Когда в зале раздаются радостные визг, свист, улюлюканье, понимаешь, что разговор пойдет о рок-музыке. Такое проявление чувств там естественно и никого не раздражает. На академических концертах свой восторг принято выражать более цивилизованно: из криков традиция отобрала лишь "браво" и "бис", из шумов - аплодисменты, переходящие в овацию. Но случается, чувства столь сильны, что с трудом сдерживаешься, чтоб не выскочить из костюма и не нарушить ритуал.

Российский национальный оркестр, руководимый Владимиром Спиваковым, и пианист Александр Гиндин (их концерт состоялся в Большом зале консерватории) играли именно так. Обычно мы стесняемся открыто выражать свои эмоции, сдерживаем себя, любую похвалу заканчиваем неумолимым "но". Поэтому часто не успеваем сказать все добрые слова при жизни, оставляя их на прочувствованную прощальную речь, которую адресат уже не слышит. Это трагически неверно. Надо одаривать человека благодарностью.

Да, Спиваков более чем известен, любим и знаменит, да, имя Гиндина уже занесено в золотую книгу "Новые имена. ХХ век - XXI веку". Это не значит, что их не стоит больше упоминать. Любому художнику нужно признание, нужен отклик. И волнение в сердцах, аплодисменты - это прекрасно, это то, что остается в душах слушателей навсегда. И, в общем, именно для этого играют все настоящие музыканты. Но не будем лицемерно отбрасывать и такой момент: как бы внешне равнодушно артисты ни реагировали на печатное слово, они очень внимательно прочитывают все, что могут найти, болезненно реагируя на критику и радуясь добрым отзывам. Спешу уведомить - мой отзыв добрый, если не сказать больше.

Сочетание имен Спивакова и Гиндина заставляет приготовиться к чему-то необычному. Знаю, что такое отношение они вызывают не у всех: приходилось сталкиваться со снобистским, высокомерным мнением. Всезнаек в зрительных залах хватает. И действительно, бывают и у этих артистов неудачи. Подчеркну - как у всех. Но любой их концерт, который может быть лучше или хуже, - повод для серьезного разговора о состоянии дел в серьезной музыке. Причем разговора с чувством гордости за отечественное искусство.

В первом отделении прозвучал 2-й концерт для фортепиано с оркестром соль минор Сергея Прокофьева. Первое авторское исполнение его в 1913 году было ошикано большинством. В 2002 году такое никому не придет в голову. Эта музыка уже стала частью нас самих. Ее тревога, постоянное чередование "света" и "тьмы", противопоставление прозрачного, почти неподвижного звучания резкой, диссонирующей "суете" - предвестие, с одной стороны, грядущего для композитора ХХ века, с другой, отражение наступившего для нас XXI. Александр Гиндин вновь - а недавно уже приходилось писать о его сольном выступлении - не только продемонстрировал блестящий технический уровень, но и озадачил зрелой эмоциональностью, глубиной мысли, проникновением в авторский замысел.

Борис Асафьев в 1916 году писал о композиторе: "Прокофьев иногда жесток, порой неуравновешен, но всегда интересен и убедителен... И нам, современникам, появление Прокофьева может даже казаться и кажется странным: наша ли жизнь, наше ли время отражается в его творчестве?" Трудно представить, что такое колоссальное по энергетике произведение было написано 22-летним человеком, столько в нем муки, боли и, одновременно, - света и надежды. Этот концерт - настоящее испытание для музыканта: мало того, что оно требует блестящей пианистической подготовки: тут и октавная техника, и умение подобрать всю "мелочь", но главное - суметь услышать скрытое за внешними трудностями содержание. Это требует не только профессионализма, но человеческой зрелости или хотя бы предчувствия ее...

Можно поискать (и найти) какие-то огрехи исполнения, но затмевает все страстность и бесстрашие, с которыми пианист берется за высокую задачу. Все рациональные доводы он рассыпает как песочный домик, подчиняя зал своей воле, ведя его за собой.

Артист, что видно, любит сцену, рояль, саму возможность играть. Это "подтвердили" Рахманинов и Лист, сыгранные им на "бис". Известная рахманиновская Прелюдия соль минор с ее чеканным маршевым началом заставила слушателей внутренне сжаться: настолько стремителен был ее темп. Казалось, он вне пределов человеческих возможностей. Зато лирическая средняя часть от такого резкого контраста только выиграла, прозвучав необычно нежно и беззащитно. Но и марш был не столько победителен, сколько сдержанно тревожен, затаенно взволнован.

Таким же - близким, понятным, но и одновременно непознаваемым и незнакомым прозвучал во втором отделении в исполнении оркестра Чайковский. Его 4-я симфония фа минор со знаменитой финальной "Во поле береза стояла" тщательнейшим образом изучается в музыкальных училищах. Хорошо известно, что ничего нет хуже обязательной программы, благодаря которой поколения школьников и студентов на многие годы отворачиваются от полок с классической литературой и музыкой. Но если бы они изучали Чайковского по РНО и Спивакову, такого бы точно не произошло.

Когда-то смелостью было брать только что написанные произведения, сейчас - известные. Куда трудней преодолеть стереотипы, опровергнуть клише, заставить в привычном услышать новое. На концерте хрестоматийное почти до последней ноты произведение буквально ошарашило своей новизной. Каждая их 4-х частей симфонии была настолько совершенна, что впервые, вопреки всем правилам, поймала себя на ощущении: надо, нельзя не аплодировать. С трудом удалось погасить этот порыв. По-видимому, это ощущение было общим. Потому что все сдерживаемые во время исполнения эмоции почти взорвались по ее окончании с громким грохотом. После такого концерта понимаешь, что значит триумф.

Строгий, лаконичный в жесте Спиваков добивается почти невозможного по многообразию нюансов звучания оркестра. На "пианиссимо" отчетливо слышна каждая нота, на "фортиссимо" оркестр не гремит, что случается иногда в концертных залах, но звучит, ни разу не переходя меру, которая отделяет музыку от шума. Паузы полны тишины и вместе с тем - ожидания нового взрыва, нового движения. Сентиментальность, о которой часто пишут при упоминании имени Чайковского, совершенно отсутствовала. Такой Чайковский потрясал какой-то природной стихийностью, вбирающей в себя весь мир.

На "бис", к чему Владимир Спиваков всегда очень трепетно относится, оркестр сыграл "Благородный и сентиментальный вальс" Мориса Равеля, который был больше благородный, чем сентиментальный (по-видимому, музыкант помнит о выражении, что сентиментальный человек оказывается порой жестоким, и не хочет, чтоб его кто-либо мог упрекнуть в этом), и "Адажио" Альфреда Шнитке.

РНО и Спиваков завершили сезон. И поставили в его конце не точку, а восклицательный знак.