Говоря о концертах Пендерецкого, непременно нужно уточнять: в каком качестве выступал пан Кшиштоф - как композитор или как дирижер? На сей раз обе ипостаси творческой деятельности знаменитого поляка были представлены: первый филармонический оркестр под управлением именитого гостя исполнил в первый вечер Четвертую симфонию Бетховена и Пятую ("Корейскую") симфонию самого Пендерецкого, а во второй - его же скрипичный концерт "Метаморфозы" (солировал Юлиан Рахлин).

Что ж, "Метаморфозы", сочинение относительно позднее, уже звучало в Петербурге двумя годами ранее: в нем счастливо сочетаются виртуозная репрезентативность с глубокой рефлексией по поводу постромантической традиции. Впрочем, диалог времен и стилей, в который самозабвенно погружается композитор, - есть неотъемлемое свойство его таланта. Начинавший в 60-е годы как революционер-новатор, ниспровергатель всех и всяческих канонов, Пендерецкий, вместе с Лютославским и Сероцким, изобрел алеаторику, побаловался сонористикой и серийными техниками - и очень скоро убедился, что этот путь завел его в тупик. "Я понял, что средствами алеаторики мне больше нечего сказать, далее я неизбежно обречен на самоповторение", - решил он. И вернулся в русло академической традиции: к большому симфонизму, к монументальным ораториям, к широкому дыханию протяженных оркестровых сочинений.

Сам Пендерецкий вполне отдает себе отчет в том, что является "последним из могикан", композитором, завершающим трехвековую эпоху развития западноевропейского симфонизма: с выстроенной и логичной системой оппозиций, с антиномичностью, с обязательным тематизмом и каноническими принципами его разработки. Но маэстро не нашел для себя иного пути, ибо: "Я не знаю сегодня ни одного значительного автора, который открыл бы принципиально новые способы выражения".

Потому Пендерецкий охотно соглашается, когда его сравнивают с таким колоссом, как Иоганн Себастьян Бах. Бах мощно и недвусмысленно завершил эпоху барокко; Пендерецкий же завершает эпоху "большого симфонизма", период, в течение которого королевой жанров считалась симфония. Именно симфония как жанр и форма - как считалось до недавнего времени - позволяла композитору создавать объемную и многоплановую картину мира, претендуя на властвование умами.

Ныне никто не может замахнуться на решение столь всеобъемлющих художественных задач. Глобальное мировидение сменилось локальным; на первый план выпятились "говорящие" детали, многозначительные приметы времени, исполненные амбивалентных значений мелочи, проникая за глянцевую поверхность которых, авторы стремятся прочувствовать величие и единство мироздания: так в капле воды истинный художник способен увидеть океан. Серьезность тона, значительность авторского высказывания отменены; нынешнее время бежит значительности, ему ближе игры с разнообразными культурными кодами и паролями, наработанными всей предыдущей историей искусства.

В этом мерцающем арт-континууме добротные симфонии Пендерецкого воспринимаются как реликты ушедшей эстетической парадигмы, как архаические свидетельства отчужденных от современного арт-сознания эпох. Академичное и многословное симфоническое письмо - а именно так написана, в частности, "Корейская" симфония - уже ничего не может сообщить ни уму, ни сердцу слушателя. Мы, фактически, присутствуем даже не при кризисе жанра - но при смерти жанра, покуда не найдется некий убедительный культурный ход, способный реанимировать традиционную симфонию.

Поэтому слушать музыку Пендерецкого на его петербургском концерте было и скучно, и грустно. Скучно - потому что маловыразительный, "стертый" тематизм, долго и нудно мусолящийся автором, начал приедаться примерно на пятой минуте звучания. Грустно присутствовать при кончине некогда процветавшего жанра и наблюдать за тем, как меркнет и угасает харизма крупнейшей художественной фигуры прошлого века. Переоценка ценностей произошла - но ностальгия по "золотому веку" симфонии не утихает.

Утешает то, что пан Кшиштоф за свой век - а маэстро стоит на пороге 70-летия - собрал такую представительную коллекцию регалий, знаков отличия, премий и званий, что его вклад в мировую культуру явно оценен и востребован благодарным человечеством. Последние знаки признания в длинном ряду наград - присуждение престижной Каннской премии "Ныне живущему композитору года" и принятие Пендерецкого в ряды почетных членов венского "Мюзик Ферайна" - авторитетного музыкального общества, в котором состояли и Вагнер, и Брамс, и даже - посмертно - Моцарт и Шуберт.

К тому же Пендерецкий активно выступает по всему миру как дирижер, давая по 50-70 концертов в год. Интенсивно сочиняет музыку, причем, по собственному его признанию, может делать это везде: в самолете, в гостиничном номере, между репетициями. Ему ничуть не мешает шум, или многолюдье.

Такой способности к концентрации можно только позавидовать. А то, что в редкие минуты отдыха маэстро увлеченно отдается выращиванию собственного сада, раскинувшегося на площади в 30 гектаров под Краковом, свидетельствует о том, что в этом человеке на редкость гармонично сочетаются рациональное и природное начала. Пендерецкий последовательно и целенаправленно строит свой звуковой, чувственный и предметный мир вокруг себя - и ему дела нет до того, что происходит поодаль.