Августин говорит, что мы можем помочь себе думать о времени, если будем исходить из полноты целого, - например, песни, которую я берусь спеть от начала и до конца. Она, сама по себе целая, тогда развертывается во времени. Что это за песня? Раннехристианский гимн? Или жизнь человека? Или та хвала Богу, какою оказывается "весь век", totum saeculum, история мира? Как у Аристотеля, у Августина мы знаем время по изменению души: время есть душа изменяющаяся, вне которой никакого измерения времени нет. Это не психологизм. Песня, о которой говорит Августин, - по сути то же, что мелодия (тон) присутствия, как определяет настроение Хайдеггер в своей фундаментальной онтологии.

Владимир Бибихин. Мир

Кто эта странная троица в цветастом фартуке на обложке грампластинки Апрелевского завода имени Ленина "Поет Радионяня"? Слева - интересный брюнет с бакенбардами, похожий на Ива Монтана или на собирательный образ всех битлов. Справа - лысеющий дядя с бровями домиком. Оба улыбаются, и оба в водолазках. В центре - самый главный: спокойное мужественное лицо, решительный взгляд. Убеленный благородными сединами Штирлиц в костюме, в крахмальной сорочке и при галстуке. Композиция фотопортрета совершенна: няня вписана в жесткий круг, он прощупывается под бумагой конверта.

Их было трое: Александр Лившиц ("Саша-малаша, манная каша"), Александр Левенбук ("Левенбук съел бамбук") и добрый радиоволшебник с мягким голосом. Да, да, да, мой маленький друг, ты правильно догадался: это он, тот самый, "крибле, крабле, бумс!" - Николай Владимирович Литвинов.

Лившиц и Левенбук - это была такая традиция. При Хрущеве и Брежневе все хохмачи выступали парами: Шуров и Рыкунин, Миров и Новицкий, Рудаков и Нечаев, Ильченко и Карцев, Тарапунька и Штепсель, Авдотья Никитишна и Вероника Маврикиевна - все по двое. Но только в "Радионяне", благодаря введению Третьего Актера, восторжествовала истинная гармония.

Две головы хорошо, а три лучше. Левенбук, Лившиц, и Николай Владимирович. Три духа, три Хранителя, три веселых голоса в голубом Эфире. И они - нераздельные. Когда Лившиц уехал, его попробовали заменить "Львом Шимеловым" - не вышло: ересь.

Лившиц, Левенбук, Литвинов. Триада. Три "Л". Три лица советской popular culture 70-х годов. Лившиц - те, кто уехал, Левенбук - кто "нашел свою нишу" здесь. А Литвинов работал по совместительству радиоволшебником. Помните? "Здравствуй, дружок!.." У нас был порядок. Каждое утро - сказка. После сказки мы отправлялись в садик, где нам говорили про Брежнева, потом возвращались домой, смотрели "Спокойной ночи, малыши!" с тетей Валей - и спать. И за этим порядком следил Николай Владимирович, добрый советский дух. Помогал Империи.

Грубо говоря, он был сам Стерегущий - Катехон. В аннотации к одной из пластиночек "Няни" говорится, что Н.В. - "плантатор наоборот". Ходит и покрикивает: "Эй, ребята, чего не озорничаете, а ну, шалите давайте, а то всех уволю". В этой, казалось бы, травестии есть высшая логика, о которой позже. И вот этот русский советский сказочник, Кот Мурлыка "великой Эпохи" в связке с субверсивной бивис-и-баттхедной парой Лившиц-Левенбук образует трехликого пса Кербера, охраняющего царство Аида.

Но на самом деле их было больше - целый пантеон божеств. Блестящие шлягермахеры Борис Савельев и Владимир Шаинский, ансамбль "Мелодия" п/у Г.Гараняна и В.Чижика, Михаил Танич (тогда он еще был пацан), веселые цадики-талмудисты Аркадий Хайт и Эдуард Успенский. Борису Савельеву нужно вообще ставить памятник. Усилиями этого конклава в "Няне" счастливо соединились три величайших духа - Советский, Русский и Хасидский эгрегоры.

А на самом-самом деле их было еще больше. Вот верный, хотя и приемный, сын Польши Юлиан Тувим. С каким чуть не рэпперским задором, в унисон Левенбук и Лившиц начитывают его стихи о развеселом пане Трулялинском и ребятах-трулялятах, заодно под шумок попавших и в title song передачи. Вот Даниил "Хармс" Ювачев. Признан за своего: детские журналы Еж и Чиж - "Радионяня" 30-х. А вот поэт, отыскавший, по-видимому в каббале, рецепт вечного детства. Его зовут Овсей Дриз. Рассказывают, что однажды он разбудил своего друга и сказал: "Послушай, как просыпается город, он закипает, как чайник на медленном огне. Слышишь, как город поет?"

В ханукальном нигуне "Юла" ("А Дрэйдл") на слова Дриза Борис Савельев повелел анонимному "инструментальному ансамблю" (так на обложке! Наверное, это была "Черноморская чайка") превратиться в местечковый клэзмер-бэнд. Зато Сережа Парамонов и Дима Голов, солисты детского хора Всесоюзного радио и Центрального телевидения, так выводили Шаинского, что думалось: "Попробуй, сунься к нам кто".

Сердцевину проекта составляли песни, исполняемые самой "няней" с премилыми обертончиками, даже не то что шансонными - кафешантанными. Постоянным контекстом этих песен был фирменный, безошибочно узнаваемый конферанс. В песни вставлялись телеги, между песнями гналась пурга. Передача делилась на рубрики, многие из которых назывались "веселыми": "веселый арбитраж", способный рассудить любые детские споры, чтоб не ссориться, "веселые уроки" с песнями-запоминалками по грамматике-математике, с пост-обэриутской абсурдизацией идеи мнемотехники: так запутать, чтобы уж совсем не запомнилось и сделалось совсем "про другое".

Минус поставим сначала,
Рядом с ним "пэ" пополам,
Плюс-минус знак радикала,
С детства знакомого нам.
Ну, а под корнем, приятель,
Сводится все к пустяку:
"Пэ" пополам и в квадрате
Минус несчастное "ку"
(Минус прекрасное "ку").

Большая часть песен посвящена взаимоотношению детей и взрослых. Смотрите: вот "Аппетит". Песня о том, как одного мальчика заставляли есть по часам.

Это по ошибке
Бабушка считает,
Что главнее самых главных дел,
Чтобы мальчик,
Как проснется,
Так бы ел, и ел, и ел!

Без сомнения, творец Чебурашки был знаком с одним из главных текстов советской идеологической кулинарии - книгой Детское питание (М., 1966), в которой родителей учат, как втюхать детям еду. Естественный стимул, голод, подменяется искусственно создаваемым культурой "аппетитом". С помощью этого хитрого дивайса человек с самого детства превращается в машину, биоробота, послушного конформиста, готового всю жизнь по часам переваривать всевозможную жвачку.

В "Детском питании" антагонист - тоже старуха (традиционный носитель авторитетного знания), но "старорежимная", выросшая задолго до Аппетита. Соответственно, ее рецепты отвергаются:

Вредные предрассудки

У нас в квартире есть старуха -
Старуха в прошлом - повитуха.
Бабуся ходит по дворам
Дает советы матерям.
"Не ешь моркови, - бабка учит, -
Грудных детей с моркови пучит! <...>
Чтоб стало больше молока,
Попей-ка, матушка, пивка! <...>
Все кормишь сына по часам?
А он ведь знает время сам!
Раз плачет - значит хочет кушать!.."
Не надо этих бабок слушать!

Успенский в ответ изображает другую старуху, жрицу Аппетита, тонко намекая своему эзотерическому слушателю (ребенку): конформизм до добра не доводит. Не надо заставлять кушать детей. Казалось бы, "Няня" здесь на одной стороне с детьми и гуманистическим фрицем Перлзом против взрослых и жестоковыйного доктора Свядоща, который, помнится, предлагал лечить гомосексуалистов электрошоком. Но с другой стороны, нашей Родине потому и не нужны были Перлзы, что она была сама себе сразу и непослушным ребенком, и Свядощем. Всегда в ней трепетал дух чего-то отвязного, по-детски могучего. Это была, в сущности, страна детей. Родина нашего детства. Она гнобила Хармсов, но сама же и была ими. Даже Иосиф Сталин в душе был ребенком и обэриутом, "литературным хулиганом". Кто знает - может, поэтому его и называли "лучший друг детей".

Дети - стихийные духи, волшебники и трансгрессоры. У них сдвинутый мир, сюр, как у юлы Дриза. За Хармсом пошли и Олег Григорьев, и Эдуард Успенский, превративший "Омен" в детскую сказку-страшилку. Любой ребенок опасен - вспомним, хотя бы "Вельд" Брэдбери. В одной из песен на слова Успенского мальчику хотят отстричь волосы, символ-атрибут лиминального существа, нечистого и опасного, не вполне человека.

Мальчик стричься не желает,
Мальчик с кресла уползает...
А волосы растут,
А волосы растут.
Ай-яй-яй-яй-яй-яй-яй,
Ай-яй-яй-яй-яй-яй-яй.

Ребенок сопротивляется и в наказание за это превращается в девочку. С точки зрения "Ай-яй-яя", это, конечно же, катастрофа. Нонконформизм символически отождествился с разрушением гендерного айдентити и всего порядка вещей. Не выдержав инициации, герой становится не человеком=мужчиной, а хаотической фигурой, угрожающей обществу. Этот волосатик - хиппи, гомосексуалист, трансвестит, транссексуал, мутант, фрик, оборотень, вервольф, предатель. По этому поводу роно-педсовет проводит планерку: "Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст". А на самом деле он-то, может быть, и есть самый главный строитель светлого завтра. Настоящие строители будущего должны быть weird. А кто поможет им в этом? Я знаю кто. Есть такая передача!..

..."Радионяня", "Радионяня",
У нее одна задача:
Чтоб все девчонки
И все мальчишки
Подружились с ней,
Чтоб всем ребятам,
Всем трулялятам
Было веселей.

Вот в этом вся алхимия Советского Союза, его философский камень. Именно! Не "две" задачи, а "одна". Одной и той же передачей, сообщением-раппортом, и объединить всех, и развеселить, чтобы всегда был драйв. Карлсон и дядя Степа, Барто-Михалков и Григорьев-Остер - в одном. Слушая "Няню", вспомним: мы жили в Стране Детей.

Лучше танца "Хлопай-Топай",
Ничего на свете нет -
Только хлопай, только топай,
Лишь бы выдержал паркет.
Эх раз, еще раз,
Целый класс пустился в пляс.
Хлопай-топай!
Топай-хлопай!
Нет ребят счастливей нас!

Дурацкими голосами Левенбука и Лившица, бархатным мурлыканьем Литвинова, жизнерадостной "умцей-умцей" Бориса Савельева и Владимира Шаинского, словами Михаила Танича и Эдуарда Успенского поет, играет, танцует, радуется, веселится и хлопает-топает Родина нашего детства.

Которую мы потеряли.