Какие уж в первой половине января премьеры: все газеты-журналы на каникулах, артисты разбегаются по праздничным заработкам. (Помните анекдот про нашего актера, приглашенного под Новый год на съемки в Голливуд: "Отстаньте со своим Спилбергом - у меня елки!") Некоторые развлекательные премьеры выпускаются еще перед праздниками, как вышли в самые последние дни декабря костюмная "Адриенна" в продюсерском центре "Онитра" (С Ольгой Дроздовой и Дмитрием Певцовым) и развеселая "Мадемуазель Нитуш" в Вахтанговском театре (с Марией Ароновой). А потом только знай катай - как и ожидалось, всю неделю свежеприобретенных праздников люди, не имея возможности, как в мае, поехать на огороды, посвящают себя развлечениям. В частности, театру.

Единственной премьерой начала января был "Лес" в МХТ (лукавство, конечно, его успели пару раз сыграть в декабре под замену, но раз уж объявили официальную премьеру пятого, так и будем считать). Не успев появиться, "Лес" произвел фурор: истомленная вялым и неудачным сезоном критика принялась его хвалить, как, пожалуй, не хвалила ни один московский спектакль с самого сентября. Вместе с ней и публика повалила толпой посмотреть на веселого осовремененного Островского.

Кирилл Серебренников проделал замечательный фокус: он опрокинул хрестоматийную комедию XIX века не прямо в наши дни, а с небольшим смещением - в самое начало 70-х - и сразу обогатил спектакль огромным количеством новых коннотаций и ностальгических деталей. Когда "Лес" начинается, на авансцене, отгороженной занавесом в виде жухлых фотообоев с изображением деревьев, - только здоровенная радиола на тонких ножках ("У нас такая была", - замечаю я вместе со всем залом). Бойкая Аксюша (Анастасия Скорик) в коротеньком платьице и с хвостиками, забравшись на стремянку, обмахивает перьевым веничком люстру с хрустальными висюльками. А вокруг вьется, норовя схватить ее за коленки, противный мальчик Алеша Буланов (Юрий Чурсин). Все это очень напоминает обстановку из какой-нибудь пьесы в духе Розова: мещанская квартира, дерзкая девчонка, которая так и норовит заклеймить вещизм и сбежать к стройотрядовцу, и гадкий юный приспособленец, мечтающий сделать карьеру. И ведь действительно, все по этой схеме и происходит (давно замечено, что гениальные пьесы легко ложатся под любую трактовку). Разве что возлюбленный Аксюши - не прямодушный искатель туманов и запахов тайги, а битый крутым папкой отморозок с гитарой (Олег Мазуров), распевающий Высоцкого и мечтающий спереть у отца денег, чтобы рвануть со своей девчонкой на машине вдоль Волги, отрываясь на каждой областной дискотеке.

Вообще, все детали, которые придумал Серебренников вместе со своим художником Николаем Симоновым, располагают к воспоминаниям. И неустойчивые кресла, торшеры, радиолы, гремучие бамбуковые занавеси на дверях, пришедшие из шестидесятых, и сберкнижки вместо драгоценностей в заветной шкатулке, и голубые брюки клеш, цветные батники, кожаные пиджаки и темные очки, дубленки с вышитыми цветочками и кудрявой опушкой по подолу. И - вместо парка - детская площадка, куда все приходят крутить романы, пацаны сидят на качелях с гитарами и обжимаются с девочками на скамейках. И вокзал, где встречаются Счастливцев с Несчастливцевым: заплеванные окна, за которыми, мелькая огнями и грохоча, проносятся поезда, ряды ламп дневного света, придающего всему мертвенно-зеленый оттенок, круглые одноногие столы здешней "стоячки", с которых ковыляющие уборщицы в синих халатах уносят пустые пивные кружки. А над головой загорается выложенное красными лампочками Аркашкино сакраментальное: "А не удавиться ли мне?". Сам дом Гурмыжской похож на обкомовский санаторий с толстухами-официантками в белых фартуках и наколках, выступлением детского хора по праздникам, с роялем, за которым вечно сидит женщина-музработник (Буланов в трусах и майке выходит к этому роялю делать зарядку, и сердца немолодых женщин "санатория" сладко замирают). И залой для танцевальных занятий с огромным, обрамленным лампочками зеркалом (перед ним размечтавшаяся Гурмыжская выделывает па под "Коимбру" Лолиты Торрес из "Возраста любви").

Но все эти симпатично и к месту придуманные детали, конечно, не были бы так хороши, если бы не сложилась сама история, в которой так здорово заиграли актеры. История получилось о доме, полном женщин и вовсе лишенном мужчин. И, конечно, обо всем, что из этого следует: интригах, мечтах, сплетнях, ханжестве, кокетстве, ревности, ну и так далее. (Я подумала: может, это не санаторий, а женское отделение, скажем, Дома ветеранов сцены?) Тут и многочисленная челядь женского полу суетится, и вьется визгливая Улита, которую очень смешно играет Евгения Добровольская, и даже местных помещиков Милонова и Бодаева Серебренников превратил в приличных седовласых дам в буклированных костюмчиках, пришедших с визитом к хозяйке. Но главная прелесть, конечно, в самой Гурмыжской, которую играет Наталья Тенякова так смешно и азартно, как она давно не играла. Женщина бешеного темперамента (поначалу в черном костюме и с унылыми стародевскими косицами), назначив себе в любовники понятливого Буланова, начинает ежеминутно менять платья и парики, один другого смелее и обворожительнее, и так же часто впадать то в томность, то в истерику. В конце концов к объявлению помолвки Гурмыжская выходит почти героиней "Шербурских зонтиков": блондинкой с перехваченными лентой волосами до плеч и в коротком белом платье, ну и для вящей сексуальности - в лаковых черных сапогах выше колена.

Мужчины, появляющиеся в этом доме, тоже крайне живописны, и лучше всех пара актеров: Геннадий Несчастливцев, которого Дмитрий Назаров играет простодушным и восторженным великаном, все время готовым расчувствоваться. (Появляясь в доме, он сразу хватается за якобы его детский самокат и со слезой декламирует кусочек из поэмы Бродского "Гость" с рефреном "друзья мои", хотя это мне кажется уже лишним.) И ироничный Аркашка Счастливцев в беретке и очках на резинке - Авангард Леонтьев. В этой паре приблудных диссидентов, где Несчастливцев играет роль романтика, трибуна, из тех, кого могли и повязать за чрезмерную речистость, Счастливцев - скептик и циник, пусть всегда готовый попользоваться щедротами режима, но так же не способный долго жить в "обкомовском санатории".

Отдельных слов заслуживает финал, из вязких семидесятых выстреливающий непосредственно в наши дни. Во время помолвки поздравления жениху и невесте зачитываются в микрофон по большим папкам-адресам, а за спинами выступающих выстраивается детский хор: белый верх, черный низ. Вот тогда гладкий мальчик Буланов, в черном костюме с торчащим белым уголком из кармана, выйдя уверить всех в величии своих будущих начинаний в роли нового хозяина усадьбы, вдруг, прижав руку к сердцу, начинает говорить в отрывистой путинской манере и сразу становится очень похожим на президента в момент принятия присяги. Хор сзади ангельски поет "Беловежскую пущу", потом новый хозяин с по-прежнему бесстрастным лицом выходит танцевать летку-енку и к нему на ходу пристраиваются все герои. А на Несчастливцева, громыхающего перед уходом обличениями, никто и внимания не обращает. Финал, конечно, лобовой, но забавный и убедительный. И раздражения у меня, как у некоторых коллег, не вызвал.

После долгого рассказа о единственной премьере начала января (впрочем, она того стоила, коли сразу была признана лучшей постановкой сезона), несколько слов об одном маленьком фестивале, который прошел в первые послепраздничные дни. Есть такой фестиваль вертепных театров, ежегодно проходящий в Москве в неделю от православного Рождества до Старого Нового года. Он называется "Рождественские семейные вечера" и в этом году был уже юбилейным - десятым. Спектакли каждый день показывались одновременно на трех площадках. В Музее истории города Москвы представляли традиционные вертепы, чаще всего сделанные не профессионалами, а семейными, школьными или сельскими театриками, с трогательными вертепными ящиками, оклеенными звездами из фольги, занавешенными цветными платками, с куклами, переделанными из детских, вырезанными из дерева или сшитыми самостоятельно, с раскрашенными тряпочными лицами. В каждом из этих получасовых или даже пятнадцатиминутных представлений был почти один и тот же канонический текст, зато музыка отличалась разительно и звучала, честно говоря, невероятно впечатляюще и красиво и у профессиональных музыкантов, и у крошечных семейных хоров.

В Театральном центре на Страстном играли вертепные представления украинские театры, эффектные, но больше похожие на большие рождественские шоу с дорогими костюмами, чем на маленькие спектакли бродячих кукольников, носящих свой ящик на плече. А в театре "Тень", где обычно происходит все самое интересное в Москве, связанное с куклами, играли как бы "артхаусные" постановки (то есть творчески переработанный вертеп). Самым занятным был тоже украинский, из Хмельницкого театра кукол, он даже имел название, как обычный репертуарный спектакль, - "Отзвуки". Все, что имело отношение к этому многозначительному названию: стихи Ахматовой, портреты поэтов от Цветаевой и Мандельштама до Галича и всякое другое, призванное прибавить весу рождественскому представлению, мне как раз показалось менее интересным, а вот сам вертеп, в который превратилась двойная рама заиндевевшего окна, был чудесен. Верхним, райским этажом оказывались форточки, а само пространство между рамами было местом земной жизни. Когда гас свет, за "окном", казалось, мигала огнями елка; когда пели о Вифлеемской звезде, ее рисовали пальцем на белом стекле, потом рядом рисовали и пустыню с пирамидой и верблюдом. В спектакле было намешано все: огромные марионетки, детские куклы и актеры на котурнах, за "окном" появлялась маленькая смерть с косой, а между рамами в ватном снеге стояли шоколадные Деды Морозы. Корзинки с конфетами в блестящих фантиках казались драгоценностями, а по столику, на котором стоял "оконный" вертеп, ходил трамвайчик с кузовом, полным мандаринов, которые рассыпались на пол, под ноги зрителям. И это все рождало самое правильное новогоднее настроение, какое только бывает.

Вот, собственно, и все, что я могу рассказать о двух первых неделях театрального января. А уж когда действительно премьеры пойдут косяком - будьте благонадежны, расскажу и о них.