми средствами, совсем как детская игра. На практически пустой сцене с пустыми руками. Ничего, кроме молодых актеров, одетых в самые обычные костюмы: платья, брюки, рубашки. Все, что нужно, они сочиняли из тех предметов, которые в любом доме под рукой: бумага, нитки, веревка, яблоко, нож, какие-то палки. Рулоны бумаги - это и свитки мудрецов, и труба, и весла, и орган, натягивая веревки, обозначают дом, из ниток плетут сети.

Някрошюс ставит "Песнь песней" как историю деревенской любви худенькой девушки с огромными глазами и высокого увальня. Встречи и расставания, попытки завлечь и желание независимости, начало любви и насильное разлучение. Большей частью эта история развивается без слов, но в те моменты, когда простодушные герои начинают говорить возвышенным эротическим языком песни Соломоновой: "Мед и молоко под языком твоим, и благоухание одежды твоей подобно благоуханию Ливана!", масштаб любовной истории многократно увеличивается. Речь героев полна ветхозаветных метафор, они сравнивают друг друга с животными и растениями, а Някрошюс тут же превращает их в тех, о ком говорится. Девушка становится кобылицей, которую ловят, чтобы подковать, а юноша - соколом, пойманным для кольцевания. И ничего не надо, чтобы превратиться в птицу: приставил к лицу крючковатый нож стальной косы - вот и клюв. Но, похоже, "впадение" Някрошюса "в простоту" действительно многими воспринимается как ересь - никогда еще я не видела, чтобы со спектаклей знаменитого режиссера уходило так много народу, как в эти дни из театрального зала Дома музыки. Хотя спектакль идет без антракта всего два часа

В последних двух постановках Някрошюса - по Донелайтису и Песне песней - режиссер обернулся какой-то новой стороной. Словно у него изменился взгляд на жизнь. Не то чтобы она ему стала нравиться - спектакли его продолжают оставаться трагическими, - а просто он стал ее принимать. Он говорит о цветении и увядании, любви и смерти, и для этого ему уже не нужны пьесы с искусной интригой. Он берет знаковые пра-тексты и одухотворяет ими простые истории, давая нам понимание, что следующая природе человеческая жизнь глубока и величественна.