Августин говорит, что мы можем помочь себе думать о времени, если будем исходить из полноты целого, - например, песни, которую я берусь спеть от начала и до конца. Она, сама по себе целая, тогда развертывается во времени. Что это за песня? Раннехристианский гимн? Или жизнь человека? Или та хвала Богу, какою оказывается "весь век", totum saeculum, история мира? Как у Аристотеля, у Августина мы знаем время по изменению души: время есть душа изменяющаяся, вне которой никакого измерения времени нет. Это не психологизм. Песня, о которой говорит Августин, - по сути то же, что мелодия (тон) присутствия, как определяет настроение Хайдеггер в своей фундаментальной онтологии.

Владимир Бибихин, "Мир"

Впервые я услышал про Марка Фрейдкина на первом курсе филфака МГУ, когда только начинал, иногда настырно, иногда преодолевая неловкость, петь друзьям свои песенки. Тогда Миша Гронас сказал мне, что есть такой Фрейдкин, профессиональный поэт-переводчик и исполнитель песен Жоржа Брассенса, основатель "19 октября", популярной книжной лавки для "новых умных". Самого Мишу познакомила с ним Ольга Седакова.

"У него еще есть свои песни, тебе, Пашка, по духу немножко, кажется, близкие, надо тебе их послушать", - в подтверждение Мишка привел цитату из песни Радость бытия, которой открывается альбом Собачья жизнь: "С каждым днем наш тонус ниже, // С каждым днем наш стул все жиже, // С каждым днем она все ближе - // Импотен-ци-я...".

Сложный вопрос, насколько это мне близко. Меня больше заинтересовало, что Фрейдкин переводит и поет Жоржа Брассенса - прототипического французского шансонье, автора песенки Chanson Pour l'Auvergnat, заслушанной мною в детстве на коленях у дедушки с советской виниловой пластиночки Под крышами Парижа. Дедушка до революции жил во Франции и в Швейцарии, а потом вот приехал, как говорится, "строить и месть в сплошной лихорадке буден". Поэтому я родился в России и с детства подсел на французский шансон.

Позднее, когда я стал немного понимать по-французски, некоторые шансонные тексты, представлявшиеся в детстве поэтической глоссолалией, разочаровали меня, оказавшись вполне бессмысленной "любовью-морковью". Но это не относится к неподражаемым куплетам и балладам Брассенса - мне нравится, как ведет себя их лирический герой. Благодарит чужих людей за хлеб, огонь и добрый взгляд в Chanson Pour l'Auvergnat. Ревнует свою любовницу к ее же собственному мужу в смешной и грустной, как моя жизнь, Ma Maitresse - la traitresse. Ернически жалуется, что публика слушает его песни и платит лишь только за ругань матом: "J'suis l'pornographe // Du phonographe, // Le polisson // De la chanson". (Вот это как раз мне близко: рекомендуя меня на одном американском КСП-форуме в качестве барда, Волик Черняк так и пишет: "Мужик материт отменно" :-). Все эти песни перевел и поет Фрейдкин, ненавязчиво воспроизведя манеру Брассенса, аккуратно снимая и фиксируя в своих аранжировках оригинальный аккомпанемент, удачно обыгрывая свое по иным причинам грассирующее "р", силясь перевести непереводимое: "Моя ду-ше-чка - пробляду-ше-чка".

В самом имени "Марк Фрейдкин" мне почудилась некая культурная провокация. Я даже заподозрил псевдоним, объединяющий в беззастенчивом каламбуре Фрадкина с отцом психоанализа. Притом Марк Фрадкин, в свою очередь, напомнит Френкеля и Марка Бернеса. Этот мягкий советский шансон, сочленяющий мужескую имперскость с легкокрылостью духа quatorze juillet... А началось все в 1957-м, когда Сергей Образцов привез нашим мамам и бабушкам Ива Монтана, который им так всем понравился. Именно о "далеком друге" Монтане тихонько поет Бернес, прямо предвосхищая проект своего тезки Фрейдкина: "А песня все ближе, все ближе, // Летит и звенит над Москвой, // В ней думы Парижа, улыбка Парижа // И голос народа живой".

Русская песня познакомилась с французским шансоном на концертах Монтана и на фестивале молодежи 1957 года. Сначала он ей "строил куры" на свой типичный манер, обещая жениться и все такое, а после благополучно улетел домой, а у ней от него остались маленькие детишки, которые к 70-м годам как раз подросли. Три "сына" - три жанра магнитофонной авторской песни, то ли похожие, то ли совсем не похожие на залетного французского батьку: "ресторанный" (Беляев, Крестовский, Северный), "театрально-поэтический" (Окуджава, Галич, Высоцкий) и "походный" (Кукин, Городницкий или Визбор с Солнышком Лесным). Они-то и суть песенный андеграунд России 70-х.

Впрочем, сам Фрейдкин уже не хочет зависеть от этих сынов. Самосвят в бардовской "церкви", он хочет наследовать первородство того шансона, минуя семидесятников. Такие, как Фрейдкин, не будут лимонничать-апельсинничать. Священных коров АП он нещадно ругает, признает разве только Галича, с натяжкою Визбора, Сергея Никитина (ежик резиновый) с удовольствием взял бы к себе в ритм-гитаристы, но к песням его равнодушен. Рассказывает, как Костя Беляев попросил у него для своего репертуара Песню про Костю, хотя она вовсе не про Костю, а про Сережу Костюхина. "Я вижу перед собой два образца - Брассенс и Бернес". Что ж, эти имена, помимо всего прочего, образуют друг с другом хорошую анаграмму.

Программный эклектик, Марк Фрейдкин сознательно ориентируется на советскую эстраду 60-х, а полусознательно вдохновляется такими разнообразнейшими источниками, как Эва Демарчик, Теодор Бикель или Сезария Эвора. Он рассказал мне трогательнейшую историю о том, как в 1976-м был пленен исполнительской манерой Демарчик, в последующие годы написал ей несколько песен, потратил кучу денег на переписчицу нот, он послал ей все это в Польшу, а там началась революция и Эва как-то исчезла. Одна из этих песен теперь в Запоздалых романсах, девочка там поет.

Еще он сказал, что любит "цыганский" альбом Бикеля Russian Gipsy Songs - тот самый, отпираченный "нами" как Песни русского цыгана Федора (!) Бикеля. Он просил, чтобы я принес ему "еврейский" альбом Бикеля с песнями Мордехая Гебиртига. К сожалению, ничем не могу помочь. Соученица по классу идиша в Lawrence, KS (кстати, как две капли воды похожая на Шиша Брянского) обещала подарить мне эту пластинку, если я до этого перепою все песни из репертуара Марка Ольфа. Но тут как раз я охрип, заболел плевритом, долго парился по этому поводу и даже навсегда бросил курить, но в итоге не получил желанного диска. Зато я принесу ему Theodore Bikel Sings Yiddish Theater and Folk Songs c автографом самого маэстро.

Кстати, про евреев: название группы Фрейдкина (Гой) ассоциируется с именем голландцев Di Gojim - только те "гоим" играют конкретно клезмер ривайвл, понимая его как уорлд мьюзяк, а наш "гой" лишь изредка, в некоторых песнях (израильских по тематике: Песня о Диме, Пизмон) эту стилистику использует. Все музыканты из Гоя, кроме клавишника Андрея Кудрявцева, соученики Фрейдкина по Девятой спецшколе. Эта группа играет также с Тимуром Шаовым, записала с ним два его альбома.

В середине 80-х Фрейдкин и Гой "под сильным стаканом, один микрофон и все такое" записали первую кассету. Кто-то быстро ее отпиратил, продавалась она на Горбухе какое-то время. Спустя десять лет, "когда появились какие-то деньги", Московские окна выпустили две кассеты Фрейдкина - одна Выбранные места из переписки с друзьями (коммерческое название Собачья жизнь), другая Песни Жоржа Брассенса и запоздалые романсы. Недавно вышел еще один альбом авторских песен Фрейдкина - Меж "еще" и "уже", основная тема которого - скоро старость. Иногда они выступают в бардовских клубах (Перекресток, Беседка, Гнездо Глухаря). Гоя часто крутят по московскому Радио Шансон и питерскому Радио Русский Шансон, был концерт в ЦДХ, скоро будут гастроли во Франции и в Германии.

Ну, а "Фрейда" предлагаю понимать как намек на мужланность Фрейдкина, прозванного друзьями "старым фаллократом", нецеремонного мачиста-интеллигента, автора Записок еврея-грузчика, достойного гаерской музы "порнографа-дю-фонографа" Брассенса. Женщина в песнях Фрейдкина (Песня о всеобщей утрате девственности, Песня о женской доле) - обычно юмористический персонаж, заслуживающий снисходительно-иронического отношения: "Но, к несчастью, был коротким // Срок амурных наших дел, // Я к ее объятьям робким // Очень скоро охладел. // И однажды после акта // В койке узенькой моей // У меня хватило такта // Сообщить об этом ей..." (Amour Perdu).

Мужчина же, лирический герой, - действительно фрейдкин(д), анакреонтическое "веселое дитя", часто озабоченное скорым приближением импотенции=старости=смерти (Радость Бытия, Грустный Твистец, Меж "еще" и "уже"), а реже пронзительно, горестно и по-бернесовски в унисон с музыкальным инструментом рассказывающее о недетских утратах: "Если был бы отец жи-вой, // Я б ему позвонил до-мой..." (Песня об отце); "Вот какие грустные дела. // Дима умер, Аня умерла. // Их пути теперь неисследимы, // Аня умерла, и умер Дима..." (Песня об Ане и Диме).

В новом альбоме мне приглянулась песенка Наш учитель, простая и безыскусная, полная взаправдашней ностальгии и печали: "Наш учитель, // Он, создавший наш мирок, // Вдохновитель, // Предводитель и пророк, // Знал, заметим, // В совершенстве ремесло, // Жаль, что детям // Так, как нам, не повезло". Бывает такой учитель, культовый, харизматический, как "Лев Ощ" Соболев в 67-й школе, с его музыкальным театром и с традиционными ежегодными зачетами, которые проводят старые выпускники. Или как одноклассник Фрейдкина Глеб Александрович Анищенко, готовивший меня к сочинению в МГУ. В 80-е годы "Глеб" был редактором христианского самиздата Выбор, где публиковалась и ранняя Седакова (Путешествие в Брянск). Однажды Глеб громко крикнул по телевизору: "Русские ни-ко-гда не снимали скальпы!!!" У него был драйв. От строгого и серьезного Глеба, курившего пачку за пачкой "Беломор", называвшего нас всегда на "вы" с отчеством, важно надувавшего щеки в таинственных клубах дыма, я получил такой урок драйва, что потом стал не только учителем, но даже на минуточку шоумэном.

В школе моего детства, московской Девятой спец, тоже был такой авва, гуру, ребе. Юлий Анатольевич Халфин, учитель литературы, в 1965 году породивший "Школьный Полифонический Театр", ШэПэТэ. Спектакли там представляли собою своего рода коллективные (мело-)декламации, часто под фортепьяно. Играла Ольга Лебедихина, преподающая сейчас музыку "пятидесятисемитам", несущая им традиции Халфина.

В ШэПэТэ можно было найти все что угодно, от театра коллективного чтения профессора Сережникова и полупародийной Синей блузы ("Стоит как на-до // Всегда-всегда // Агитбрига-да // Людей труда") до желтой кофты или бродячей собаки. Халфин раздавал строчки по голосам, выстраивал хоры и "живые картины", самозабвенно волхвовал над Есениным и Багрицким, Достоевским и Некрасовым, декабристами и Герценом, поэмой Маяковского о Ленине и ошестидесятниченным Серебряным веком с Двенадцатью Блока, полузапрещенным Мандельштамом и Цветаевой. Один раз на спектакль пришел психиатр и сказал, что все это было бы очень целительно для его больных.

Именно Халфин стоит у истоков такого глубоко эзотерического института интеллигентской России, как школьные театры. Трудно переоценить их значение как культурной лаборатории по отработке актуальных моделей нонконформизма и как мощного терапевтического процесса, обеспечивающего подростку начало социальной эмансипации и вхождения во взрослый мир. Это воспитание гармонией, как назвал свою книжку Халфин, это первые любови, романы, конфликты с родителями, первые по-настоящему любимые книги, но не только все это, а гораздо больше. Недаром на семидесятилетии Юлия Анатольевича среди великого множества учеников разных поколений, кроме Академии Славянской Культуры, где он работает и где у него сейчас театрик, были заметно представлены Век XX и мир, РЖ и Интеллектуальный форум.

Надо ли говорить, что у Халфина учился и Сережа ("Костя") Костюхин, и Марик Фрейдкин? Наталия Николаевна, жена Халфина, рассказывает, что юный Марик ходил влюбленным в Юлия и даже в подражание учителю перестал носить шапку, так они, бывало, и шли с репетиции, оба без шапок. Песни Марика и "Кости" пелись не столько на спектаклях, сколько на дружеских ШэПэТовских вечеринках. А Юлий Анатольевич научил их песням своего детства, из фильмов и эстрады 30-х - 40-х, типа Через океан моя дорога, и народным песням, которые он собрал от стариков и старушек вместе с питерским фольклористом Вороновым в походах на Север, и простодушно-ироничным городским частухам: "У меня трусы в полоску, // Уникальные трусы, // Пристают ко мне девчата, // Покажи да покажи". Без этого, без шуток и прибауток не обходилось ни одно застолье. "Меня не очень трогают все эти нынешние песни Марика, - признается Юлий Анатольевич Халфин, - вот помню, как в школе он пел: сижу на полустаночке, кругом одни армяночки, что-то там такое, красотки ШэПэТовские, та-та, та-та, та-та... Все это было очень живо и ярко, это было настоящее".

Не знаю, пел ли Фрейдкин про "полустаночек" на юбилее учителя, но про Нашего учителя там пелось точно, потому что этот учитель и есть Халфин. Наверное, Фрейдкин потому и назвал свою книжную лавку "19 октября", что халфинский театр был чем-то наподобие Лицейского братства. "У вас в РЖ полредакции из Девятой спецшколы, - сказал мне Фрейдкин, - начиная с Лены Пенской. Ну, и собственно ваш главный начальник Павловский женат на родной сестре Сережи Костюхина, и я хорошо его знал, еще до того как он стал тем, кто он есть, до того как он женился на Марине Костюхиной. Марина тоже закончила Девятую спец, и Юля Шабалина, теперь она Фролова, и Аня Лебедева, и Марина, моя жена. Недавно отмечался пятидесятилетний юбилей работы в школе нашей учительницы истории Эмилии Марковны Генкиной. На этом юбилее из наших был только Сергей Костюхин, который за нас двоих (я был в Париже) спел ей там песенку, сочиненную к этой знаменательной дате: "Женщину эту со скромной фамилией, // С милою внешностью интеллигенткиной // Мы называем привычно Эмилией // Марковной Генкиной".

Эмилию Марковну помню, она любила во время урока вдруг громко прихлопнуть в ладоши и крикнуть: "Внимание!" Помню, как с восхищением рассказывала она нам, какими сильными, смелыми и ловкими были наши предки - славяне, как они умели дышать через тростниковую трубочку, подолгу находясь под водой, а потом я случайно встретил ее на музыкальном спектакле "Тум-балалайка", и она научила меня пословице "мыт цорэс дарф мэн ыбернэхтын", с бедой нужно переспать.

А вот самого Халфина, когда я пришел в эту школу, там как раз уже не было. Считалось, что его "выгнала" Шкодкина Александра Федоровна, тогдашняя наша директор по прозвищу ШкАФ, абсолютный антипод Халфина, преподававшая нам по истории конфликт производительных сил и производственных отношений, ценившая Сталина: "Сталин - это вам не Троцкый!!!" И было ощущение, что ШэПэТэ назывался так потому, что говорить о нем нужно ШеПоТом: "Ты что, не знаешь про театр? - просвещали меня старшеклассники Лена Грязнова и Миша Капчиц. - И не слышал про то, что все ваши любимые учительницы дружно вчера проголосовали на профкоме за осуждение книги Халфина Воспитание гармонией?... Все это сделала Шкодкина". Халфин и Шкодкина вместе представляли в миниатюре неслиянное и нераздельное двуединство диссидентского и имперского архетипов. ШкАФ была школьным сталиным, диалектически подстегивающим расцвет культуры "поверх барьеров" и "из-под глыб", мифология же Халфина и его "запрещенного" театра приобщала меня к старшеклассникам, к таинственной взрослой жизни.

Я, однако, не принадлежал к тем, кто сполна насладился этой свободой. Наш учитель, запечатленный в одноименной песне Фрейдкина "с расстегнутой ширинкой" и "с раскрытым Мандельштамом", не был моим учителем, потому что уже не работал в школе. Мой экзистенциальный предел тех лет был обозначен вполне каэспэшным по духу путешествием в Западную Сибирь, Тюмень и маленький городок под Тюменью, Винзили. Это именно Шкодкина "пробила" для нас, уже старшеклассников, такой красивый проект под эгидой журнала "Юность": поездку в Сибирь в качестве своеобразной агитбригады на совместную стройку с какими-то болгарами. Я уважал и Шкодкину, и ее преемницу, Галину Тихоновну Тимофееву, с удовольствием опекавшую десятиклассников, хранителей традиции Винзилей, с песнями, гитарами, влюблениями, незабываемыми сидениями у костра. В Винзилях я впервые услышал песню Милая моя, солнышко лесное, в исполнении Леночки Беликовой (на фотографии в походе - крайняя справа). Это был не ШПТ, но тоже неплохо. Поистине, из всего можно сделать все.

Литературу у нас преподавала Наталья Вадимовна Зуева, классический тип совершенного шестидесятника, наша самозабвенная и преданная классная руководительница, без конца возившая нас в театры и походы, выпестовавшая в одном только моем классе несколько ярких школьных "парочек" - ездила она с нами и в Винзили. Наталья Вадимовна создала особое квазиромантическое пространство, вроде Кондуита и Швамбрании, своего рода наркотик, кораблик детства, с которого очень трудно потом слезать.

Когда я спросил о Зуевой Фрейдкина, тот ответил: "Наталью Вадимовну я знаю очень хорошо. Ее к нам поставили вместо Халфина, мы ее постоянно третировали. Я писал ей нарочно какие-то дурацкие сочинения. Когда ее к нам прислали, мы устроили такое классное собрание, без учителей, и вот один парень сказал: "Лучше на нее соглашаться, а то кого-нибудь еще хуже дадут", - и он был прав. Она учила нас в девятом классе, а потом дали районного методиста, и к той просто никто уже на уроки не ходил. Наталья Вадимовна меня учила всего один год, но теперь я знаю ее по знакомым, у которых учит она детей. Ее очень хвалила Ольга Гинзбург, переводчик. Зуева живет здесь где-то недалеко".

А с Юлием Анатольевичем познакомились мы не в школе и не в ШПТ, а в ЛитО, которое он стал вести в одном из домов культуры, когда я вернулся из армии. Я читал там какую-то "поэму о шахматах", вероятно очень нравясь себе. И тут он сказал: "Интересный феномен, поэт вроде бы хороший, а стихи плохие. Надо бы их когда-нибудь потом, годы спустя, полностью переписать все, тогда будет нормально". Сначала я на это как бы обиделся и с тех пор невзлюбил сам принцип ЛитО, так что даже навалял сатирическую песню, текст которой был опубликован в 1987 году в рукописном журнале Лени Костюкова: "Есть в России литобъединенья, // Студии для взрослых и ребят, // Хитрые и умные евреи // Этим в основном руководят. // Впрочем, что евреи! Что евреи! // И хохлов, и русских там найду - // Все сюда приходят раз в неделю // Говорить и слушать ерунду". Годы прошли, пока я осознал, что если б не Халфин, то, может быть, не было б ни одной песенки.

"Эту песенку, "Наш учитель", мы сочинили и спели ему на семидесятилетие, - говорит Фрейдкин о Халфине. - Крестился он где-то уже буквально в середине 80-х, а до этого, между прочим, был воинствующим атеистом, увлекался йогой, сыроедением и так далее, и мы как раз над этим смеялись, делали обозрение "Йогого - с йогой по свету": "Как у нашей синагоги // Прихожане стали йоги...". А вот в последние годы он как-то очень ударился в религию, и это ему не пошло на пользу. Я знаю людей религиозных, но это нам никогда не мешало, например, с Седаковой, а с ним мешает. У него такой преподавательский, учительский импульс: обратить всех в свою веру".

Уж кому это знать, как не мне, ведь Юлий Анатольевич и меня обратил в свою веру. Именно по его настоятельной рекомендации я отправился с Мишей Гронасом и Андрюшей Васильцевым в Каменный Конец Гдовской области, где отец Василий погрузил меня в баню пакибытия, после чего строго-настрого запретил вступать в те самые "половые связи", о которых так громко поет Марк Фрейдкин.

Каменный Конец. Вот обещанный островок опасности. Полифонический театр. Уроки пения. Третья ходка Туды, после Винзилей и армии. Третий уровень. Третий major trip.

Продолжение следует