Августин говорит, что мы можем помочь себе думать о времени, если будем исходить из полноты целого, - например, песни, которую я берусь спеть от начала и до конца. Она, сама по себе целая, тогда развертывается во времени. Что это за песня? Раннехристианский гимн? Или жизнь человека? Или та хвала Богу, какою оказывается "весь век", totum saeculum, история мира? Как у Аристотеля, у Августина мы знаем время по изменению души: время есть душа изменяющаяся, вне которой никакого измерения времени нет. Это не психологизм. Песня, о которой говорит Августин, - по сути то же, что мелодия (тон) присутствия, как определяет настроение Хайдеггер в своей фундаментальной онтологии.

Владимир Бибихин, "Мир"

Наша первая встреча с Ивом Монтаном произошла в конце 50-х годов. Как известно, именно в эти годы наш Никита Сергеевич провозгласил оттепель, от которой стал потихонечку истончаться и таять пресловутый железный занавес. А кто не знает, что грозные табу на музыку в нашей стране были не менее сильными, чем на литературу, а иногда и сильнее. На первый взгляд это странно, но следует понимать, что музыка сильно влияет на бессознательное, поэтому укрепить великие табу на музыкальные феномены было со стороны Сталина очень мудро.

А уж после Сталина была оттепель, и когда-то что-то менялось: иногда отношения с китайцами, иногда брали взяточников с поличным или еще что-нибудь, конечно, - да, это так, но в целом-то ведь была брежневщина, застой, даже при Хрущеве. И допуск в советскую культуру определялся политическим имиджем музыканта: он должен был воплощать в себе хотя бы малую толику протеста против буржуазной действительности или, по крайней мере, бороться за мир.

Ив Монтан тех лет идеально подходит на роль нашего Далекого Друга - молодой, обаятельный, подкупающе свойский в своей водолазке в обтяжку и в шароварах, он виртуозно отыгрывал демократический образ простого хорошего парня из рабочих кварталов Парижа. ''Я не миллионер, но я люблю гулять по Большим Бульварам, смотреть в окна витрин'', - поет он. Парижский гамэн, бесхитростный уличный пацанчик, никогда не унывающий шоферюга, веселая девчоночка фабричная с теплым прозвищем Турнесоль (подсолнечник) - персонажи его песен 50-х годов. Именно эти песни и прокрутил тогда впервые по радио Сергей Образцов, подаривший нам Ива Монтана.

Успех предстоящих гастролей певца в Москве легко прогнозировался, особенно если учитывать демократизм этих песен - незатейливую куплетно-припевную композицию, проникновенный голос и неуловимо знакомые интонации. Москва ждала Ива Монтана, и он явился причем не один, а с супругой Симоной Синьоре, утешив этим мужскую половину своих горячих поклонников. На концертах Монтана мы открыли для себя тип шансонье, певца, фокусирующего на себе зал в течение полутора-двух часов и не оставляющего никого равнодушным. Гениальная сценическая находка - солист один на сцене и ансамбль за тюлевым занавесом - придавала выступлению Монтана дополнительный квазимагический эффект. В полученных зрителями программках сюжет каждой песни излагался по-русски в пяти-семи фразах, из которых явствовал нужный облик Монтана - простого французского парня, косвенно обличающего капитализм и уже самим фактом приезда в Москву борющегося за мир.

Москва не хотела отпускать такого Монтана восвояси, и в утешение ей были даны две долгоиграющие пластинки Концерт Ива Монтана и много пластинок на 78 оборотов, с почти каждой песней, звучавшей на тех концертах. Некоторые песни, правда, не попали на эти грампластинки, будучи залитованными цензурой - например, всеевропейский хит C'est Si Bon, то ли из-за текста, показавшегося фривольным (версия моей мамы, не пропустившей ни одного из концертов Монтана), то ли из-за слишком уж явственно буржуазной музыки.

Когда Монтан уехал, мы все верили, что он вернется, ведь даже в его автобиографии Солнцем полна голова говорилось, что он надеется опять посетить Россию и вернуться в Париж проездом через Китай. Это высказывание очень характерно выражает моду на коммунизм, существовавшую в определенной части французского общества. В России, в свою очередь, тогда же нарастает мода на Францию, полностью оформляется важная мифологема русско-французской дружбы, с Нормандией-Неман и встречей на Эльбе, с героической Эдит Пиаф в роли участницы Сопротивления, с днем взятия Бастилии и Платой за страх. Песня Мокроусова на стихи Островского, где задумчивый голос Монтана благостно рифмуется с парижскими каштанами, облетела все уголки России, ее пел сам Бернес, аутентичный советский шансонье.

Так было до 1968 года, а потом злополучный Монтан осудил наше вторжение в Прагу, и дружба дала слабину. В России сформировались отрицательные мифы о Монтане, более или менее соответствовавшие реальности. Самый известный и яркий такой миф - что жена певца Симона Синьоре ругала советские тряпки и вывезла в сытую Францию некие образцы - посмеяться. Многие даже думали, что это она, а не Прага - причина ссоры. Ну, а что же, в какой-то степени это верно: как говорят французы, шерше ля фам. С тех пор имя Монтана старательно вымарывалось из пантеона французских шансонье, официально культивируемых в 70-е годы. В многочисленных неделях французско-советской дружбы a la Brezhneff ему уже не было места - тем более, он имел самое прямое отношение к передаче L'Apostrophe, столь радушно принявшей Солженицына. Да и во Франции столь уж сильная мода на Москву прошла.

Посмертное возвращение Монтана в Россию в девяностые годы стало возможным, как и многое другое, благодаря перестройке. Его песенки стали крутиться по TV и радио, вышел виниловый диск, на обложке которого огромный Дед Мороз (Леонид Утесов) поздравляет малюсенького симпатягу Ива Монтана и что-то вручает ему. Несколько лет спустя на Горбушке, и не только на ней, появились и аудиокассеты, и сидюки.

В 1998 году мы с Нечеловеческой музыкой предоставили взору народа концептуальный римейк стародавних концертов Монтана. Программа называлась Встреча со свободой - Rendez-vous Avec la Liberte. Концерт перемежался моими рэпами - Припев 2 раза, Буратино был тупой, Пицца. На афише Монтан был изображен в виде рэппера, голым по пояс. Классический, академический исполнитель Лев Слепнер, игравший в моем "Монтане" на барабанах, был поражен происшедшим. Говорят, что он удивлялся после концерта: "Как Паша мог раздеться по пояс во время исполнения песни Coeur de mon coeur? Я, например, пригласил на концерт умных людей, культурологов, искусствоведов, и что там они увидели? Голое волосатое тело?! Зачем?" Что-то подобное он и лично говорил мне. Пришлось долго и терпеливо объяснять ему, что в Coeur de mon coeur настоящий Монтан всегда раздевался до пояса, а у нас римейк, так что все нужно точно воспроизвести. (На самом деле - это неправда, Монтан всегда пел одетым.)

Разумеется, в нашем концерте Монтана много было энергии, драйва. Может быть, даже больше чем у того Монтана, настоящего. Что уж там говорить, если даже Миша Вербицкий - и тот вот недавно в разговоре со мной назвал этот концерт чересчур агрессивным. Но каким еще может быть взгляд молодой совершеннолетней России на того кумира, от которого приходили в экстаз наши юные мамы и бабушки? Это не столько агрессия, сколько собственно жизненная сила - кундалини. Она поет в нас, она переполняет нас, иногда с ней не знаешь, что делать. И тогда на помощь приходят мифы, придающие форму этой непредсказуемой, дикой стихии. Монтан - одна из таких форм, ожидающая своего содержания, новых интерпретаций, неожиданных интересных встреч.

У каждого есть свой Монтан. И у нас есть, конечно. Да еще какой! Такого Монтана больше ни у кого, наверное, нет. Наш, советский, хороший. Наш Ив Монтан. И мы его очень любим. И никогда никаким французам не отдадим.